ПоделитьсяОдин из защитников в деле Pussy Riot - Марк Фейгин - стал этим летом чуть ли не самым знаменитым адвокатом страны. Между тем ещё задолго до его блистательных выпадов в процессе по его биографии можно было писать авантюрный роман: в 20 лет – снайпер в добровольческих войсках в Сербии, в 22 – самый молодой депутат Госдумы, в 24 освобождает пленных в Чечне, в 25 – вице-мэр… С адвокатом, выступление которого в суде вызвало фурор, "Фонтанка" беседовала о Чечне и Сербии, о суде и политике, о войне и мире. И только немного – о деле Pussy Riot.
- Ваша блестящая речь в прениях, которую уже растаскивают на цитаты, была экспромтом? Признайтесь, вы долго готовились.
- Чистейшей воды экспромт! Запомните, я вообще ни к чему подобному не готовлюсь. Никаких репетиций! Я вообще не репетирую ни-ког-да.
- Ваш путь в адвокаты не был коротким…
- Вполне заурядный был путь. Я окончил юридический факультет университета, и в адвокатуре я рано или поздно всё равно должен был оказаться. Просто на это наложились некие особенности биографии.
- Вроде войны в Сербии, да? Я знаю, что вы не любите говорить об этом.
- Понятно, что не люблю!
- А почему? Ошибка молодости?
- Скорее, авантюра. Во-первых, всё-таки дело было сомнительное, это я потом понял. Во-вторых, увлечение радикальными демократическими объединениями я пережил в юности и придерживаюсь традиционных либеральных ценностей. В общем, знаете, политическая биография в России – такая причудливая штука.
Времена были такие… Бурные. Между 1991 и 93 годами среди радикальной политической молодёжи наступило некое разочарование… В общем, получилось несколько авантюрно. Но в дальнейшем Балканы многое определили в моей биографии.
- Вы, я знаю, были снайпером. Для этого нужна была особая подготовка?
- Там всему быстро учились.
- В каком-то издании вас называли "ландскнехтом". Вы были наёмником?
- Нет, я не получал денег, я служил в рядах вооружённых сил Республики Сербской и подписывал обязательные документы – присягу, всё такое.
- Вы воевали под началом генерала Ратко Младича, которого Гаагский трибунал судит по обвинениям в преступлениях против человечности и в геноциде. Вы согласны с такими обвинениями?
- Я не считаю Младича виновным в преступлении, совершённом в Сребренице: непосредственно он не отдавал приказ об истреблении мусульман. Те преступления, о которых в основном говорят, наказывались даже внутри самой Армии Сербской. Несёт ли Младич ответственность за своих солдат? Конечно, несёт. Это была совершенно чудовищная катастрофа. Там не было какого-то ярко выраженного политического рисунка, это была гражданская война всех против всех. Там в каждом человеке столько крови перемешано – поди разбери! Люди годами жили бок о бок, друг друга ненавидели, кто-то там кого-то убил 100 лет назад – это помнили, там такие чувства очень сильны, это же горские народы. Началась война – воспользовались, чтобы отомстить. То, что сейчас называют "чистками", там и до войны происходило – только спорадически. Так что говорить, что там были только этнические чистки, и ничего больше, неправильно.
- Вернувшись с Балкан, вы меньше чем через год уже были на другой войне – в Чечне. К этому времени вы успели стать депутатом Госдумы, причём самым молодым в её истории. Зачем в январе 95-го вы опять поехали на войну?
- Сейчас все помнят только про ночь с 31 декабря 1994-го на 1 января 95-го. Вы забыли, что ещё до этого была атака танков Гантамирова на Грозный? И что уже тогда были русские пленные – офицеры и солдаты, которые сидели в танках? И что за ними летал Юшенков? Это была целая история! В течение всей осени 94-го в Чечне уже шли боевые действия. Военнослужащие по контракту участвовали в атаке на Грозный с Гантамировым и Лабазановым, это была оппозиция Дудаеву, который к тому моменту уже контролировал только Грозный с отдельными пригородами, и всё. Шли бои, и российские спецслужбы в этом активно участвовали. И в Думе, как вы понимаете, всё это было известно, обсуждалось, и все ожидали крупной кампании. И как только она началась в ночь с тридцать первого на первое, группа депутатов сразу выехала. Были три первые поездки, я присоединился со второй – 7 января. Ехал вместе с Сергеем Ковалёвым – депутатом. Кстати, тогда – в Назрани, в доме у мэра Султыгова, – я и встретил вашего главреда Сашу Горшкова. Там были и другие журналисты.
- И снова вы на передовую отправились?
- На передовую, но уже в другом качестве: чтобы договариваться о выдаче наших военнослужащих. Были очень тяжёлые переговоры с командованием чеченских сепаратистов. В штурме Грозного основной ударной силой был 81-й полк из Самарской области. А я был депутатом от Самарской области. И ко мне сразу пошли люди – матери, отцы. Я знал: есть пропавшие без вести, убитые, раненые, попавшие в плен, и со всем этим что-то надо делать. Переговоры с чеченцами завершились во вторую мою поездку – через 15 дней. Мне Масхадов отдал одного военнопленного. Второго мы искали, не нашли – он погиб. А первого вместе с матерью, она была очень больна, я забрал и отвёз в Самару. И огромное число пропавших без вести мы нашли, были целые списки.
