Документалист Марина Разбежкина: «Есть опасность утонуть в митингах, ничего по сути не изменив»

Известный кинорежиссер Марина Разбежкина приехала в Петербург по приглашению театрального режиссера Андрея Могучего, чтобы в рамках его проекта ТПАМ (Театральное пространство Андрея Могучего) провести мастер-класс по кинодокументалистике. В своей школе-мастерской, открытой в Москве, Разбежкина учит студентов фиксировать жизнь такой, какая она есть, избегая менторской позиции, тенденциозности вообще. Разговор с обозревателем «Фонтанки.ру» начался с самых что ни на есть злободневных вопросов. 

- Марина, более-менее понятно, как снимают сегодняшние митинги протеста журналисты. А вот как бы их сняли вы, режиссер-документалист, который стремится показать жизнь как таковую в ее максимально свободных и естественных проявлениях? Что вам было бы в них интереснее всего?

- Мне было бы интересно, в первую очередь, снимать мальчиков-омоновцев, потому что они – ровно такие же мальчики, как и с другой стороны (за исключением, конечно, дядек, которые ими руководят). И мне кажется, что перемены в их сознании, если они вдруг случатся, окажутся более зримыми. Потому что у них нет собственной воли, их лишили этой воли, а наверное, при этом у них есть какие-то собственные позиции и отношение к этой жизни. И вот мне интересно, в какой момент кто-то из них, возможно, примет собственное решение, и какой это будет решение? Или бить мирную толпу – или не бить мирную толпу, не подчиниться. Вот этот момент выбора решения, по-моему, очень важен, потому что его делает человек, лишенный прав.

- Но он же выбрал почему-то именно эту профессию.

- Я думаю, что и выбор был бессознательный. Приехал мальчик из деревни, отслужил армию – и у него было два пути: или возвращаться обратно в деревню, где полная разруха, нет денег и все пьют, или ему говорят: «Останешься в Москве, чудная работа – ОМОН, ты станешь крутым, у тебя будет власть в руках». Это искушение и для более сильных умов. А дальше мальчик начинает расти, как-то существовать внутри системы. Есть ли у него что-то природное, за что он может зацепиться и сопротивляться, или природа разрушена абсолютно, - вот это мне интересно, несомненно.

Люди, которые пришли с другой стороны на митинг, мне как кинематографисту зачастую интересны меньше. Мне понятны все их мотивации – как, что, почему? Мне понятно, какое разочарование их может постигнуть в случае неудачи, которая для меня очень вероятна - понятно ведь, что это еще и игры власти. Прекрасно, что каждый человек проявился граждански, но мне кажется, гораздо более важно, что человек сейчас начинает себя ощущать как автономная личность. В России ведь понятие личности не сформировано - в отличие от Запада, где оно формируется с эпохи Возрождения. Россия, к сожалению, прошла такой скорбный путь, что личность у нас была совершенно задавлена. И мне кажется, что именно сейчас поднимают голову автономные люди, которые начинают понимать, что они брошены государством, социумом, и они начинают себя осознавать в этой тишине, в этом молчании. Для меня важен именно этот процесс. Я часто вижу его с экрана, в работах моих студентов, - когда самые незатейливые люди вдруг начинают проявлять личностные качества. Они не общественно значимы – эти качества. Эти люди не идут на сходки, не участвуют в митингах, но эти проявления, как мне кажется, важнее, чем участие в демонстрации. Вдруг какое-то самосознание идет, и появляется экзистенция там, где она прежде и не ночевала.

- По-вашему это тотальный процесс в нашем обществе?

- Мне кажется, что это тотальный процесс. Он не такой яркий, не такой очевидный, как все эти митинги, но он по сути гораздо важнее тех проявлений, которые мы наблюдаем на митингах. А вот как раз громкие проявления, как мне кажется, гораздо меньше отношения имеют к собственно свободе личности. Просто появился тренд быть активным. Тут есть явный момент любования собственными достоинствами – гражданственностью, активностью, отвагой, и оно, это самолюбование,  чрезвычайно для человека опасно. Это вовсе не значит, что я как-то оправдываю руководство страны – его невозможно оправдать. Я прожила уже достаточно долгую жизнь, и я абсолютно узнаю все, что происходит. Это такое дежа вю, и я не хочу это проживать снова.

- Вы имеете ввиду 91-й год?

- Нет, не 91-й год. Я имею ввиду не сопротивление, а то, во что хотят снова вернуть страну наши руководители. Нас пытаются вернуть назад, едва ли не в 30-е годы, а этого нельзя делать категорически. И при всем при том, что я это отлично понимаю, меня всерьез беспокоят люди, которые выходят на митинги и тут же начинают массово высказываются в социальных сетях о собственном праведничестве. Меня беспокоит сам стиль, через который люди выражают себя, потому что мы ведь выражаем себя через стиль в гораздо большей степени, чем через те слова, которые мы произносим. Человек, уверенный в собственном праведничестве, - это тоже довольно опасное явление.

