ПоделитьсяНа книжном рынке мертвый сезон, книги выйдут (если выйдут) в начале сентября, к Московской книжной ярмарке, поэтому в третий раз подряд пишу о литературных журналах. Только не подумайте, будто все они так же плохи, как "Знамя" и "Новый мир". Есть и гораздо хуже.
Вот, например, оба наши питерские. Старчески-манерная «Звезда» и старчески-свалочная «Нева». Первая из них давным-давно составила себе призрачно-элитарную репутацию, публикуя и главным образом всячески обсасывая умерших классиков - в первую очередь Иосифа Бродского и Сергея Довлатова, а во вторую – Владимира Набокова и Леонида Добычина.
И тогда же, еще лет пятнадцать назад, я предсказал, что рано или поздно – как только оригинальные сочинения классиков наконец иссякнут - здесь начнут писать вместо них, начнут писать от их имени. И вот свершилось! В «Звезде» №7 опубликована повесть «Неизвестное письмо Леонида Добычина Корнею Чуковскому», сочиненная нашим бывшим земляком на ПМЖ в Германии Олегом Юрьевым.
Оказывается, Добычин не покончил с собой, утопившись в Неве, а устроился бухгалтером где-то в Ленобласти и дожил до мафусаиловых лет. В бесконечном, но так и не отправленном письме корифею детской литературы он набрасывает слова на вентилятор, и набрасывает слова на вентилятор, и набрасывает слова на вентилятор (вообще-то, Добычин отличался словесным минимализмом, но горе-стилизатору и мистификатору это без разницы) – и успевает не только обгадить всё и вся, но и благословить (в гроб сходя) одного-единственного молодого литератора по имени Олег Юрьев. Как говорится, без комментариев.
А вот в «Неве» (№8) публикуются мемуары 80-летнего Владимира Арро – сначала детского писателя, потом популярного советского драматурга, потом председателя ленинградского (и петербургского) Союза писателей, депутата Лен- и Петросовета, начальника на петербургском радио. Столь бурная и долгая творческая жизнь вполне закономерно привела писателя-демократа (либералом он, по-моему, стать так и не успел) туда же, куда и ранее упомянутого Олега Юрьева, - на ПМЖ в Германию. В пространных мемуарах Арро (публикуемых с предисловием нынешнего председателя Союза писателей Валерия Попова) я бы выделил одну шутку, да там, впрочем, только одна и есть:
«В Валге, когда навестить меня приехали жена и мама, мне дали на три дня увольнительную и разрешили пожить в гостинице. Там я очень скоро обнаружил, что забыл бритвенные принадлежности. Выходить в город в форме, с женой да еще небритым было небезопасно. В часть заходить не хотелось, а тут наш новый знакомый по фамилии Фридман, которому мы передавали письмо из Ленинграда, сказал:
— Хотите, я вас порекомендую своему парикмахеру? Между прочим, он брил Ленина, когда оба жили в Финляндии. Правда, он предпочитает об этом не распространяться.
— Почему?
Фридман пожал плечами.
— Боится, что могут быть какие-нибудь неприятности».
Вот и мемуарист Арро ведет себя точь-в-точь, как этот парикмахер, - боится неприятностей, поэтому на всякий случай пишет ни о чем. Впрочем, точно таким же повествованием ни о чем выглядит и весь августовский номер «Невы». Да и не только августовский. Да и не только «Невы». Да и не только выглядит, но и является.
Если уж говорить о худшем журнале в стране, то я без малейших колебаний назову «Иностранную литературу»: здесь идиотизм (а объективно – и жульничество) публикуемого с кумулятивным эффектом усиливается антикачеством перевода и отсутствием малейшего намека на редактуру. Нет, я понимаю, что денег нет, но их ведь ни у кого нет.
Однако в ИЛ ведут себя так: сначала получают прямые и косвенные субсидии у государства (в форме принудительной подписки на журнал районных и сельских библиотек), потом просят грант у каких-нибудь зарубежных культурных институтов, объявляют под этот грант очередной «тематический номер», раскидывают работу по копеечным переводчикам-неумехам и в конце концов подают это несъедобное кушанье на стол читателю и подписчику.
Показателен только что вышедший июльский номер, посвященный французской эротической литературе. Интересно, конечно. «Русская эротика – для любого ротика», а французская, наверное, и подавно? Но это, смотря что отобрать и, далеко не в последнюю очередь, как перевести. А в ИЛ отбирают – и переводят, - например, так:
«...Тебе до сих пор неизвестно, чем строение мужского тела отличается от женского?
- Нет.
- Так посмотри, потрогай, полюбуйся!
И Жорж показал ей свой могучий ствол, сотворенный Богом для властвования мужчин над женщинами; со страхом в глазах Флорентина коснулась своими невинными пальчиками твердого, как камень, органа.
- Ты колчан для этой проворной стрелы, она войдет в тебя, как победитель, чтобы оплодотворить твое лоно и открыть для тебя мир сладострастия и любви. Теперь, когда я тебе все рассказал, ты хочешь быть моей женой? Хочешь исполнить обещание, данное мне утром?
- Да, - шепнула она.
- Ты должна быть храброй, потому что первая любовная схватка кровопролитна, дверь в рай заперта, и мне придется применить силу».
