Поделиться20 марта отпраздновал свое семидесятилетие Александр Городницкий. Его открыто называют классиком авторской песни, это так и есть. И при этом его творчество стоит несколько особняком от творчества его коллег, зато бросается в глаза внутреннее сродство поэзии Городницкого с Николаем Гумилевым. Это не перепевы, не плагиат, на который так богата советская поэзия. Это сродство душ и судеб. Городницкий воспринял не форму, не поэтические приемы «царскосельского Киплинга», а его неистовый порыв к мирам взволнованным и странным, неразрывно связанный с любовью к своей земле.
Есть поэты, живущие в башнях из слоновой кости, есть поэты, заключившие себя в треугольник аптеки, улицы и фонаря и черпающие вдохновение в очаровании обыденности, есть поэты, приравнивающие к штыку перо, есть тонущие в наркотическом или алкогольном дурмане. Николай Гумилев был другим. Он был влюблен в жизнь и жил жадно и вдохновенно. Он на самом деле был путешественником, исследователем, воином, предпочитая замечать высокое и яркое, а не копаться в пыли и грязи, смакуя безнадежность. Тем же путем пошел и выпускник Горного института Александр Городницкий. Он писал и пишет, о том, что видел, пережил на самом деле, а видел он много.
Автор «Атлантов» (к слову сказать, поэт чуть не выбросил текст знаменитой песни за борт, сочтя его неудачным) работал в геологических партиях в районе Игарки, был начальником геологического отряда в Туруханском крае, много лет плавал на исследовательских судах, спускался под воду, побывал на Северном Полюсе. Его научные достижения признаны во всем мире. Знаменитый бард – доктор геолого-минералогических наук, профессор, академик Российской Академии естественных наук, на его счету более 230 научных работ, статей в журналах. Городницкий верен единожды избранной профессии и сегодня. И еще он верит в существование Атлантиды: «Я уверен, что Атлантида была, а насчет «где» у меня есть собственное мнение, подкрепленное научными данными, и оно отличается от общепринятого. Но говорить о том, что кто-то «нашел» Атлантиду можно будет только после того, как теория будет подтверждена практикой»
К сожалению, сейчас это невозможно, по крайней мере, в России. Александру Моисеевичу часто предлагают или уехать, как поступили многие ученые, или оставить обескровленную науку и посвятить себя авторской песне. Ответ у поэта-академика на это один:
«Я науку не бросил и не брошу, потому что очень привязан к своей работе. Мне повезло (поверьте, таких счастливчиков не столь уж и много): я всю жизнь занимался любимым делом, Это брак по любви и на всю жизнь, но мне, как русскому ученому, обидно, что у нас происходит резкое обеднение научными кадрами. Это может привести (и приведет, если так пойдет и дальше) к необратимым последствиям не только для русской науки, но и для нашего общества в целом.
Снижение интеллектуального уровня общества опасно не только для науки и престижа страны - это шаг в сторону социальных потрясений. У нас может измениться генотип населения. Резкое сокращение процента мыслящих людей неизбежно оборачивается ростом другой крайности, а именно маргиналов, которым не только самим не хочется мыслить, их безумно раздражает, когда это делают другие.
Мы терпеливо ждем, когда наши просвещенные власти переменят свое отношение к науке. Ждем больше десяти лет, за которые мы практически растеряли все научные школы и упустили молодежь. Людей привлекает возможность заниматься своим делом, пусть не России, но за хорошие деньги и с хорошей материальной базой, что позволяет им реализоваться, как ученым. Я их понимаю. У них своя позиция, а у меня - своя. Я – сложившийся человек, мне менять привычки трудно. Поэтому я занимаюсь наукой и занимаюсь здесь, в России».
Не меньшую тревогу, чем судьба русской науки, вызывает у Городницкого и судьба некогда великой литературы. Городницкий не может смириться с новомодными литературными течениями, о чем и сказал с откровенной горечью, побывав в жюри букеровской премии и честно перечитав представленные к награде творения.
