Золотой танк «ИС» карабкается на гранитный вал. Из кабины торчит знамя. Пепельница и кругляшок часов под абажуром — таких письменных приборов на Земле всего два. Один подарили Сталину, и он поставил его на стол, второй в 1946 году рабочие вручили Жозефу Котину. Сейчас подарок главному конструктору Кировского завода хранится в местном музее.

Блокадная экспозиция в ДК имени Газа открывается диорамой с проспектом Стачек: люди на краю города пробираются через сугробы, вокруг остовы домов. Если нажать на кнопку, в динамиках зачастит пулеметная дробь. Основные силы предприятия эвакуировали к осени 1941 года. Вместе со всеми уехал и Котин: создателя тяжелых танков ранило при обстреле. «Танкоградом» стал Челябинск, а Кировский завод остался выживать в четырёх километрах от линии фронта.

— Нельзя сказать, что завод работал в полную силу: без топлива и электричества функционировали лишь некоторые цеха. Сюда с поля боя приезжали танки, их восстанавливали, используя все подручные средства. Уже ближе к 1943-му, когда город «приободрился», начали изготавливать снаряды для «катюш». У нас есть «Отчёт о применении заменителей» — книга, где написано, как и из чего можно «скрутить» нужные детали, — говорит директор музея Игорь Саврасов.

Изучать коллекцию предлагают с экскурсией: экспонатов много, залы пугают по-советски массивными витринами. Без «человеческих историй» от гида велик риск уйти под впечатлением от абстрактного «трудового подвига», но пропустить кучу «говорящих» вещей.

Дирекция завода узнала о войне ночью. К началу рабочего дня нужно было составить списки высококвалифицированных специалистов, которых не отпускали с производства на фронт. 11 589 рабочих вскоре создадут Кировскую дивизию народного ополчения и уйдут на Лужский рубеж. Инструктором по комсомолу назначат сотрудника Даниила Германа. После переформирования дивизии он станет комиссаром 1-го полка. Много позже — писателем Даниилом Граниным.

Чтобы отбиваться от налетов, рабочие поставили на крышу турбинного цеха две зенитки. Пушки привлекли внимание немцев, от цеха остались лишь стены. Танки чинили в здании без крыши и быстро «прятали» во время тревоги. «Прятать» — маскировать и на себе перетаскивать в соседний корпус.

«Ученик ремесленного училища Б. Беликов, заменивший у станка ушедшего на фронт отца», кадр 1942 года. Выжил ли мальчик — неизвестно. Погиб ли отец — тоже. В блокаду «было не до учёта», полный список потерь невозможно восстановить до сих пор.

— Если внимательно посмотрите на фото цехов, то увидите, что и девушки работали лет 16 – 18, и смешанные команды были: выпускники танковых училищ помогали мастерам ремонтировать машины. Что починили, на том и уходили на передовую. Детям тоже давали работу, полегче какая была, — поясняет Саврасов и сообщает обязательный экскурсионный факт: артсамоход ИСУ-152 в народе называли «зверобой». У него пушка — 152 миллиметра, у фашистов — «звери»: «тигры» и «пантеры».

Первое, на что обращаешь внимание, зайдя на «блокадную территорию» музея Адмиралтейских верфей — круглые витрины-аквариумы с моделями кораблей.

Металлические пушки с мизинец, полосатые спасательные круги, деревянные настилы на палубе: малый бронированный корабль проекта 186 в витрине — точная копия настоящего 36-метрового. «Корабли ваши нам очень нравятся, потому что немцам очень не нравятся», — писали об этой машине моряки и называли её «морским танком». Рабочие продолжали выпускать новые модели, латали уже раненые суда и отправляли их на передовую.

— Предприятие не прекращало работу ни на один день. Выпускали мины, бомбы и фугасы, разрабатывали модели кораблей, которые можно было бы раскроить из прямого листа металла, а не гнуть его, и быстро сварить корпус, — поясняет хранитель фондов Наталья Полищук и отходит к «аквариумам» с судами поменьше. На длинных и узких несамоходных баржах перевозили грузы по Дороге жизни, угловатые плашкоуты только в 1942 году эвакуировали более 250 тысяч ленинградцев и, говорят, никогда не тонули. Настоящий плашкоут-«баркас» можно увидеть в поселке Осиновец, где он стоит на вечном хранении. Еще одну модель — малый охотник за подводными лодками — придумали на заводе с нуля и воплотили в жизнь примерно за 40 дней. Команды таких машин отслеживали подлодки противника и сбрасывали вниз глубоководные бомбы.

