Работа против времени

Проект «Я помню» уже более десяти лет собирает воспоминания фронтовиков. Начали это дело молодые люди, которые сами на войне не были. Участниками и свидетелями страшных событий были их родные. Все начиналось с четырех интервью. Сейчас
воспоминаний собрана не одна сотня, в Петербурге этим заняты два человека. «Мы очень остро чувствуем, что работаем против времени», - сказал «Фонтанке» создатель сайта Артем Драбкин. Ведь время идет, а фронтовики не молодеют.

Желание нескольких людей понять атмосферу Войны уже получило государственную поддержку, на развитие проекта Министерством культуры был выделен грант. «Но это не значит, что мы будем работать, только если есть деньги. Просто, если финансирование закончится, то работа будет идти медленнее», - говорит Драбкин. Многие из интервьюеров, общающихся с ветеранами, и сейчас занимаются этим, не получая никакой оплаты. «Фонтанка» публикует отрывки из воспоминаний нескольких ленинградцев.

Партизанка Анна Архипова

За линией фронта людей с февраля 1942 года отбирали в три партизанских отряда - "Полярник", "Сталинец", "Большевик". Народ был собран пестрый: треть - милицейские работники, треть - партработники, инженера, директора, треть - из заключенных. Каждый был не прост и не промах. Со стерженьком.

Все было засекречено. Меня, восемнадцатилетнюю, вызвали из больницы, где я работала, в райком партии: "Воевать желаете?" - "Конечно!". В партизанские лагеря в тылу Карельского фронта отправлялись от Красной пристани и в "телятниках"-теплушках ехали до станции Сегежа. Так было только здесь: партизаны ходили в рейды за линию фронта с задачами разведки и совершения диверсионных актов.

К партизанскому делу готовили серьезно, без поблажек. Подрывное дело, хождение по азимуту, стрельба из автомата, винтовки, пулемета и пистолета. Через месяц учебы - пешие походы без груза. Вещмешки пошили из плащ-палаток. Стандартная нагрузка северного партизана - 45 кг. Для мужиков и девушек. Взялся - тащи.

Уходили вглубь финской территории на 200 км, а то и дальше. На марше шли по 18 часов. Вольготничать с отдыхом - непозволительная роскошь. Ведь все свои ресурсы - боеприпасы и продукты - несем в вещмешках, поэтому любая задержка чревата голодухой. Все взято в обрез, без запаса. И так спина трещит... Шли молча. Впереди - три разведчика. С боков - боевое охранение. Приказания и новости передавали по цепочке. Выходить из строя было нельзя ни под каким предлогом. Даже по малой нужде. Поэтому припрет - на ходу под себя... У нас, у девчонок у всех, был цистит. Ни бюстгальтеров, ни трусов мы не носили - не было. Времени подумать о себе не было! Что там говорить, к концу рейда от партизанского духу, наверное, все медведи с пути разбегались...

Первое задание - проникнуть группами по пятнадцать человек на железную дорогу и устроить финнам сюрприз на Рождество. Шли: сплошной линии фронта не было. Некое нейтральное пространство просматривала авиация, да пограничники там патруляли. Мы все сделали не так, допустив элементарные ошибки, и за это жестоко поплатились. Шли медленно, часто плутали, вязли в снегу, ждали отставших. Теряли людей насмерть замерзшими. Воды не было - сосали снег: так не напьешься никогда, нужна хотя бы талая вода. До объекта диверсии мы так и не дошли: нас осталось только семеро... Назад возвращались по старой лыжне, чего делать категорически нельзя - там может ждать засада или минное поле. Беспечность в тылу врага наказывается страшно.

В первом нашем походе погибла половина личного состава отряда. Ущерба врагу - ноль. В бригаде Григорьева из шестисот человек после одного из рейдов осталось только сто партизан. Это честно описано в повести Дмитрия Гусарова "За чертой милосердия"... Да, наша война проходила именно там. По-иному и быть не могло.

