Когда говорят о блокаде, речь идет обычно о тех, кто оставался внутри кольца. Тот же голод, те же морозы, те же обстрелы вынесли люди, оказавшиеся в прифронтовой полосе. Несколько сотен ленинградцев, выехавших на лето на дачу с детьми, оказались внесены в списки потенциальных предателей Родины. С историей одной из таких семей мы хотим познакомить своих читателей.
Пуртолово, Ям-Ижора, Горелово, Колпино, Красный Бор, Мга, Синявинские высоты, Ораниенбаумский плацдарм, Лужский рубеж — места проведения боевых операций. Когда произносят эти названия, привычно говорят о направлениях ударов, о воинских потерях. Но ведь это еще и поселки, деревни, небольшие городки. И за каждым населенным пунктом — десятки семей и сотни человеческих судеб.
Когда говорят о блокаде, речь идет обычно о тех, кто оставался внутри кольца. Тот же голод, те же морозы, те же обстрелы вынесли люди, оказавшиеся в прифронтовой полосе, через их дома проходила линия фронта. Им не положено никаких льгот, их не награждали медалями — им на долгие годы досталось клеймо «проживал на оккупированной территории». Несколько сотен ленинградцев, выехавших на лето на дачу с детьми, оказались внесены в списки потенциальных предателей Родины. С историей одной из таких семей мы хотим познакомить своих читателей.
«Мы приехали на дачу в Володарку (поселок им. Володарского, — прим.ред.) в начале июня, - рассказывает Валентина Александровна Георгиева, которой в 1941 году исполнилось 8 лет. - В Ленинград последний раз ездили то ли в июле, то ли в августе — покупали продукты в магазине. А потом уже перекрыли дороги».
Женщины, которые вывезли детей «на воздух» на лето, меньше всего ожидали, что они окажутся отрезанными от привычного мира. Никому не пришло в голову срываться и мчаться в город — все верили, что война сюда не докатится. Все оставались на местах. И даже налеты авиации не заставили их встревожиться.
«Это было где-то в июле-августе, - вспоминает Валентина Александровна. - Мы играли на полянке возле дома, и вдруг над нами закружил самолет. Потом я узнала, что это был «мессершмитт», разведчик. Он низко-низко кружил — мы видели лицо летчика, очки, руки в кожаных крагах. Он одной рукой крутил штурвал, а другой махал нам, чтоб мы уходили. А мы никак не могли понять — почему. А потом его стали обстреливать, и он улетел. И только тогда мы поняли — он показывал нам, чтоб мы спрятались, чтоб нас случайно не задело осколками снарядов, которые падали с неба».
Ближе к сентябрю стало понятно, что война подошла вплотную. Азы гражданской обороны женщины осваивали самостоятельно. Возле дома вырыли окоп, в него отнесли все перины и подушки, их считали самым надежным средством защиты от пуль и осколков. Люди думали, что пули застрянут в пухе. Сверху окопы маскировали старыми вещами — немцы должны были подумать, что здесь находится помойка, и не бомбить укрытие.
Линия фронта надвинулась неожиданно. «Как-то раз был сильный обстрел, мы сидели в подушках. И вдруг наступило затишье, - продолжает Валентина Александровна. - Мы выбрались из подвала и видим: перед домом стоит конь, а на нем почти лежит красноармеец, раненый. Тут же прибежали женщины, принесли простыни, разорвали их на бинты, перевязали солдата, крепко привязали веревкой к крупу, развернули коня мордой к Ленинграду и со всей силы хлестнули. Тот помчался, и вдруг — страшный взрыв, такой, что земля взлетела. А когда дым рассеялся, мы увидели, что по полю двигаются серые силуэты. Оказалось, что это люди — очень хорошо помню: пилотки на головах, а в пилотки воткнуты веточки. Это и были немцы».
