ПоделитьсяЛукавая фортуна, вознаградившая наконец по достоинству кинематограф Сокурова венецианским Гран-при, тем самым сыграла с ним злую шутку. «Золотой лев», доставшийся «Фаусту», обеспечил ему в обществе, древнейшей традицией коего является чинопочитание, широкий прокат и пристальное внимание зрителей, в большинстве своём нимало к тому не пригодных. Тех, что взращены на лозунгах, где подлежащим было «искусство», а сказуемым — «должно». Кинообозреватель «Фонтанки» Алексей Гусев был весьма удивлен, ознакомившись в блогах с «претензиями» к фильму.
Если бы увенчан был любой из трёх предыдущих фильмов сокуровской тетралогии о диктаторах, — «Молох», «Телец» или «Солнце», — шумиха бы, без сомнения, поднялась, но лишь среди завсегдатаев исторических форумов. Если бы эта участь выпала «Русскому ковчегу» или «Александре», заголосили бы радетели о судьбах России. Но во всех этих случаях споры навряд ли вышли бы за рамки содержания и авторской интерпретации. Но «Золотого льва» получил «Фауст»: самый амбициозному из сокуровских фильмов, вынашивавшийся тридцать лет. И, таким образом, среди его зрителей оказались те, для кого «культура» навеки размещена в графе «досуг». Те, что считают отсутствие стремления «быть понятным» непростительной спесью, личным оскорблением, а в особо клинических случаях — верным признаком нелюбви к родине и её народу. Те, наконец, кто искренне полагают умным лишь то, что доступно их пониманию; если же им что-то непонятно — значит, автор намеренно темнит, дабы заработать репутацию. Достаточно пролистать несколько интернет-форумов, чтобы убедиться: именно этот дивный букет из высокомерия и косности был преподнесён большей частью российской киноаудитории Александру Сокурову в качестве поздравительного. Пусть он, мол, дурачит простаков из венецианского жюри и проходимцев-кинокритиков, которым лишь бы свою образованность показать. Но мы-то ничего хорошего в фильме не увидели. А нас не проведёшь.
Претензии, предъявленные «Фаусту» зрителями за истекшую после выхода в прокат неделю, однообразны по интонации, но весьма разнородны по сути; и чем обогатится их список за ту неделю, которая фильму в широком прокате осталась, можно лишь гадать. Ибо даже самый изобретательный здравый смысл, если он здравый, не способен измыслить и малую толику этих претензий. В фильме Сокурова говорят по-немецки, а значит, ему наплевать на смысл текста. В фильме Сокурова нет подлинной духовности, не то что у Тарковского, а туда же, строит из себя его преемника; зрители, по счастью, настороже. (Миф о Сокурове как преемнике Тарковского действительно имел хождение на рубеже 80-х и 90-х — сам Сокуров, разумеется, к этому поводов никогда не давал, с чего бы ему, — и на протяжении лет двух-трёх широко обсуждался, после чего был однозначно, раз и навсегда, признан несостоятельным. Как забавно видеть его вновь.) В фильме Сокурова слишком много длиннот. (К гамлетовскому ответу Полонию здесь добавить нечего.) В фильме Сокурова нет ни доброты, ни человечности; ату его. В фильме Сокурова сплошная отсебятина, режиссёрский выпендрёж, тогда как надо было сохранить верность классическому оригиналу… Признаться, тех, кто высказывает этот последний упрёк, особенно жалко. Не потому, что они наивны (Бог им в помощь), не потому, что не разбираются в искусстве (они и не обязаны), — а потому, что явно не читали Гёте (а таких жалко всегда). Иначе бредовость идеи об «адекватной» экранизации гётевского монументального шедевра стала бы очевидна даже для них. Не говоря уже о том количестве отсебятины и выпендрёжа, которое посмел внести в классический текст Марлоу сам Гёте. Впрочем, как известно, и Марлоу, и Гёте, и Сокуров всего лишь дали каждый свою интерпретацию старинной немецкой легенды о докторе Фаусте. «Адекватная» экранизация которой, коротенькой и незамысловатой, вполне по силам и Земекису.
