Режиссер Александр Савчук: «Человек начинает думать о высоком, когда ударится мордой об асфальт»

Сегодня и завтра на сцене театра «Особняк» – премьера. Режиссер Александр Савчук со своей неизменной компанией единомышленников, объединенных под именем театр «Lusores», выпускает спектакль «Зангези» по сверхповести отца русского авангарда Велимира Хлебникова.

О молодом режиссере Александре Савчуке, только что получившем спецприз жюри молодежной театральной премии «Прорыв», в Петербурге говорят всё более настойчиво. Савчук – один из тех, кто принципиально не стал вписываться в стабильный театральный круг. Он со своей маленькой труппой остается в пространстве напряженных и бескорыстных художественных опытов. Театр Савчука по недоразумению называют «Лузеры». Под таким названием, «Losers», шел их первый спектакль, нахальный и провокационный, – это слово, как известно, с английского переводится как «лохи», «неудачники». Но на самом деле, название театра – латинское. И вот в переводе с латыни «Lusores» означает «игроки», «лицедеи», «плуты».

– Саша, почему вы опять взялись за русский авангард? У вас ведь уже были и Хармс, и Елена Гуро.

– Почему нас вынесло на текст Хлебникова? Мне интересно работать с вниманием зрителя, воздействовать на него не через сюжет, а используя иные возможности театра. Авангард 20-х годов прошлого века тоже этим занимался. Вообще естественное развитие нашей культуры, как мы знаем, было перекрыто по идеологическим соображениям. Когда в 80-е годы пришло первое поколение русских постмодернистов – Сорокин, Пригов, композитор Мартынов, – когда дозволили рок-культуру, все эти художники попытались впрыгнуть в несущийся на огромной скорости поезд мировой культуры. Тогда мы впервые осознали, чего нам стоят те полвека, в которые наша авангардная культура не развивалась вообще. Скажем, ни в одной цивилизованной европейской стране сейчас уже невероятны обсуждения, является ли искусством тот же «Черный квадрат» Малевича. А у нас это до сих пор вопрос! До сих пор пресловутый «черный квадрат» дразнит обывателя, а тот всерьез злится. То есть провокация, адресованная зрителям почти столетней давности, срабатывает на сегодняшней публике! Очень мощная энергия в этой картине заложена. Так вот, в формировании модернизма русская культура участвовала еще очень активно, а вот постмодерн, который как особый стиль начал возникать после войны, для нас уже оказался тем самым несущимся мимо поездом. То есть мы сначала очень уверенно Европу опережали – абсурдистские пьесы Введенского и Хармса написаны за четверть века до «Лысой певицы» Ионеско и «В ожидании Годо» Беккета. И вот сейчас эти богатства, перлы национального искусства – и смысловые, и религиозные, и онтологические, лежат забытые!

Хармса, правда, вспоминали во время перестройки, но это все были спектакли про страшного Сталина и про НКВД – то есть, выбирался такой конъюнктурный пласт тем. А сакральный, философско-религиозный потенциал русского авангарда до сих пор совершенно не востребован. Наши спектакли по Гуро, Хармсу, теперь вот по Хлебникову – попытка зацепиться за этот брошенный, непроработанный, недоусвоенный материал. Мы хотим найти какую-то школу, базу, с которой можно было бы двигаться дальше. Потому что сегодняшняя русская культура – это культура с подрезанными корнями, и я не могу заниматься сегодняшним днем, пока не отвечу на ключевые вопросы.

Почему авангард? Да потому, что он говорит о Боге. Не в смысле проповеди, а в том смысле, что человек начинает думать о горнем мире или когда он воспарил до свободы – но таких людей единицы, – или когда он обнаруживает, что под ним есть крепкий «асфальт». Вот таких большинство. И «асфальт» они нередко замечают, когда ударяются об него мордой. И это жесткое, болезненное столкновение дает экзистенциальный опыт. Так вот, в театре человек тоже должен почувствовать что-то в этом роде, некий внутренний толчок, который выбьет его из привычного комфорта – из ощущения понятности и удобства мира. Русский авангард как раз и дает такие возможности.

– Вы считаете, что авангардисты 20-х годов, абсурдисты и эпатажники – всерьез думали о Боге?

