Как поэтесса Полозкова ответила Илье Резнику и людям с сальными волосами

Времена, когда Евтушенко собирал концертные залы, казалось, канули в лету. Однако поколение интернета нашло своего пиита – в клубе «Космонавт» сегодня дает концерт поэтесса Вера Полозкова, чьей популярности у молодежи могут позавидовать иные поп-идолы. Ее тексты становятся ординаром современной поэзии в противовес и высоколобым философам, и анархистам-матерщинникам. «Фонтанка» поговорила с Верой о том, почему ее новая программа такая смелая.

– Твоя новая программа «Знак неравенства» – очень серьезный и злой материал.

– Потому и называется «Знак неравенства». Эта история задумывалась как дилогия; вторая часть – это «Знак равенства», он будет лирический, про любовь и некий исход из смерти и обреченности – так мы, по крайней мере, планировали. Да, мне все говорят, что это страшно жесткая штука. А я просто ужасно устала от ханжеского взгляда на стихи – будто бы это то, что девочкам читают в лирическую минуту, даря загнивающую гвоздичку. Я так больше не могу, это неправда. Но я не гражданский лирик и никогда не буду, потому что там, где люди видят падение империи и Россию на коленях, я вижу колебание синусоиды, и с этим ничего нельзя сделать: это закономерность, цикл. Я очень философски к этому отношусь. Народы приходят и уходят, народы находятся на пике пассионарности, народы теряют пассионарность и вымирают – это, как мне кажется, абсолютно закономерный исторический процесс. А вот что касается человеческой несправедливости, к этому я нетерпима. Я сама пережила травли, в том числе и от людей, которые считались моими друзьями. Предательство ведь осуществляется не тогда, когда люди, которых ты хорошо знаешь и которые тебя раньше всячески поддерживали, вдруг в прессе начинают говорить про тебя гадости, а когда они делают это с такой отвратительно фамильярной интонацией, мерзкой панибратской прибауточкой. И ты понимаешь, что снес бы это спокойно, если бы человек позвонил тебе по телефону и всё высказал. Но тот факт, что это даже не тебе адресовано, а ему просто нравится потрепаться на публике – это отвратительно. Я никогда не обсуждаю своих друзей за глаза; я вообще считаю, что мораль – это понятие классовое, как говорил Маркс: свой плохим быть не может, если ты за кого-то уже впрягся, то, будь любезен, держи язык за зубами.

– По твоей рекомендации многие узнали поэтессу Дану Сидерос, которая не так давно выпустила книгу и раскрыла инкогнито псевдонима. Она сама говорит, что стеснялась публиковать стихи от своего имени.

– Да, представляешь, как бывает. Андрею Дементьеву не стыдно, Илья Резник из года в год издает богатые сборники стихов очень стремного содержания в золоченых обложках – а замечательной Маше Кустовской было стыдно, и поэтому она стала Даной Сидерос.

– Есть мнение, что Вера Полозкова служит примером для многих людей, которые на досуге пишут стихи. Но беда в том, что многие из них начинают относиться к своему довольно сырому творчеству слишком серьезно: собираются в клубы по интересам, всяческие творческие союзы и бандформирования.

– Миша, вы же понимаете, что это некий культурный слой. И в нем всё равно какие-то зерна прорастают. Естественно, графоманы должны знать друг друга в лицо, должны разрабатывать уставы, держаться друг за друга, собираться вместе, придумывать манифесты и гимны. Это всё абсолютно нормально. Хуже, когда культурная ситуация такая, что при слове «поэт» люди делают испуганное лицо: «А это чем человек болен?» Нет, правда, людей, пишущих стихи, должно быть много. И естественно, что все хорошими быть не могут. Будет среди них когда-нибудь один великий, но сейчас ситуация такая, что им просто нужно быть. Потому что тогда будет очерчена сфера, в которой можно расти и развиваться.

– А кроме Даны можешь еще порекомендовать современников?