На лыжах надо было уметь ходить, а с гор и сопок на них - летать. Финны от природы и с младых ногтей - умелые лыжники. Они создавали для борьбы с нами свои отряды и специальную контрольную полосу. Если заметят на ней нашу лыжню, плохо заметенную крайними в колонне бойцами, то обязательно начнут преследовать. Не отцепятся и будут гнать, как псы, и с воздуха и по земле. Летом и осенью оторваться и запутать следы было все же полегче. Но беда, если тебя обнаружат. Шансы - к нулю. Лесной бой, он как охота: тихо-тихо, мирно-мирно, птички поют да вдруг тратата, бабах - и ваших нет. Партизанская война - вообще-то тихая: два-три часа бой и все дела. Остальное - ножками-ножками и все таясь, скрываясь, втихомолочку, сжав всю терпелку в кулаках. И мы терпели, как могли. До самой Победы.

Медик Татьяна Самохвалова бой впервые увидела под Стрельной и Петергофом

Звание мне присвоили - старшина медслужбы, поскольку я прошла десятимесячные курсы. Чтобы получить звание постарше – младший лейтенант или лейтенант, нужно было дополнительное образование.

Попала я под Стрельну в тот момент, когда моряки шли в рукопашную в лесу. Они так дрались! В двух руках были ремни, пряжками наружу, и дрались с немцами. Они все были обвешаны патронами, что за ружья у них были, я не знаю, тогда не разбиралась еще. Помню только, как они дрались пряжками ремней. Это было жуткое явление. Сколько я перевязывала, я даже и не знаю. Когда бой закончился, я даже и не боялась уже вроде ничего. Я только помню моряков, бивших немцев по головам пряжками по всему лесу. Просто непонятно, как это можно так драться. Из боя вышли, целый день дрались, по-видимому. Бой если не весь день длился, то часов пять-шесть точно. Стало смеркаться, немцы отошли. Мы стали приводить себя в порядок. Умылись, стали раненых в тыл отправлять. Я все еще перевязывала, вся в крови до локтей. Мне принесли воды, я умылась, смотрю – сумка пустая, ни бинтов, ничего нет. И я поехала по дороге на ППМ – полевой пункт, получить медикаменты. Мне сказали, где он находился, я туда прибыла, получила медикаменты, полную сумку перевязочного материала. Иду обратно, и вдруг едет повар наш. Я повара уже нашего знала тогда, за несколько недель познакомилась. Он говорит: «О, Татьянка!» На фронте меня Татьянкой прозвали, не знаю, почему, даже сейчас, когда письма получаю, все Татьянкой зовут.

Вот повар мне и говорит: «Татьянка, садись, подвезу, я как раз на передовую обед везу». Я села, и попали мы под бомбежку. Нас разбило. Меня, по сути дела, завалило землей. И хорошо, что завалило, так бы осколками убило, наверное. Провалилась под землю, и меня откапывали. Лошадь убило, повара убило. Помню, слышала: «Вот она! Вот она!».

В Ленинграде нас привезли на Обводный, дом 19. Разгрузили. Только меня прооперировали, сразу же стали всех выносить. Началась бомбежка Ленинграда. Врачи кричат: «выносите ее скорее! Выносите!». И только меня в тамбур бомбоубежища занесли, как бомба попала в операционную, всех там убило. Кто был в бомбоубежище, те все спаслись. А так многие погибли, и те, кто лежал, и те, кто был в операционной.

Волховский фронт был самым страшным, наверное, из всех. Потому что там торф. Там всегда было страшно – копать нельзя, вода. Каждый раз, как весна, везде по колено воды. Воду ведрами вычерпывают из землянок, траншей, да разве ее всю вычерпаешь! Выливали тут же, рядом, и вода шла обратно. Так что утром в землянке просыпаешься, и почти плывешь. Встать было невозможно. Зимой было страшно тем, что все замерзало, да так замерзало, что было не окопаться, скрываться было негде. Если в землянке вода замерзала, то было уже невозможно – как затопят ребята буржуйку, так все растает, и печка в воде. Потом было очень сложно держать оборону. Но продержались там весь 42й и 43й годы. Наступления велись только по приказу. Ставки, для того, чтобы немцы не могли перебросить войска с этого участка на другой. Задача не была продвинуться вперед, а только с тем, чтобы немец не снял войска с Волховского фронта. Это была наша общая задача 2-й Ударной Армии и 54-й Армии. Мы с дивизией занимали Синявинские болота, участвовали в обеих Синявинских операциях, там я была еще раз ранена. После ранения сумела найти свою дивизию и вернуться в нее.

