«Портрет с дождем»: Особенности национальной непогоды

Лев Додин выпустил вторую за сезон премьеру – «Портрет с дождем». По сравнению с первой, «Тремя сестрами», которые вышли еще одной большой национальной трагедией на сцене МДТ, пронзительно современной, спектакль по сценарию Александра Володина – это камерный формат, хотя идет он на большой сцене. Это пристальное, ироничное, но местами и полное отчаяния разглядывание небольшого частного фотоальбома 70-х годов.

В 1977 году в фильме по этому же сценарию главную героиню Клавдию – сердобольную мать-одиночку, глядящую на мир таким непосредственным взглядом, что многие, фигурально выражаясь, крутили пальцем у виска, сыграла Галина Польских. На экране был подробно воссоздан быт эпохи: мебель еще из цельного дерева (стенки из ДСП были предметом особой роскоши), холодильники гораздо ниже человеческого роста, телевизор как признак достатка, etc. И высокие сталинские окна, которые наглухо закрываются при первых звуках грозы. Ничего этого в спектакле Додина нет. Декорации Александра Боровского – условная фотостудия: зонтики возвышается над софитами и концентрируют свет. Прямо по центру висит белый экран-фон. Всё.

Пролог спектакля – презентация героев. Все они по очереди выходят к экрану, садятся на стул и ждут щелчка камеры, а затем встают и расходятся кто направо, кто налево. Там, по краям сцены, они выглядят более естественно. От быта Додин отказался начисто, но четко высветил другие, психологические приметы застойного периода. Главная из них – показуха. Сделать нужное лицо перед камерой фотоаппарата, перед начальником, перед соседями – та привычка, которая стала второй натурой. И вот они эти лица «для истории»: молодой человек держит на руках красотку, чья высокая кичка увенчана белым в горошек бантом (позже зрители узнают, что это сын Клавдии Константин и его девушка, официантка Зина – Алексей Морозов и Елена Калинина), нескладный итээровец в непременных коротких брюках, полосатом галстуке и нелепой шляпе положил руку на спинку стула, на который уселась его супруга с прической каре и словно приклеенной неуклюже, наспех улыбкой (друзья Клавдии Игорь и Ирина – Сергей Власов и Наталья Акимова), две девчонки-школьницы с тонкими косичками (дочь Клавдии Лена с подругой – Дарья Румянцева и Екатерина Клеопина), троица алкашей в майках (Анатолий Колибянов, Олег Рязанцев и Александр Кошкарев), немножко беременная молодая блондинка (сотрудница типографии, где Клавдия самоотверженно трудится, – Екатерина Решетникова).

Все они как один – в резиновых сапогах и плащах, – в спектакле вещи, а не мебель маркируют социальное положение персонажей. Сапожки бывают модельные, цветные, эффектные (будто из рекламы в глянце), а бывают кондовые, чисто функциональные, обязательно мрачных тонов. Это у женщин. Мужчины носят ботинки или кеды. Зато в плащи одеты все без исключения – и они  у одних (сотрудников типографии) походят на рабочие халаты, а у других (у официантки или случайной гостьи, героини Натальи Калининой, которая принесет Клавдии в качестве благодарности гастрономическую диковинку салями) – на нарядные летние манто. Наконец появится и поклонник Клавдии (Сергей Курышев), моряк дальнего плавания – разумеется, в джинсах и с гитарой.

Сама Клавдия из четкой костюмной иерархии выпадает. Хотя сапоги у нее – самые неприглядные, черные, похожие на галоши с голенищами, но сама она одета во всё красное (кофта, юбка, плащ), а на голове – черный ток до бровей, из-под которого выглядывают глаза едва ли не младенца, широко  распахнутые, неизменно удивленные. Но это вовсе не та яркость, что у официантки, ибо нет во всем ее облике никакого желания быть в центре внимания. Наряд ее, как станет понятно буквально с первых эпизодов, – безотчетный призыв не проходить мимо тех, кому нужна помощь и поддержка. Едва щелкнет затвор объектива, она тут же подскочит и единственная из всех вымолвит: «Спасибо». Действительно, дитя.

Клавдию играет Татьяна Шестакова, ради которой и затеян весь проект. Ее героиня – ровно такая, как прописал Володин в одном из своих стихотворений: «Собственной судьбою озабоченные, собственной бедою замороченные, нас как будто и не утешаете, просто между делом потешаете — беспечными словами, усталыми руками, дурашливым лицом, соленым огурцом». Это стихотворение ей же потом и прочитает ее моряк – слегка потрепанный, но всё еще довольно презентабельный Анатолий.

Лирика Александра Володина вмонтирована в текст сценария так, что комар носа не подточит, и это оттого, что режиссер очень точно уловил интонацию того времени – времени демонстративных собраний и съездов. Каждый из героев, едва открыв рот, точно взбирается на трибуну, добавляя в повседневную речь акценты, форсируя голос, так что когда кто-то вдруг начинает изъясняться еще и в рифму, это даже не сразу замечаешь. А уж когда цитироваться начинает володинская проза, то ее «чужеродность» уловит лишь тот, кто наизусть знает «Записки нетрезвого человека». Оттого же, что стихи Володина – это не агрессивный, но вместе с тем и несгибаемо-жесткий протест интеллигента против окружающих его лжи и общего убожества, вся история обретает напряженный драматизм: у половины героев между почти карикатурной формой и спрятанной от всеобщих глаз сутью нерв натянут до предела.  