– Знаете Федора Сваровского? Я ужасно люблю Федю по многим причинам, и в том числе потому, что ему удается очень неизбитым языком говорить о прямо-таки физиологически откровенных вещах. То есть на уровне ощущений меня даже пугает, насколько он точен. При этом он же пишет о роботах. Нечеловеческую красоту и горечь пакует во что-то сродни фантастики.

– В «Знаке неравенства» нет героев, персонажей, все монологи – от первого лица.

– Да, это правда, принципиально так сделано. Было бы немножко лицемерно отдать прямую речь, которая накипела за несколько лет, в уста какого-то персонажа. Он был бы слишком необязательный и ходульный. Потому что всё это произошло со мной лично, в том числе и немало лобовых столкновений.

– С кем?

– Надо как-то их описать одной стратой социальной, да? Ну, скажем, это люди очень неудовлетворенные, сильно за сорок, лысеющие, с сальными волосами, в плохих ботинках, из очень реакционных изданий и их литературных разделов. Люди, которым невыносима сама мысль о том, что в болоте, которое называется современной русской литературой, где все должны спиваться, ныть и обсуждать в кулуарах, кто бездарнее, происходит что-то, что совершенно им не подконтрольно, что вызывает интерес у публики. И жить с этим нельзя, это сидит колом в сердце, это звучит в каждом разговоре. Самое смешное, что это не лечится, и ты никогда не объяснишь таким людям, что проблема не в тебе. Я чувствую себя потерянной в этом мире, когда выходит человек из комнаты, и ко мне тут же кто-то подсаживается и начинает с восхищенным лицом говорить, какой у этого парня чудовищный последний роман. Такие разговоры вгоняют меня в идеологический ступор. Мне-то кажется, что нас так мало, что мы занимаемся таким редким делом, – как Андрей Родионов писал: «люди безнадежно забытых профессий» – в нас живет ремесло, которое никому уже не нужно, по большому счету. У нас же должен быть цех, где все должны любить друг друга и поддерживать. Но нет, у нас почему-то такой террариум. Впрочем, даже не у «нас», потому что я в этом террариуме существую очень опосредованно.

– Это такая местная литературная тусовка?

– Я называю это цехом. В основном, это люди, которые ходят полным составом на вручение премии «Поэт».

– Ну в итоге это дало тебе хороший стимул, повод, мотив для творчества, ты смело об этом рассуждаешь и об этом пишешь.

– С другой-то стороны, меня иногда посещает, например, кощунственная мысль, что ветераны Второй мировой войны до сих пор рассказывают о ней. Притом что это было действительно страшно, это была катастрофа, трагедия для страны – это было самым ярким временем в их жизни. И они просто должны в свои 90 лет кричать двум ошалевшим, слушающим рэпчину девятиклассникам: «Да вы под артиллерийскими снарядами никогда не лежали!» При мне это было, совсем недавно. Я знаю, что самые достойные из них никогда в жизни не рассказывали про войну ничего. А потом с удивлением узнавали из новостей, что они ветераны и герои. Потому что самое главное было: детей родить, дом поднять, всё построить. А война – это чудовищное недоразумение, мясорубка. Это история, с которой, как с чумой, просто надо было справиться, и героем в этой ситуации быть нельзя, как нельзя быть героем в чуме. Я понимаю, что говорю совсем кощунственные вещи, но, мне кажется, это вообще национальная черта – гордиться каким-нибудь возмутительным адом. То, с каким красноречием мы рассказываем про наши кидалова, отсидки, болезни, расставания, аборты, то, с каким радостным чувством мы это муссируем, ставит меня в тупик. Быть таким человеком очень легко. Я – признанный, титулованный, патентованный страдалец. Я могу страдать по-любому: и так, и эдак, и сильно, и немножко. А выстроить такую иерархию, такое пространство вокруг себя, чтобы ты был счастлив и все кругом были счастливы – это примерно в пятьсот раз сложней сделать и гораздо более почетно. И такие люди никогда не гордятся.

Михаил Рудин,
«Фонтанка.ру»

Фото: Сергей Сараханов.