Когда началось окончательное снятие блокады Ленинграда, там у нас уже был сильный наступательный порыв, да и привыкли мы уже к такой войне. Только ждали, когда начнется наступление, и мы наконец покинем эти болота. Дважды мы участвовали в Синявинской операции, и каждый раз было такое чувство «скорей бы, скорей бы!». Один раз был хороший успех, мы заняли Синявино, но немцы оставили в землянках и жратву, и спирт и водку. Заняли три линии немецких траншей. Наши дураки, солдаты, там и напились. И из-за этого все пострадали. И командир дивизии пострадал, и батальоны пострадали, поснимали многих. Потому что на второй день немец пошел и отбил все траншеи. Наш батальон страшно пострадал – всех поснимали, командиров рот, командира батальона. Командир дивизии Ушинский тоже был наказан, хотя его не сняли. Он был бывший офицер царской армии. Гуманнейший и культурнейший человек - Ушинский Борис Николаевич. Мы все его очень любили, прекрасный был офицер. Звание у него было всего лишь полковник, больше ему не давали, наверное, из-за того, что он был бывший царский офицер.

Ушинский даже такой приказ отдал: если завтра в бой, в наступление, то у всех солдат должны быть чистые подворотнички, я отдавала во взвод бинт широкий, и все подшивались. В дивизии была построена хорошая баня, мылись через 10 дней. Когда многие ветераны рассказывают, что у них в их дивизиях не было бани, я всегда говорю, что у нас баня была. По-видимому, это все зависело от командира дивизии. У нас был хороший клуб, на болоте поставленный, я помню, Шульженко приезжала молоденькая. Пела «Синий платочек». Худенькая, молоденькая, длиннолицая. И как раз во время ее выступления начался артобстрел. Мы все в клубе слушали ее стоя, а она была на сцене, так что мы ее все видели. Помню, что нас стало засыпать землей, но осколки не попали. Она не побоялась, только отряхнулась, и продолжала. Она еще много песен пела, но «Синий платочек» запомнился больше всего.

Зинаида Варгина с детства мечтала быть медиком и пошла на фронт медсестрой

В сентябре 1942 года, когда началась Тосненская операция, к нам начали привозить раненых. К тому моменту у нас уже палатки были построены, все готово. Вы знаете, я как посмотрела на раненых – у кого челюсть полуоторвана, у кого рук нет, у кого ног, у кого голова еле-еле держится. Мне так было плохо, я упала, потеряла сознание. Прибежал командир нашего медсанбата Макаров, начальник медслужбы, заместитель по политчасти. Дали лекарство, я пришла в сознание. Макаров мне и говорит: «Зина, может быть, ты и не сможешь работать?» Я как-то сразу очнулась, говорю: «Что значит – не смогу? Я должна работать, и все. Больше со мной этого не случится». Это было в первый и в последний раз со мной, крови нанюхалась. После этого я стала работать, все нормально, внимания не обращала. Работы было очень много.

Поступало много раненых, они все грязные приезжали из окопов. Лежали они там на передовой, чуть ли носом землю не копали. Нужно было их всех привести в порядок. Вначале мы обмывали их всех, потом переодевали, приводили в божеский вид. Кто кричит: «Сестра, утку, судно, и попить сразу!» Я в ответ: «Только не все сразу». Как это можно, все три вещи сразу. Ну вы же знаете, какие раненые и больные могут быть. Конечно, мы не справлялись. Кто судно кричит, кто утку. Со мной еще работала санитарка, она говорит: «Я же не могу справиться, их так много!». Я говорю: «Так, давай в обе руки бери, я тоже в обе руки посуду возьму, пошли работать». Работа была неблагодарная, но все-таки мне эта работа нравилась, потому что я с детства мечтала быть врачом.