«Для русской литературы всегда были характерны нравственность, определенная общественная позиция. Книги, да простится мне высокий стиль, волновали, возвышали души читателей. Литература была неотъемлемой составляющей нравственного воспитания, совершенствования, даже если не говорить о христианском, человечном мировосприятии. К сожалению, в современной российской прозе этого нет, она, если так можно выразиться, имеет вектор разрушительный, а не созидательный. На Западе это не столь опасно, там литература никогда не играла такой роли, как у нас. В России же люди куда больше подвержены магии печатного слова, и поэтому «чернуха» и «порнуха», особенно с претензией на философию и идеологию, становится опасной.
Нам проповедуют насилие, натурализм, полное отсутствие нравственных критериев и абсолютный распад личности».
Казалось бы, человек, проведший полжизни на севере и в море, должен спокойно относится к ненормативной лексике и ее прониконовении в литературу, ан нет!
«Лично мне мода на матерщину представляется опасной. Особенно неприятно, что она начинает проникать и в поэзию и даже в авторскую песню. Особенно омерзительно, когда мат – самоцель, центр, основа произведения. По принципу не блоха при барине, а барин при блохе, то есть без ругани произведение было бы абсолютно пустым, не способным никого привлечь. А слова, которые раньше заменяли точками, привлекают некоторых читателей, как мух, слетающихся не только на мед, но и на, скажем, его противоположность.
Я - человек старомодный. Для меня мат – это раковые клетки, разъедающие русский язык. Этим летом я отдыхал под Москвой. Там была речка, мы на нее ходили купаться, и туда же прибегали мальчики и девочки из того, что раньше называлось пионерлагерем, а сейчас даже не знаю. Ребятам этим было лет по двенадцать – четырнадцать лет. И они, в том числе и девочки, оживленно беседуя, постоянно матерились. Когда я на них цыкнул, они затихли. Не стали разговаривать вообще. Они не умеют разговаривать без мата! Им эти несколько грязных слов заменили краски окружающего мира и всю гамму человеческих чувств. Они даже не «не хотят», они не умеют иначе разговаривать! В этом опасность немоты следующего поколения.
Матерщина становится идеологией. Пиво становится идеологией, хамство становится идеологией, животные потребности становятся идеологией. Любят потому что кто-то чем-то намазался или что-то вовремя сжевал, райское наслаждение испытывают, опять-таки что-то проглотив или понюхав. Я уж не говорю о лингвистических «шедеврах» вроде призыва «сникерснуться».
Подстать рекламе и большинство фильмов. Абсолютно низкопробных, тупых, безжалостных, и, по большому счету, никаких, сливающихся во что-то серое, грязное, стреляющее и при этом безликое. Кстати говоря, по тому, что у нас показывают, судить о западном кино нельзя, так как у нас упорно выбирают худшие образцы.
У нас свободу отчего-то понимают как вседозволенность, чтобы не сказать - разнузданность при полном отсутствии пропаганды нравственных ценностей. Единственное, что можно противопоставить этому потоку грязи и злобы, – настоящая, истинная культура. При стремительном общем падении вкусов и нравов и полном отсутствии господствующей идеологии надо заниматься тем, чем занимались в России в 18 веке. Поднять на щит просвещение, которое нужно отделить от развращения».
Лучшим ответом тем, кто верит только в грязь и жестокость, является одно из недавних стихотворений Городницкого. В нем уместилось все – и невероятная биография поэта, и его жизненное кредо, а толчком послужила давняя северная история, когда ленинградский интеллигент с карабином в руках защищал женщин от пьяных зеков, заявившихся в экспедиционный лагерь в поисках личной жизни. Гости были настроены решительно, а вставшему у них на пути городскому мальчишке предложили убираться, куда подальше. И тогда Городницкий схватился за карабин. Этот довод подействовал.
Клены горбятся понуро,
Ветки бьются о стекло.