Переводчиков (и редакторов перевода), как правило, учат первым делом вычеркивать сплошь и рядом не нужное в русском языке слово-паразит «свой». Так и здесь. Чей «могучий ствол» мог показать девице Жорж, кроме как свой (а значит, слово-паразит вычеркиваем), чьими «невинными пальчиками», кроме как своими, могла коснуться «твердого, как камень, органа» сама Флорентина?
И, кстати, уж или «ствол» или «орган» - это слова не только из разных стилистик, но и из разных столетий. Да и «проворная стрела» входит в женское лоно не столько «как победитель», сколько как победительница. Да и в рай ведет не «дверь» - туда ведут врата… Но если ТАК здесь переводят прозу, то каковы же должны быть, по версии здешних переводчиков, французские эротические стихи? Как в анекдоте про квадратный трехчлен, страшно себе такое даже представить.
Сонет
О мой ланцет - порою нежно-алый,
Порой вовсю таранящий копьем;
Чуть тронь - и опалишь таким огнем,
Что лишь во сне готов пылать, пожалуй;
Ты сладостный ликер - до капли малой -
Смакуешь в исступлении своем
С той, что готова ночью пить и днем
Забвенье этой страсти небывалой;
Воспрянь и не жалей своих щедрот,
Я только полпути прошел, и вот
Усталый, кротко жду теперь, покуда
Смогу войти в сокрытый прежде рай,
Где мы вдвойне познаем, так и знай,
Не только чудо - предвкушенье чуда!
Это, между прочим, Ронсар – великий поэт и, кстати, непревзойденный мастер сонета. Но великий Карузо, как известно, не певец, уж я-то знаю, потому что Рабинович напел мне весь его репертуар. Здешнего Рабиновича зовут Михаилом Ясновым, он, между прочим, наш земляк, и он здесь, понятно, тоже не один такой. Хотя главный.
Одно из основных свойств сонета (но только не этого) – рифмовка, желательно оригинальная, на ключевые слова. «Алый – пожалуй – малой – небывалой» – сплошное «фи!», чтобы не сказать «фу!». Причем все три рифмующиеся определения стоят после определяемых ими понятий (ланцет-капля-страсть). По-французски так велят грамматика и стилистика, но по-русски они велят прямо противоположное!
«Ланцет» не может быть то «нежно-алым», то «вовсю таранящим» - это безграмотное противопоставление кислого желтому. Ланцет не может и таранить, тем более – копьем, потому что копью это разрушительное действие, мягко говоря, не присуще. «Опалишь таким огнем, что лишь во сне готов пылать, пожалуй» - бессмысленный набор слов, а «пожалуй» - и вовсе постыдная подрифмовка. «Ланцет… смакует… ликер» - как это? И что, собственно, готова «ночью и днем» пить дама – «страсть» или «забвенье страсти»? И как это, интересно, пьют «забвенье страсти»?
Отдельно остановлюсь на концовке стихотворения (отбросив жалкую подрифмовку «так и знай» и неуместную тавтологию «познаем, так и знай» - нам не до жиру, нам быть бы живу). Что, собственно, говорит любовник? «Мы с тобой познаем не только предвкушенье чуда, но и само чудо» - то есть «не только фрикции, но и оргазм». Как переводит наш умелец? «Не только чудо – предвкушенье чуда!» То есть «не только оргазм, но и фрикции». А куда смотрит редактор? А никуда не смотрит. Он (или она) стыдливо отводит глаза и говорит: «Чтобы я за такую зарплату еще и работал?»
Среди редакторов ИЛ числится, между прочим, поэт Сергей Гандлевский. Поэт, положим, посредственный, однако крепкий профессионал стиха. Он-то, спрашивается, как стерпел подобное безобразие?
Но дело не только в этом. Вся эротическая литература (французская в частности и в особенности) переведена у нас еще 20 лет назад. Переведена по-разному; бывало, что и очень недурно (у Сергея Карабутенко и Маруси Климовой). Зачем же переводить ее заново – причем столь чудовищно, - да еще и в периодическое издание, по определению сориентированное на новинки?
Ну, коммерческие причины я уже огласил. Взяли грант у французов, в «Институте Пушкина», а иностранным поэтам шестнадцатого-семнадцатого веков платить не надо, - а таким переводчикам можно платить копейки, - одним словом, тройная выгода.
Ну а читатель? Стерпит. Перетопчется. Перечешется. Да забить им всем болт на читателя! Да забить им на читателя и болт, и ствол, и стрелу, и ланцет. Этакого, знаете ли, Ронсара народ сочинил давно – и во много раз лучше: «Немецкий штык, хоть он стальной, но гнется, как пружина, а русский х…й, хоть он мясной, но твердый, как дубина». Тоже, кстати, вполне можно печатать в ИЛ, получив – из-за «немецкого штыка» - грант в Институте Гёте!
О худших журналах мы с вами поговорили в трех выпусках данной рубрики. Впрочем, все они худшие. Кроме, разве что, саратовской «Волги». О которой – и о жемчужинах, изредка все же попадающихся в других «толстяках», - мы с вами побеседует в четвертой, заключительной, статье этой мини-серии.