- Убеждена, что люди, в которых тихо и незаметно для окружающих происходит сейчас пробуждение личности, всерьез и, возможно, мучительно решают для себя, отправляться ли им на митинг. Что бы вы им посоветовали?

- Мне кажется, каждый человек должен очень четко осознать, для чего он идет на митинг. Ведь, согласитесь, что у митингующих в прошлые выходные было очень много разных мотивов – единого не было. Единственное, что объединяло людей – это понимание того, что нарушены права граждан на честные выборы. Выборы были нечестные, а кроме того, выяснилось, что у нас не существует закона, который позволял бы такие выборы отменить. Но вот этого многие люди уже не осознают. Многие на вопрос, почему они вышли на улицу, отвечали: «Я хочу быть свободным». И вот с этими людьми у меня серьезное расхождение во взглядах на свободу. Я не ощущаю себя несвободной. Свобода личности не зависит ни от государства, ни от результатов выборов. Есть внутреннее состояние, в котором человек или чувствует, или не чувствует себя свободным. Это состояние не купишь, его никто тебе не подарит, и никакое государство тебе никогда его не предоставит. То есть, если люди выходят на площадь, чтобы стать свободными, они сильно заблуждаются. Другое дело, если они выходят, чтобы отстоять очень конкретную вещь – право на честные выборы. Но тогда человек должен осознавать, что митинги – это только начало. Дальше должны подключиться юристы и начать работать на то, чтобы повторение такой ситуации стало невозможным. Если они этого не сделают, значит, законы в стране совсем не работают. Так что сейчас важно понять, поданы ли юристами какие-то жалобы в соответствующие инстанции по поводу нарушения нашего права. А журналисты должны осуществлять информационный контроль над процессом, задавать вопросы, осуществлять связь между властью и публикой. Потому что иначе мы можем утонуть в митингах, почувствовать себя большими, смелыми людьми, но ничего по сути не изменится. Власть найдет виноватых, они сядут. А Путин станет добрым и справедливым диктатором.

- Если, как вы сказали, свобода личности не связана с политикой, то что это для вас такое по сути, и как эта свобода достижима?

- Это состояние, которое принадлежит человеку, независимо от внешней ситуации. Внутренне свободным человек может быть и в концентрационном лагере, и при любом чудовищном режиме. Никакое прекрасное государство не создаст внутренне свободных людей. Большинство людей в любом обществе хочет, чтобы ими руководили, и это нормальное желание – чтобы было очень внятно и просто все устроено, без обмана.

Если говорить обо мне, то я себя почувствовала свободной после того, как стала заниматься режиссурой. Делать это я начала поздно - в 40 лет, без специального образования. Хотела начать раньше, но меня дважды не приняли во ВГИК – а тогда, как вы понимаете, нельзя было заниматься режиссурой без диплома. Потом пришла перестройка – и стало можно. Я сразу начала снимать кино, и вот тут я почувствовала себя абсолютно свободной. Я поняла, что я это делать хочу, могу, и буду. В любых условиях. И помешать мне в этом никто не может. А сейчас современная маленькая по размерам техника дает еще большую, грандиозную свободу. Затопи все в крови, брось всех в тюрьму, а ты все равно этой крошечной камерой можешь снимать, фиксировать реальность. Если мне не дадут работать в Москве, я уеду в Сибирь и буду в какой-нибудь деревне учить детей снимать кино — и им, и мне будет классно. В этом есть моя свобода и мой драйв.   
 
- Когда сформировался ваш принцип, что режиссер-документалист не должен существовать над жизнью, что жизнь приоритетна по отношению к человеку с камерой?

- Это пришло, когда я начала учить снимать кино, в 2004-м, когда появилась моя первая школа. Вот тут я поняла, что мир так изменился, что снимать его по-старому, реализуя себя как художник, а не как наблюдатель, уже нельзя. Старый мир требовал художника — я, кстати, и продолжаю снимать не так, как снимают мои ученики, но я не навязываю им своего взгляда, даже фильмы свои им почти не показываю. Потому что у них другая эпоха, другие контексты, и они должны стать частью их кинематографа. Я сама очень многому учусь у них — например, тому, как они умудряются совершенно незаметно вторгаться в жизнь, которую снимают.
 
- Есть что-то, что вы категорически запрещаете вашим ученикам?