– Хармс – безусловно, Введенский – безусловно, философ Друскин (который, собственно, и сохранил их тексты в чемоданчике – и от  НКВД, и во время блокады) – безусловно. У Хлебникова другая история, но Хлебников задал предпосылку, он был учителем названных людей, тем, у кого они приняли эстафету. Хотя там не было личного общения, но они поймали идею и развивали ее. Наш спектакль о Хармсе получился религиозным – в отличие от «Двух Лазарей», хотя они как раз поставлены на основе религиозных текстов (это уже не авангард, а русские апокрифы XVIII века). Но в «Лазарях» мне хотелось передать свой опыт общения со смертью: у меня два раза в жизни были ситуации, когда я понимал, что погибаю, и мне хотелось об этом рассказать. А вот «Синфония №2» по Хармсу – это чисто религиозное высказывание, хотя и плотно закодированное. Там закодирована христианская литургия. Но важно, что от Хармса для меня наметился прямой путь к Хлебникову.

– В музее «Эрарта» только что прошел фестиваль Хлебникова. Чем вы объясняете такой всплеск популярности этого автора?

– Хлебникова все знают, но никто не читал! Есть и другие такие же книжки – «Фауст», например, или «Дон Кихот»: знают-то все, но людей, которые прочли их от начала и до конца, крайне мало. На том фестивале, о котором вы говорите, мы, кстати, показали Хармса, а теперь выпускаем «Зангези/Доски судьбы» уже по самому Хлебникову. Туда вошли еще и фрагменты другого его произведения – «Сестры-молнии».

– Но ведь «Зангези» только условно можно назвать драмой: там, конечно, есть персонажи – люди, боги и птички, но действуют не столько они, сколько слова и звуки. Как вы с ними работаете на сцене?

– На самом деле, чтобы понять эту вещь – «Зангези» – во всей ее полноте, надо обложиться энциклопедиями и изучать и философию, и историческую ситуацию – хотя бы историю русской революции и гражданской войны. Мы же все эти вещи конкретные снимаем, а сохранить стараемся – энергию. Мы транслируем ее через звуковые ассоциации, чтобы зритель, попадая в энергетический звуковой поток, начинал воспринимать текст на другом, глубинном, нерациональном уровне. Собственно, Хлебников тем же занимался – прорывался к изначальным смыслам через фонему. Так что мы идем прямо вслед за ним. Мы работаем со звуком, с голосом и с пластикой – нестандартной, близкой к той, какую используют рок-музыканты. Я говорю в первую очередь о рок-музыке 60-х годов, американской и английской: The Doors, Джими Хендрикс, Love, и так далее. Они все работали с внутренними ритмами, с теми источниками энергии, которые у современного человека табуированы. А в спектакле мы практически протанцовываем тексты, это танец стиха.

– То есть это всё-таки бессюжетный театр?

– В том-то и дело, что в итоге сквозь звуковую и пластическую ткань проступает драматическое действие, конфликт, сюжет – появляется история человека, который бросил вызов богам и миру. И у Хлебникова этот сюжет есть: «Зангези» – о непризнанном спасителе человечества. Герой пытается вывести формулу мировой истории (звуковую, фонетическую), чтобы избавить человечество от войн и кровопролития. Но в итоге его никто не понял, и он остался один.

– Как вы думаете, Хлебников в данном случае имел в виду себя?

– Конечно. Зангези – это alter ego автора, его лирический герой, потому что Хлебников сам прошел через непонимание: над ним смеялись, считали идиотиком, держали даже в психушке – лечили. Кстати, имя Зангези – это развитие имени Заратустра, героя Фридриха Ницше. Судьба Ницше тоже схожа с судьбой Зангези и с судьбой самого Хлебникова – всё это трагичные судьбы. Вот нам и хочется рассказать об этой трагедии пророков.

– А зрители ваши идеи воспримут?

– Сейчас есть довольно многочисленная категория зрителей, которая приходит в театр отдохнуть. Помню, я с одним художником делал сказку в Перми, и там в гостинице прозванивали все номера, предлагали с девушками отдохнуть. Художник и говорит: я на подобные предложения обычно отвечаю, что с девушками не отдыхают. Так вот, в театре тоже не отдыхают! Потому что ситуация не та – тут надо работать. В театре должна быть интенсивная совместная работа сцены и зала: если этого нет, то и удовольствия будет – пшик.

Инна Скляревская,
«Фонтанка.ру»

Фото: Lusores.

О других театральных событиях в Петербурге читайте в рубрике «Театры»