Владимир Тихомиров вместе с еще 11 летчиками был направлен на Балтику в сентябре 1943 года. Военным летчиком он стал, несмотря на проблемы со здоровьем

Той зимой мне больше всего запомнились бои за освобождение Кингисеппа. Уже было объявлено о полном снятии блокады с города Ленинграда, когда войска ленинградского фронта продвигаясь на запад, подошли к этому сильно укрепленному населенному пункту. Там было много войск противника, немцы прятали технику прямо в домах. К освобождению города привлекли и нашу 9 ШАД. Я принимал активное участие в прикрытии штурмовиков, и, должен сказать, что такого количества самолетов я до этого одновременно в воздухе не видел. Бомбили его страшно. Представьте – февраль месяц, а снега нет! Только земля черная!

Во время боев по разгрому немецкой группировки под Ленинградом нас привлекали и к самостоятельным штурмовым действиям по живой силе и технике врага. Летали, как правило, четверкой, иногда восьмеркой. В первые дни погода была отвратительная, облачность 50-100 метров, но мы, тем не менее, летали на штурмовку. Так, я помню удар под Ропшей. Четверку вел опытный летчик и командир Сусанин. Мы атаковали колонну немецких автомашин на Нарвском тракте. Сожгли тогда несколько машин и уничтожили несколько солдат.

Первая воздушная победа была у меня в феврале. Я получил задание четверкой прикрыть наши войска и переправу через реку Нарову. Не помню, кто был ведомым, но ведущим второй пары, если память мне не изменяет, был Воробьев. Тогда начались трудные бои с немцами, погода на нашей стороне стояла отвратительная, и никак к этой переправе прорваться не могли, но я прорвался. По непонятным причинам Витя от меня откололся - барражирую над переправой парой. Вдруг слышу разговор по радио: «Вижу самолет противника!», а как определишь, где? Стал искать, смотрю – какие-то хлопки – значит, зенитки по кому-то бьют. Подошел поближе и действительно – летит самолет. Тут ко мне и Витя пристроился, и стали мы атаковать четверкой. Как сейчас помню, был это «хейнкель» - двухмоторный бомбардировщик. Летел он совершенно один и без прикрытия. Полетели какие-то бумажки. Я снизу сзади на первом заходе дал очередь по правому двигателю, и увидел, как тот остановился и загорелся. Мои ведомые добили его. После посадки мы узнали, что этот «Хе-111» разбрасывал листовки над позициями наших войск – несколько штук застряло на радиаторе у Витьки, и мы их сдали по возвращении.

Однажды меня сбили – это был единственный раз за всю войну. Случилось это 18 марта 44-го года. 13-му краснознаменному полку тогда потребовалась помощь. И вот я со своей четверкой перелетел с аэродрома Гора-Валдай в Котлы. Вылетели мы вместе с летчиками 13-го авиаполка на сопровождение «илов» 7-го гвардейского штурмового полка и провели очень удачный бой – я сбил одного «мессера». Стали возвращаться, а на обратном пути я уже расслабился - радость в душе из-за сбитого, и вдруг слышу по рации передают: «Сзади самолеты противника». Я подумал, что это где-то в районе линии фронта позади и не обратил внимания. Вдруг как горохом по самолету – ничего не понимаю, самолет задрал нос, и перешел в кабрирование. Штурмовики кричат: «Маленький, горишь!», а из пробитого радиатора вся вода ушла. Это и был «дым». Ну, думаю, сбили, пробую рули – ручка свободно болтается, реакции никакой. Если не вывести машину из набора, она потеряет скорость, перейдет в штопор и мне крышка, отлетался бобик. Как я в те секунды сориентировался – не знаю – чисто истинктивно убрал газ. «Як» опустил нос. В пологом планировании лечу прежним курсом, ищу площадку для приземления, а рулей нет – перебило тяги рулей высоты. Двигатель перегревается, датчик температуры жидкости охлаждения зашкаливает. Управляясь газом, держу машину в пологом планировании. Появилась кромка льда, а за ней уже и берег Курголовского полуострова виден. Садиться пришлось на лед. Выпускаю посадочные щитки, шасси оставил убранными. Перед самым касанием резко прибавил газ - самолет опять поднял нос, нормально приземлился и заскользил по льду. Когда машина остановилась, оказалось, что колонки управления и дна в кабине нет – все разодрало о торосы. Мне тоже шишек да синяков понаставило, но ничего серьезного.

