«Аида» Мариинского театра: В царстве идеала

Флюоресцирующий свет, открытое игровое пространство, квадрофонический хор – и ни намека на пустыню, пальмы и Египет. Меломаны с замиранием сердца ждали появления новой «Аиды» в Концертном зале Мариинского театра. И вот дождались.

Прежняя реконструкция спектакля 1948 года с нарочито «историческими» декорациями Шильдкнехта всем изрядно надоела; к тому же, сам спектакль морально устарел, а уж смыслы, в него некогда вложенные, и вовсе выветрились, изъедены временем, как песчаник, из которого сделан египетский сфинкс. Повышенные ожидания были объяснимы: на сей раз поставить «Аиду» пригласили Даниэле Финци Паску, чей театральный язык, поэтический и символистски иносказательный, импонирует многим. Его красивый, ностальгический спектакль «Донка» привозили в Петербург в рамках Чеховского фестиваля. А все прошлое лето Cirque du Soleil «крутил» его «Corteo» – совсем не цирковое по интонации представление, в котором летали ангелы и возникал иллюзорный, придуманный режиссером идеальный мир.

В мире Финци Паски зло отступает; в нем живет добро, любовь, вселенская гармония и лирическая печаль. Паска пацифист, он верит, что идеальный мир возможен не только в театре. Сам он, похоже, живет по законам, которые для него естественны, как дыхание: при одном взгляде на него, такого веселого, подвижного, абсолютно неагрессивного, сразу почему-то вспоминается слоган из истории отечественного андеграунда: «Митьки никого не хотят победить». Финци Паска точно ни с кем не воюет. Он хочет дружить, то есть создавать на сцене фантазии, странные и красивые, с помощью своей слаженной и веселой команды. Он не давит на зрителей и уверен, что сотрудничество с актерами лучше манипулирования ими. И этим выгодно отличается от многих своих собратьев по цеху. Можно сказать, что стиль Финци Паски наследует полуимпровизационным театральным представлениям ренессансной поры, когда костюмы изготовлялись из подручных материалов, а условность сцены не камуфлировалась мнимым жизнеподобием, а, наоборот, подчеркивалась, возводилась в непреложный закон театра.

В «Аиде» Верди, казалось бы, мощный материал буквально требует пафоса, задает торжественность шествий и эффектную броскость зрелища. Ан нет: в спектакле Паски нет ни пальм, ни пирамид, ни  сфинксов – вообще нет пустыни. И почти нет солнца и яркого света. Спектакль окрашен преимущественно в холодные тона: синий, голубой, фиолетовый, белый, серебристый. Изредка мелькнет желтый свет в стержнях-сосульках, свисающих с огромной рамы. О земле и юге напоминает лишь терракотовый цвет платья Аиды: цвет красной глины, из которой лепили фигурки воинов и сосуды для воды в древнем Египте.

Фигурки воинов мы видим в самом начале: они расставлены аккуратными рядами, кругами и полукружьями прямо в центре сцены, лишенной, как известно, кулис и занавеса. Игровое пространство – как на ладони, зрители окружают его со всех сторон. И потому режиссер выстраивает спектакль словно на арене цирка, учитывая, что глазам зрителей открыто всё. Спектакль возникает «здесь и сейчас», со всеми технологическими шероховатостями – скрипом подъемников, неловкими проходами хора и сухим стуком плоских деревянных фигурок фараонова войска.

Верховный жрец Рамфис (Юрий Воробьев) объясняет Радамесу положение дел на фронте: египетское войско терпит урон, пора готовиться к решающей битве. Тут появляется царственная Амнерис (Екатерина Семенчук), носком туфли небрежно толкает солдатика – и фигурки воинов падают, подчиняясь «эффекту домино». А потом приходят хористы, складывают фигурки в просторные заплечные сумки и уносят прочь. А черный квадрат, окаймленный по краям широкой светящейся полосой, становится подиумом, на котором развернутся события оперы: любовь, страсть, ревность, полыхающая жажда мести и жажда свободы. И велики будут страдания Радамеса (Август Амонов), разрывающегося, как античный герой, между личным и общественным – любовью к рабыне, дочери поверженного эфиопского царя, и патриотическим долгом.