Почувствовать, сложно ли было стоять у станка и целый день «крутить» такие снаряды, на экспозиции тоже возможно. Под «интерактив» отведено две полки. Помимо малой мины, предлагается подержать в руках фугаску, якорь и буек, которым отмечали место установки детонатора.

Чтобы Балтийский флот охранял Ленинград с воды, а моряки привозили в город хоть часть продовольствия, некоторые цеха работали круглосуточно. И это, как ни странно, напрямую касается истории Тани Савичевой. Один из сотрудников завода — её старший брат. «Лека умер 17 марта в 5 часов утра», — запись на третьем листе дневника. Лёка (именно так, через «ё»), как называли в семье Леонида Савичева, в блокаду был столяром. Однажды не пришёл к станку, умер дома от истощения. Его фото помещено рядом с переснятыми листами Таниной записной книжки. Лёке было 24 года.

Сохранить память о работниках завода — отдельная задача музея. Одну стену занимают полсотни фотографий. Подпись: имя, фамилия, должность — сотрудники, о которых активистам ещё в 1970-х удалось собрать максимум информации. Как говорит Полищук, на экспозиции происходят встречи — школьники Адмиралтейского района на экскурсии кричат: «Все смотрите, это мой прадедушка, такая фотография у мамы в альбоме лежит!»

Военное Колпино ассоциируется не с голодом и не с холодом, а с легендарным Ижорским батальоном. И зал в музее называется «Военный», и дух там скорее боевой, хотя материалы собраны не о регулярной армии, а о добровольческих формированиях колпинцев. В конце 1980-х сюда перекочевала коллекция музея Ижорского батальона школы № 258, очень подробная.

— Батальону повезло с «летописцем»: Степан Сорокин после войны восстановил всю историю своей части, — говорит директор музея Лариса Бурим. Кроме фотографий и биографий батальонцев, в музее есть целые «семейные истории». Фото отца и сына Савицких; 14-летний разведчик Володя геройски погиб. Фото командира 3-й роты батальона П. И. Круташинского с сыном-подростком Владиком, также погибшим.

В витринах — увеличенные немецкие аэрофотосъемки Колпино ноября 1941-го и сентября 1942-го. Сняты самолетом-разведчиком «Фокке-Вульфом», по ним и сейчас можно ориентироваться: вот больница, заводоуправление...
В центре зала — детали оружия, которое производилось на Ижорском заводе, например снаряд № 13 реактивного миномета «катюша». На одном стеллаже — снаряжение бойцов Красной армии, на другом — немецкое, особенно впечатляют огромные валенки. На стендах — копии фотографий: колпинцы на уборке улиц весной 1942-го; сандружинница Маша Белова подстригает ребенка (сама с виду подросток); фото «судебного процесса над изменником Родины», жуткое, хотя, казалось бы, ничего особенного — на улице, перед народом, сидит на стуле кутающийся в пальто мужчина.

— Колпинцы вспоминали, что в первую блокадную зиму здесь было в чем-то легче, чем в Ленинграде: многие жили в частных домах, были огороды. Под обстрелами пробирались на капустные совхозные поля, — рассказывает Бурим.

Но приводит и пример «от обратного»: дневник колпинского учителя истории Попова. Он был служащим — соответственно, паек маленький — и приезжим — значит, никакого подсобного хозяйства. Дожил только до января 1942-го: в столовой у него украли карточки. Из дневника многие узнают впервые, что в военном Колпино не было ни газет, ни радио. Приемники конфисковали, чтобы избежать паники, колпинцы были лишены звуков метронома и вдохновляющей музыки, которую иногда передавали по ленинградскому радио.

Несколько лет назад в музее узнали, что в 1942 году Колпино снимали операторы Ленинградской объединенной киностудии. Хроника хранится в Красногорском архиве, а здесь показывают 11-минутный фрагмент: улицы, завод, знакомые здания, работу сандружинниц, тушение пожаров. Тот фильм называется исчерпывающе: «Колпино — город переднего края».

Музей на Обуховском заводе появился в конце XIX века — после того, как предприятие, ранее принадлежавшее товариществу промышленников Обухова, Кудрявцева и Путилова, в 1886-м выкупила казна. Дирекция создала небольшую экспозицию, там показывали образцы, вывозимые заводом на Всемирные выставки XIX века в Париже, Вене и Филадельфии. После революции завод переименовали в «Большевик», музей закрылся в 1920-е. Снова его организовали в 1976 году в здании заводоуправления, но, поскольку предприятие было режимным, доступ туда имели только сотрудники «Большевика» и люди, имевшие отношение к оборонной промышленности СССР.

В 2014 году музей обновили, перевели в здание бывшей заводской амбулатории и открыли для свободного посещения. Восемь залов последовательно рассказывают об истории Обуховского завода начиная с 1864 года и посвящены основной продукции — артиллерии, станкостроению и оружию.