- У нас есть несколько запретов, которые действуют только на период обучения. Я всегда говорю студентам: можно всё, но только после того, как вы научились без этого обходиться. Итак, у нас действуют запрет на штатив — чтобы камера стала физиологическим продолжением руки, и чтобы она реагировала и на физиологию режиссера, и на физиологию персонажа. Запрет на использование трансфокатора — то есть, режиссер-оператор подходит и отходит, а не наезжает и отъезжает. Запрет на использование закадровой музыки и текста. Запрет на прямые синхроны: интервью в кадре — это легкая информационная добыча, но эту речь вряд ли можно считать подлинной, потому что когда человеку задают прямые вопросы, он чаще всего отвечает то, что, как ему кажется, вы хотите от него услышать. Я помню, как во время последней чеченской войны я включила телевизор и увидела сюжет, где журналисты приходят к матери погибшего солдата, чтобы прямо перед камерой сообщить ей о гибели сына. Такой чудовищный эксперимент журналистский. И я увидела, что с ней происходит в тот момент, когда ей говорят: «Здравствуйте, Валентина Ивановна, мы хотим вам сказать, что ваш сын погиб». А происходит с ней совершенно поразительная вещь. Она заглатывает крик и слезы — потому что видит, что ее снимают, и понимает, что кричать нельзя, — и произносит, заикаясь: «Мой мальчик был патриотом, он так любил гимн, он часто пел гимн...». А я понимаю, что она врет, что она говорит то, чего от нее ждут. На самом деле, ей сейчас только выть хочется, но она вдруг включается в эту игру.

В свое время я хотела сделать фильм из хроники проводов на войну. Я посмотрела всю существующую хронику проводов. Она вся игровая, но там играют реальные люди, которые уходят на фронт. И там десятки дублей. Мать прощается с сыном: раз дубль, два дубль, три, четыре... Это чудовищная история. Реальная мать прощается с сыном, и снимают это десять раз.

- Тогда совершено логично задать вопрос об этических запретах режиссера-документалиста?

- Ну, в данном случае, это даже не этика. Я понимаю кинематографистов, у которых была тяжелая камера в руках, немного метров пленки, но от них требовали, чтобы кадр был красив и выразителен. Они создавали миф. И те, советские люди, эти условия принимали. Я думаю, что тех кинематографистов никто не послал на три буквы. В том мифе участвовали все — миф рождается тогда, когда он принимается всеми, его нельзя навязать сверху.

- В том числе и об этом — выдающийся спектакль Льва Додина «Братья и сестры», который играют уже 26 лет, а он жив, и зрители после спектакля  устраивают получасовую стоячую овацию и скандируют «Спа-си-бо!»

- Да, именно. Сейчас режиссеры-документалисты тоже очень часто пытаются создать миф, имея еще до начала съемок некую матрицу, в которую они, как в тиски, пытаются впихнуть жизнь. Но жизнь слишком очевидно сопротивляется.

- Это, как я понимаю, то, с чем вы боретесь, ради чего вы открыли свою школу документалистики. А в вашей школе существуют какие-то этические запреты?

- У нас запрещена скрытая камера. То есть, человек должен знать, что его снимают. Другое дело, если режиссер добивается того, что его персонажи так привыкают к камере, что перестают ее замечать. Но они должны знать, что их снимают в любой момент той жизни, в которую они пустили человека с камерой. Это главный запрет. Все остальное — не под запретом, тут действуют только личные этические табу самого режиссера. На мой взгляд, снимать надо всё, дальше на отборе, на монтаже ты понимаешь: это я хочу демонстрировать, а это не хочу.

- Каково кредо режиссера-документалиста в вашей школе?

- Вести диалог с жизнью на равных. То высокомерие, которое я очень часто вижу в работах ребят из других киношкол – высокомерие по отношению к жизни, которая им кажется несостоявшейся, - у нас совершенно исключено. Высокомерие – не наша позиция. Более того, когда мои студенты начинают рассказывать о своих героях, я прошу не употреблять оценочных прилагательных, вроде «хороший - плохой». Не нам оценивать, хороша жизнь или плоха. Мы – не судьи нашим героям.

Жанна Зарецкая, "Фонтанка.ру"

Досье "Фонтанки"

Марина Разбежкина, режиссер документального и игрового кино, родилась в 1948 году в Казани. В 1971 году окончила Филологический факультет Казанского государственного университета.

Работала учительницей в сельской школе, журналистом ряда СМИ. С 1986 года — сценарист документальных фильмов на Казанской студии кинохроники. С 1989 — режиссер документальных фильмов по собственным сценариям. В 1992–1998 преподавала в Казанском университете. В 2003 сняла первый игровой фильм «Время жатвы». В 2003–2004 — преподаватель университета Натальи Нестеровой (Москва). В 2004–2005 — преподаватель факультета кино и телевидения в школе «Интерньюс».

В 2007 сняла второй игровой фильм «Яр» по одноименной повести С. Есенина. В 2008 Член жюри фестиваля «Кинотавр».

С 2008 преподаёт в Высшей школе журналистики ГУ-ВШЭ в творческой мастерской (вместе с художественным руководителем Театр.doc — Угаровым Михаилом Юрьевичем) — Режиссура документального кино и документального театра».

Уже 2 года (2009, 2010) проводит творческий конкурс документальных работ «Охота за реальностью». Победители получают право на бесплатное обучение в ее мастерской.

Член Союза кинематографистов России. Член Гильдии Неигрового Кино и Телевидения. Член Российской Академии кинематографических искусств «Ника». Член Европейской Академии киноискусства.

Ученики Разбежкиной — основные участники фестиваля действительного кино «Кинотеатр.doc».