Дали три дня отдыха, новый самолет – и снова в бой!

Борис Хаксельберг, пехотинец

В августе 1941 года враг уже оккупировал Ленинградскую область и рвался к Ленинграду. Наша 109-я стрелковая дивизия получила приказ остановить фашистские войска на одном из ближайших подступов к городу, под Урицком.

Недалеко Кировский завод – в то время один из важнейших источников военной силы. Задержать, остановить наступление немцев на этом направлении – задача дивизии. Позади Ленинград. Черные столбы дыма стояли над ним – горели продовольственные склады, подожженные врагом, и ежедневно в одно и то же время начинались артобстрел и бомбежки города. Мы знали: город живет, и судьба его зависит от нашей стойкости и мужества.

Наша дивизия остановила наглого противника на ближайших подступах к Ленинграду, обороняла его вплоть до полного снятия блокады в январе 1944 года.
В тяжелейших условиях блокады, благодаря беспредельному мужеству солдат и офицеров, отстояли Ленинград.

Мне пришлось быть в блокадном Ленинграде два или три раза. Один раз – 7 ноября 1941 года. Двое представителей от нашего полка были приглашены в Смольный, на торжественное заседание, посвященное годовщине Октября. Трамваи уже не ходили, и мы отправились пешком через весь город. С болью в душе смотрел на пустые улицы, разрушенные и израненные дома. В то время ленинградцы еще не умирали от голода, но уже испытывали все тяготы блокированного города. А на торжественное заседание мы так и не попали. В целях безопасности оно было перенесено из-за систематических бомбежек Ленинграда немецкими самолетами.

В долгие блокадные месяцы мы испытывали острый недостаток во всем, начиная от вооружения и боеприпасов, кончая продовольствием. Получали небольшой ломтик “хлеба” из целлюлозы, жмыха и других примесей, который мы называли “дуранда”, такой же кусочек сухаря и жиденький суп. В отличие от некоторых сослуживцев, я не съедал все сразу, пытался разделить пайку на 2-3 части: вдруг выживу, и оставшийся кусочек мне еще пригодится.

Чтобы не пухнуть с голоду, мы устраивали вылазки на пригородные участки, с которых ленинградцы не успели убрать овощи, выползали на нейтральную полосу в белых маскхалатах, с салазками. Если удавалось, привозили мерзлые кочаны капусты, иногда еще каких-нибудь овощей, и это нас поддерживало. Не все возвращались из этих рейдов. Немцы освещали нейтральную полосу ракетами, и, заметив движение, открывали минометный и пулеметный огонь. Потом, когда открыли “дорогу жизни” через Ладогу, паек увеличили. Но даже в 1942, в 1943 годах, когда мы уже получали по 300 или по 500 граммов хлеба, очень долго не могли наесться. Вроде бы, уже проглотил свою пайку, а все равно голодный.

Я был ранен четырежды: один раз – во время тяжелейшей советско-финской войны и трижды в Отечественную. Последнее, самое тяжелое ранение, меня настигло под Выборгом 21 июня 1944 года. Как старшему сержанту мне дали молодых, необстрелянных солдат и отправили на передовую. Заняв позицию, мы стали готовить себе окопчики. Кто соседи слева, справа – не знаем, указаний никаких. Впереди – лесная опушка. Немцы. Наша задача – выбить их оттуда. Как только мы начали ползком двигаться по нейтралке, немцы, заметив движение, открыли огонь. Я был ранен пулей в правое бедро, самостоятельно двигаться не мог. Мне в который уже раз повезло: спасли мои новобранцы: двое солдат, рискуя собственными жизнями, уложили меня на плащ-палатку, сначала ползком, а потом поднявшись, донесли до ближайшего медпункта. Ранение приковало меня к больничной койке на долгие месяцы, сначала в ленинградском госпитале, затем был эвакуирован на Урал, в город Ирбит.

"Фонтака.ру"