Один из залов посвящён Великой Отечественной. «Большевик» в тяжелейших условиях блокады производил артиллерийские боеприпасы. Кроме того, именно сотрудники «Большевика» разработали корабельную пушку Б-37 для вооружения линкоров класса «Советский Союз». Строительство этих четырех кораблей началось в конце 1930-х, планировалось, что они станут самыми большими и мощными линкорами в мире. Но с началом войны амбициозный проект заморозили и больше к нему не возвращались.

Одна из пушек Б-37 тем не менее получила настоящую боевую биографию. До 1941 года орудие испытывали на полигоне в Ржевке, а с появлением немецкой армии под Ленинградом его перебросили на решение боевых задач. Б-37 начала вести контрбатарейную борьбу, за время войны десятки раз стреляла по войскам и укреплениям противника.

Музей можно назвать узкоспециализированным, как и многие другие ведомственные музеи. Но любой интересующийся военной промышленностью и историей артиллерии сможет найти здесь интересные и редкие экспонаты.

Вот, смотрите: «Маяковский, избранное», — руководитель музея Владимир
Шатров показывает один из экспонатов — книгу с дарственной надписью: «Товарищу Орлову Михаилу Павловичу, знатному токарю Морского завода К.Б.Ф., в день выполнения 20-месячной производственной программы за 11 месяцев 1943 года».

— Мне трудно себе представить: голод полнейший, и когда он выполняет план, ему дарят не продукты, а стихи Маяковского. Сейчас, когда на дворе уже XXI век, все равно участникам войны дарят продуктовые пакеты. А тут…

Владимир Николаевич сетует, что не застал адресата — знатного токаря уже не было
в живых, когда книга попала в коллекцию музея. И поговорить о том, каково Орлову было получить книгу, рад ли он был ей, — не удалось. Но у Шатрова есть предположения:

— Маяковский взывает к борьбе. Если в человеке есть дух — он победит. Если духа
нет — хоть что делай, не поможет. У нас в музее дух есть. Нас два человека, и мы всегда идем «с поднятым флагом». У нас нет музейного образования, но мы взялись составлять экспозицию. Как выбираем экспонаты из фондов? По реакции посетителей. Когда приходит большая экскурсия (а самая большая экскурсия в нашем музее была 85 человек, и мы справились), мы смотрим, на что человек реагирует, что его тревожит. Значит, мы это оставляем и развиваем. Если видим, что предмет «холодный» и не вызывает реакции у подростка ли, взрослого, стараемся убрать на второй план. А то, что тревожит, — показать.

Кронштадтский морской музей был открыт на основе коллекции Шатрова в 2012
году. В экспозиции — водолазное снаряжение, военная форма, снаряды, каски, предметы быта, грамоты, наградные знаки, фотографии, портреты кронштадтцев, награжденных в войну и до последнего поддерживавших отношения с руководителем музея. Сейчас на снимках, развешанных под потолком, изображений тех, кто жив и сегодня, — единицы.

Конкретно блокадной теме в музее отведена одна витрина, и, кроме того, многое
хранится в фондах. Как это часто бывает в музеях, созданных энтузиастами, Владимир Шатров сам — неотъемлемая часть экспозиции. Про такие достаточно широко известные вещи, как талоны на хлеб и на масло, эвакуационное удостоверение, банкноты, ходившие в стране в те годы, значки и пайку хлеба, он способен рассказать так, чтобы они «ожили».

Предметы из фондов Шатров также достает охотно — письма с фронта на старых
открытках, выходившую в военные годы газету «Рабочий Кронштадт», агитационные листовки, которые разбрасывали гитлеровцы, и даже похвальную грамоту, выданную в Узбекской ССР эвакуированному в Андижан школьнику Борису Дружинину «за отличную учебу и примерное поведение» (особенно эмоционально на нее реагируют посетители из бывших советских республик, принимавших эвакуированных ленинградцев: им важно, чтобы об оказанной ими помощи в Петербурге не забывали). С особым трепетом руководитель музея показывает телеграмму — всего несколько слов: «Володя мы эвакуировались дороге 6 апреля умерла мама. Направляемся Саратов. Маня». И так за каждым документом — чья-то тяжелая история и боль.

В небольшой музей, расположенный хоть и в центре, но на тихой улочке, посетители
дорогу не забывают. Однако самые удивительные для Шатрова минуты, когда кто-то из экскурсии или класса, слушая рассказ о блокаде, вдруг говорит: «Это про моего
родственника». Такие моменты значат, что остальные экскурсанты, услышав невольное восклицание, вечером придут домой и начнут расспрашивать своих близких, кем были их предки.