Что касается мизансцен, то «Портрет с дождем» – самый немудреный спектакль Додина. Героиня Шестаковой почти все полтора часа действия проводит на стуле у экрана. А вот собеседники ее постоянно меняются. Каждый эпизод – оживающая фотография и только. Но уровень актерского мастерства в этом театре позволяет, как выясняется, ограничиться одним приемом: сценки не превращаются в анекдоты, они оборачиваются фрагментами страдательных жизненных историй, судеб. 

Татьяна Шестакова играет материнское бескорыстие не только по отношению к собственным детям. Но и к дурехе Зине, за дешевым лоском которой проглядывает беззащитность детдомовки: она – дитя того же общества, того же момента, когда у Володина родилось бессильное: «А трубы вверх, вверх, ухе охрипли, / Сзывают всех, всех, вопят, как выпи! / А сердце вниз, вниз, вот-вот устанешь, / Вот-вот падешь ниц, уже не встанешь…» Клавдия пожалеет и алкашей в майках (в спектакле они как минимум не противны: не хулиганье, а работяги – пролетарии, у которых идеалы отняли, а пивные ларьки оставили). Героиня Шестаковой будет, едва не плача, кричать им: «Да бегите же, мальчики, бегите от него» – когда Анатолий полезет в драку. Словом, Клавдия Шестаковой – это нечто вроде божьего дара миру научного коммунизма, иррациональный источник теплоты, подобие очага, которого всякий человек стоит, и у которого можно перестать кутаться в плащи. Потому что дождь на сцене МДТ – это, конечно, явление не метеорологическое, а атмосферное в театральном смысле, метафора неуютности, холодности бытия.

Это первый додинский спектакль после «Дяди Вани» 2003 года, в котором режиссер выдает интеллигенции (и не только ей) полную индульгенцию. У Володина тут – целых три alter ego. Прежде всего, конечно, Анатолий, которому сам Володин отдал собственную характеристику с определениями: «На замечания реагирует правильно. Любит поэзию. Пишет стихи». Кстати, именно эта характеристика окончательно поворачивает Клавдию к Анатолию – вот ведь тоже анекдотическая примета времени. Даже в минуты изрядного опьянения и раскованности по отношению к рядом сидящей женщине, он выглядит человеком с чувством совести и вины, совершенно по-володински инфантильным. Так что когда этот хулиган и великан (Татьяна Шестакова Сергею Курышеву чуть выше пояса), усаживается на пол, крепко обхватив колени Клавдии, на сцене воцаряется недолгая гармония. 

Есть еще Костя Алексея Морозова – молодой человек, который (с благословения, понятно, режиссера) и в простом расставании с девушкой находит повод для социального пафоса: «Надо следить за своим лицом, чтобы никто не застал врасплох», – читает он совершенно по-вознесенски стих Володина о том, как хорошо бы для публичной жизни взять на прокат другое, оптимистичное лицо.

Но главной болевой точкой спектакля становится момент, когда Игорь Петрович Сергея Власова – тот самый инженер, застегнутый на все пуговицы в прямом и переносном смысле и с брезгливо поджатыми губами, вдруг изменяет своему назидательному тону и переходит на крик. Сначала этот взрыв действительно можно принять за ревность – и ревность тут, конечно, имеется (надо видеть, как в следующей их общей сцене Игорь будет гладить руку Клавдии, а потом, не заметив, что руку она уже отняла, перебирать пальцами воздух).

Но личное несчастье героя в данном случае – обстоятельство второстепенное. Оно – результат личностной неполноценности этого homo soveticus, которому мучительно не достает в этом мире чего-то большего, чем «законы физики, законы химии и закон исторического материализма». «Я бы сказал Ему: — Я болен. — И Оно бы ответило мне: — Это верно. Ты болен… — Вот беда какая», – произнося эти, пожалуй, самые известные володинские строки, Сергей Власов играет уже не бунт, а какое-то полное, неизмеримое никакими аршинами отчаяние человека той эпохи, способного размышлять. И вдруг его обреченное «Скудная жизнь…» начинает рифмоваться с такой же безнадежной репликой «Неудачная жизнь...», которую произносит Маша в финале «Трех сестер» на этой же сцене.

После этого звука лопнувшей где-то внутри человеческого сердца или мозга струны финал, где трое из действующих лиц, включая бравого моряка, появляются с побитыми лицами и льет нескончаемый дождь, выглядит уже исключительно как пародия на принятые в ту эпоху хеппи-энды. Добро в данном случае – случай сугубо частный и, если и спасет, то только самый ближний круг. А в обществе в целом при таком анамнезе хорошей погоде в обозримом будущем просто неоткуда взяться.

Жанна Зарецкая,
«Фонтанка.ру»

Фото: Пресс-служба МДТ – Театра Европы/Виктор Васильев

О других театральных событиях в Петербурге читайте в рубрике «Театры»