«Сначала они были добрые, - вспоминает рассказчица. - Сказали нам всем расходиться по домам. А ночью вдруг вспыхнуло зарево на полнеба. Мы выбежали на улицу и увидели — в сотне метров от нас находились заводские общежития, и вот немцы их обстреливают, а по крыше мечутся люди — судя по силуэтам, наши морячки, в бескозырках. Они засели в зданиях общежитий и отстреливались, а немцы тогда эти дома попросту подожгли. Люди горели у нас на глазах...»
Лигово, Горелово, Мартышкино, уничтоженный войной Урицк — дачные места. Подсобные хозяйства здесь были небольшими — скорее, для забавы, чем «для прокорма», да и о каком сельском хозяйстве может идти речь в прифронтовой полосе? Городские жители, оказавшиеся волей судьбы в этих поселках, начали умирать от голода. Женщины, чтоб хоть как-то прокормить себя и детей, нанимались на работу — немцы брали рабочих на торфоразработки. Людей свозили под Тайцы, селили в бараках. За каждый рабочий день полагалась четвертушка буханки хлеба — независимо от того, на сколько человек придется ее делить.
«Я не помню, что мы ели, - признается Валентина Александровна. - Хлеб помню — он был очень странного цвета, бежево-коричневого. Говорили, что его делают из опилок. Иногда где-то доставали жмых, варили ремни — их отскабливали добела, резали на маленькие кусочки и долго-долго отваривали. Летом дети рвали трубки дудника и крапиву. А больше никакой еды я не помню».
В 43-м году изменилась ситуация на фронте, и те, кто оказался в оккупации, почувствовали это на себе. Людей расстреливали за малейшую провинность. В конце 43-го начался массовый вывоз рабочей силы в Германию. Те, кто мог бежать, бежали. «Мы дошли пешком до Гатчины, - рассказывает Георгиева. - В городе было много брошенных домов, поэтому мы заселились в одну из пустующих квартир - двадцать человек в одной комнате. Выходили из дому только по ночам — наши матери ходили добывать еду».
Для того, чтобы согреться, обдирали со стен и жгли бумажные обои. Как-то раз из-за отодранного клока выпали записки — на них были перечислены имена тех, кого немцы повесили за связь с партизанами. Но скорбный список не сохранили — было не до этого... В феврале 1944-го в Гатчину вошли наши войска, но вернуться в Ленинград люди не смогли — въезд в город был по пропускам. К тому же многие из бывших дачников остались без документов...
В послевоенное время чудом выжившие люди столкнулись еще с одним испытанием — на них поставили клеймо «проживал на оккупированной территории». «У нас отец был моряком, он погиб в сентябре 41-го на корабле. И брат в память о нем тоже хотел поступить в морское училище — после седьмого класса приехал в Ленинград подавать документы, заполнил анкету, но ему отказали — он неблагонадежен. Тринадцатилетний мальчишка, не по своей воле оказавшийся за линией фронта, и ему нельзя верить», - рассказывает Валентина Александровна и признается: «Мне стало так обидно, что я решила — никогда им больше ни за что правды не скажу. Когда я приехала поступать в университет, я написала, что была во время войны в Калининской области — специально выбрала район, где немцев не было. Поступила».
Судьба самой Валентины Георгиевой сложилась, по ее мнению, удачно — после окончания университета ее распределили в Алма-Ату, где она и прожила до 1991 года. В девяностые, в разгар национальных конфликтов, из Казахстана пришлось уехать. И только тогда — через 50 лет после своего отъезда на дачу — семья вернулась в Ленинград.
«Понимаете, - говорит она, - мне обидно. Мы не считаемся жителями блокадного города, и, наверное, это правильно. У нас нет никаких льгот, и нам их не надо. Но неужели те женщины, которые мерзли и голодали не меньше блокадников, но все-таки, брошенные всеми в войну и презираемые после нее, спасали жизни тысячи детей, не заслужили доброго слова? Прошло столько лет, а про них так никто и не вспомнил».
Кира Обухова,
Фонтанка.ру