Нынешняя «Аида» вовсе не похожа на оперный спектакль. Первичные смыслы «Аиды» – стремление к свободе, гражданственность, горделивая величавость персонажей, громоподобные триумфы массовых сцен, схватка титанических характеров – оказались смещены в область музыкального  воплощения. На премьере Гергиев превзошел себя в размахе и нагнетании звучности. Его tutti низвергались, как Ниагарский водопад; его марши были чеканны, а кульминации возрастали стремительно и неотвратимо, как вулканический остров посреди океана. Он не делал поблажек ни Рамфису, ни Радамесу, ни бедняжке Аиде – Екатерине Шиманович. А ведь она была обязана, как истинная Аида, перекрывать своим пронзительным и сильным сопрано звучание и хора, заходившегося в пароксизмах торжества, и бушующего оркестра в финале второй сцены. И Шиманович с этой трудной задачей в целом справилась, и голос ее был слышен даже в этих критических массах децибелов.

Интерпретация Гергиева была по-настоящему могучей, плакатной, дерзко избыточной: по звуку, по крупной лепке фраз, по динамике и динамическим контрастам. Но полностью соответствовала его могучему волеизъявлению лишь Екатерина Семенчук – Амнерис. Уже после исполнения этой певицей партии Дидоны в «Троянцах» стало ясно, каким громадным вокальным потенциалом она обладает: глубокие грудные ноты, великолепные яркие верха, сильный, упругий вокал, неукротимый характер. В партии Амнерис она – настоящая львица, сильная, уверенная, властная. Режиссер вывел ее блондинкой и одел в белое, хотя платья Семенчук меняла чуть ли не каждую сцену. Блестки, воланы, оборки, а в «Сцене у Нила» она появляется в настоящем подвенечном наряде, с фатой, объятая сладкими грезами, в предвкушении разделенной любви. Тем горше разочарование, тем тяжелее расплата.

Сцена в судилище, когда Амнерис – Семенчук стенает и молит неумолимых жрецов пощадить возлюбленного – одна из самых сильных в спектакле. Здесь Финци Паска убирает прочь всю мишуру: светящиеся стержни, подсветки, фигурки – всё. Третий акт оперы развивается на пустом квадрате: по его периметру медленно движутся величавые персонажи-знаки в свободных одеждах. Амонасро в халате глубокого синего тона, Амнерис и Радамес – в белом, жрец Рамфис – в ярко-желтом, Аида – в кирпично-красном. А вверху, в амфитеатре, светится серебряным восклицательным знаком порфирная корона фараона.

Хор, рассаженный по периметру, поет – и создается небывалый эффект квадрофонического звучания. Группы рассредоточены, тенора подают голоса с одной стороны, басы – с другой, баритоны  отзываются с третьей. Пространство полнится перекличками, реверберациями. Скажем, во время знаменитого марша трубачи излагают тему, стоя на противоположных балконах – и опять наступает стереофонический эффект. А на сцене в это время – ни слонов, ни процессий с опахалами, ни шествующего войска. Лишь гимнаст (гибкий и ловкий акробат из группы Финци Паски – Давид Менес) вертится-крутится, словно юла, вписавшись телом в большой обруч: перпетуум-мобиле, живой волчок, чистое движение. Это разом снимает нарочитую громоздкость «большой оперы».

Купюры сделаны значительные: совсем нет танцев и балета, убраны пара мелких эпизодов. Но это объяснимо: Финци Паска создал спектакль-сон, спектакль-фантазию, в котором время течет по своим законам. Шляпки чеховской эпохи, лепестки роз, рассыпаемые девушками, «легкое дыхание», свежие прохладные тона красок – вот что остается в памяти. В последней сцене, когда Радамеса замуровывают, согласно либретто, в склепе живьем, голубоватые стержни, по которым пробегают и стекают струйки света, опускаются почти до пола.  Радамес оказывается в подобии светящейся клетки. И мы понимаем: это сталактиты и сталагмиты в пещере, где пока еще много воздуха.

Радамес и Аида поют свой последний дуэт «Прощай, земля» («O terra, addio…»). Легко, воздушно взмывают голоса: примирение и нежность слышны в них. Недаром этот дуэт называют «ангельским»: в нем Верди транслирует идею о том, что влюбленные, умирая, приобщаются сонму ангелов. Но Финци Паска в этот момент совершает, казалось бы, невозможное – организует колоссальную по масштабу и смыслу соборную сцену: все герои оперы, сняв с себя тяжелые шапки и нагрудники, выходят на сцену и просят друг у друга прощения. Режиссер словно восклицает: «Люди, любите и прощайте друг друга! Не надо войны, давайте жить дружно!» В этот момент переживаешь настоящий катарсис, в наши дни почти невероятный. 

Гюляра Садых-заде,
«Фонтанка.ру»

Фото: пресс-служба Мариинского театра/Валентин Барановский

О других театральных событиях в Петербурге читайте в рубрике «Театры»