Было бы несправедливо, впрочем, полагать «Фауста» неким безошибочным лакмусом, огульно считая всех его противников идиотами, а всех сторонников — тонкими культурными людьми. Скверны не выводы, а аргументация. Можно представить себе человека, который, поняв фильм, найдёт что возразить автору. И легче лёгкого сыскать тех, кто с пеной у рта будет защищать фильм Сокурова, обнаружив в нём доброту, обилие высокой духовности и верность заветам Тарковского. В их защиту сказать также нечего.
…Как же в действительности обстоит дело с фильмом «Фауст»?
«Фауст» — квинтэссенция сокуровского мира, opus magnum автора; все его элементы и все приёмы находят здесь самое точное и самое глубокое воплощение. Для тех, кому этот мир внове, «Фауст» — путеводитель (или, если угодно, глоссарий); прочие же видят, как разрозненные фрагменты, явленные в ранних, герметичных фильмах Сокурова, складываются в единую, цельную, гигантскую картину. Провалы в смертную тень, зеленоватое с рыжиной изображение, неизбывная мертвенность плоти, — анатомический театр доктора Фауста. Ледовитые воды, по которым плыли корабль капитана Шатовера, катер из «Повинности» и ковчег Эрмитажа, застывают в исландскую пустыню финала. Мефистофель поведёт Фауста через горы, в которых затеряна резиденция из «Молоха», в одном из городских закоулков героя поджидает цапля из «Солнца», а лучистая Гретхен — родная сестра сокуровской Сони Мармеладовой. И это не «самоцитаты», хотя Сокуров к цитированию и вправду склонен; но как «Тихие страницы» были поставлены «по русской прозе XIX века», как «Мать и сын» отсылали к контексту романтической живописи в целом, так и «Фауст» цитирует целые пласты истории европейской культуры, целые эстетические системы, — литературные, живописные, музыкальные, — и немудрено, что многие из них режиссёром уже были освоены (или, по меньшей мере, опробованы) ранее, со всей их иконографией.
Существенных новшеств в «Фаусте», пожалуй, лишь два. Во-первых, короткий жёсткий монтаж; во-вторых, Мефистофель, — и это связано. До сих пор смерть, источник веры и страха, была разлита у Сокурова по фактурам вещного мира, — тел, стен, пейзажей, — и потому требовала пристального, неспешного внимания к себе, превращаясь в длинном кадре, как в алхимической реторте, во время фильма, изъятое из зрительской жизни. Ныне же на экране впервые у Сокурова явлено подобие Бога — именно его обезьяна, Мефистофель (узрев в телескоп обезьяну на Луне, великий актёр Антон Адасинский исполняет один из самых тонких и виртуозных своих перформансов), - воплощённый изъян бытия. И время — словно именно его играет Адасинский, что небессмысленно с точки зрения богословия, — свивается в пружину и заставляет Фауста метаться по лабиринтам пейзажей: городского, лесного, горного, ледникового. Так из визионера рождается идеолог; так отрешённый лаборант становится за кафедру, дабы огласить результаты опытов. «Фауст» — итог тридцатилетней работы Сокурова в кино, замковый камень одной из самых сложных конструкций в современной мировой культуре.
Фильм «Фауст» не обязан нравиться, как не обязано нравиться интегральное исчисление. Рассказанное Сокуровым сложно всерьёз, как сложны Шеллинг или Малер, как сложно всё по-настоящему сотворённое, а не искусно сработанное. И требует оно понимания не как результата, а как процесса; так нельзя «понять» моцартовский концерт для кларнета или «Подсолнухи» ван Гога, — можно лишь жить дальше с сознанием, что они существуют и что жить с таким сознанием — осмысленнее, чем без оного. В конце концов, в обилии глупых высказываний на тему «Фауста», возможно, нет ничего прискорбного. Ведь только глупец может решить, что ему есть, что сказать на эту тему. Остальные же просто живут дальше. Только уже чуть иначе.
Алексей Гусев, «Фонтанка.ру»
Фотографии: компания «Люксор»
Поделиться