Что минуло, то минуло,
Устаканилось, прошло.
Я на север нелюдимый
Улетал, покуда мог,
Над дрейфующею льдиной
Зябкий теплил огонек,
Страх, под пьяным стоя дулом,
Не выказывал врагу,
Стал от тяжестей сутулым,
Спал на шкурах и снегу.
Ветки желтые рябины,
Спирта синего напалм.
Я палил из карабина -
Слава Богу, не попал .
Я на рею, горд безмерно,
В качку лез, полунагой,
В припортовую таверну
Дверь распахивал ногой,
В океанские глубины
Погружался и всплывал,
А тогда из карабина
Слава Богу, не попал .
Надо мной кружили грифы,
Я любил неверных жен,
Я коралловые рифы
Расковыривал ножом.
Звезд подводные рубины
Добывая, вспоминал,
Что паля, из карабина -
Слава Богу, не попал
Облаков седая грива,
И осеннее пальто.
Я судьбе своей счастливой
Благодарен не за то,
Что подруг ласкал любимых,
Что не слишком век мой мал:
Что из карабина -
Слава Богу, не попал.
Характерно, что серьезный и часто трагический в своих стихах, в жизни Городницкий удивительно легкий и светлый человек, предпочитающий вспоминать смешное и веселое. Он умудряется смеяться даже там, где другой примерил бы на себя венец мученика или борца с режимом. Чего стоит история, когда прирожденного путешественника и мореплавателя чуть, было, не сделали «невыездным» после того, как один из «вражеских голосов» передал его песню. Выручила ошибка ведущего, перепутавшего автора. Еще веселей случай с запрещением «Пиратской» песни, про которую инструктор по идеологическим вопросам Василеостровского райкома партии сказал: "К чему вас призывают? Вас призывают грабить и убивать - это не наша романтика!"
Другой политработник (темпераментный кавказец) выпытывал у поэта, что же все-таки у него было с женой французского посла. В то, что не было ничего, так и не поверил, но вывод сделал достойный: «Маладэц! Я бы тоже не сказал!».
«Жене французского посла» везет на курьезные ситуации. Не так давно Городницкому принесли переводной дамский роман, в котором герой, сидя за фортепьяно наигрывает возлюбленной... песню, сочиненную его другом, русским летчиком, сбитом во Вьетнаме. Этот гипотетический летчик оказался в Сенегале, где имел бурный роман с женой французского посла, после чего ему стали не нужны другие женщины, о чем он и запел. Другой «автор» песни Городницкого («От злой тоски не матерись»)... похоронен в одной из бывших зон, и барду однажды устроили экскурсию на его могилу. Ребята были настроены столь серьезно, что Александр Моисеевич решил не объяснять, что на самом деле автор – он.
Городницкий вообще относится к своему авторскому праву весьма своеобразно. Не так давно его рассказали о самочинном тиражировании его произведений в Интернете.
«Стихи и песни пускай блуждают, для того они и написаны. А что до потерявшегося имени, я не раз говорил, что высшая оценка творчества поэта - когда его стихи, его песни становятся народными. Когда их знают все, не думая, кто и когда это сочинил».
Вера Камша,
Фонтанка.ру
P.S. Александр Моисеевич и его друзья всегда были чужды дешевых эффектов, потому и празднование будет скромным и элегантным. Будет разговор, как всегда откровенный. Будет музыка. Будут песни, от которых останется уверенность в том, что будущее у нас все-таки есть. И будет оно добрым.
3 апреля Александр Городницкий приглашает на свой юбилейный вечер в Мюзик-холл. Концерт под оптимистическим названием «А дальше - как получится...» посвящен 300-летию родного города юбиляра.
6 апреля в Ленинградском концертном зале у Финляндского вокзала пройдет еще одна встреча. Она называется «Атланты держат небо». Как известно, делать это «не мед со стороны», но даже небо можно удержать, если знать, что это нужно и кроме тебя пока некому