- Сейчас многие говорят о вводе войск в Чечню как об ошибке. А я помню, что в 95-м году против этого высказывались лишь немногие либералы. Вы с кем были тогда и что думаете сейчас?
- На самом деле, тогда многие высказывались против. Из депутатов – тот же Ковалёв. И с высоты прошедших лет могу сказать, что жизнь подтвердила справедливость нашей позиции. После двухсот лет бесконечных войн бессмысленно пытаться склеить то, что уже давно разрушено. Толку не будет. Чечня – это территория, на которой у России перспектив нет.
- Хотите сказать, что Чечню надо было отпустить, когда она хотела отделиться?
- Да, надо было с ней мирно разойтись. На каких-то условиях, которые были бы необременительны для обеих сторон. Я не вижу смысла в союзе с Северным Кавказом, если не будет изменена вся парадигма отношений между ним и остальной Россией. Просто нужно всё делать цивилизованно. Нужно окончательно понять, кто чего хочет. Чего хочет чеченский народ, чего хотят другие республики Северного Кавказа.
- В 95-м году немецкие коллеги убеждали меня, что Россия не отпускает Чечню из-за нефти, была на Западе такая точка зрения.
- Какая нефть, опомнитесь? Был я на нефтеперерабатывающем заводе в Грозном. Ничего более страшного я в жизни не видел. Нефти в России столько… Цена той, что добывалась и могла бы добываться в Чечне, вы не представляете, насколько высока. В силу рисков и всего остального. А те деньги, которые идут на Чечню, несопоставимы с доходами ни от нефти, ни от границ, ни от чего на свете.
- Вы сказали – понять, чего хочет чеченский народ. Но мы регулярно видим это по его голосованию за действующую власть – 99,9 процента.
- Абсолютно так всё и будет, пока Чечня финансируется, пока ситуация гарантируется авторитарной системой в самой Чечне. А я видел другие времена: что представляла собой Чечня тогда, когда ещё не было этих денег. Это была одна сплошная война. Причём ещё до прихода российских войск. Они воевали друг с другом, это была бесконечная история. Таков их уклад: нация сплавлена из очень разных народов, которые готовы воевать друг с другом, род с родом. Один большой вопрос: зачем все эти проблемы России?
- Вы считаете, что Чечня до сих пор стремится к "разводу"?
- Во Франции по поводу Алжира были референдумы. И я вас уверяю, что раздела не хотели очень многие, не только в Алжире. Причём Алжир, чтобы вы понимали, это был не просто доминион, это была часть французской территории, и степень присутствия французов там была несравнимо выше, чем в любой другой колонии. Тем не менее Франция сочла за лучшее уйти оттуда и покончить с этим колониализмом, он был просто убыточен.
- Между двумя войнами у вас был маленький, чуть больше года, кусочек мира – депутатство в Госдуме. Вы ведь уехали с Балкан осенью 93-го?
- Я вернулся в Москву перед самым разгоном Верховного Совета. Так что "кусочком мира" это можно назвать только по сравнению с настоящей войной. Вернулся потому, что начал читать сербские газеты и увидел, что в России уже всё ходуном пошло. Понял, что в Москве что-то начнётся.
- Какое участие вы приняли в тех событиях?
- Никакого абсолютно, потому что всего этого мне по шею хватило. Но я понимал, к чему всё это идёт. И для меня было совершенно очевидно, чем всё это кончится. Было ясно, что элиты не договорятся, а народ в этом мало принимал участия.
- Но ведь народ вскоре выбирал себе новый парламент, и вас тоже выбрали.
- Те выборы очень отличались от того, что мы имеем сейчас. Сейчас человек с яркой политической биографией не может оказаться не то что в парламенте – даже в списках, его на пушечный выстрел не подпустят. Сейчас там чиновники, их любовницы и любовники, их приближённые. А тот парламент был абсолютно свободный. Это я могу засвидетельствовать. И туда попадали люди совершенно разные – с разным политическим опытом, с разным образованием, из разных сред. Были личности совершенно инфернальные. Вот кто сейчас вспомнит, что во фракции ЛДПР состоял ныне покойный завклубом из Ленобласти Вячеслав Марычев?
- Как же, помню, очень яркий был человек. Творческий такой.
- Да, всё время переодевался. В женском платье приходил на заседания, в папахе. Был очень творческой личностью. Мы были соседями по кабинету. Я его, конечно, воспринимал как совершенно сумасшедшего, хотя он был добрый и милый человек.
- Но после 95-го года вы не остались депутатом. Расскажите, как в 25 лет становятся вице-мэрами?
- Мы проиграли выборы. Что делают люди, когда проигрывают выборы? Какая-то часть бросилась устраиваться низовыми чиновниками, специалистами. А меня это совершенно не устраивало. Я не склонен быть рядовым чиновником, носить на подпись какие-то бумажки – это мне казалось как-то…
- Скучно?
- Просто я не видел результата такого труда, чиновник на этом уровне ничего не решает. Поэтому я пошёл в адвокатуру. Потом мой приятель, который баллотировался в мэры Самары, предложил мне место. И я на 10 лет стал вице-мэром, хотя по существу выполнял функции юридические.
- В Думе вы были как член партии Егора Гайдара. После Сербии это какая-то совсем другая "сторона баррикад".
- Просто для меня это была единственная возможная форма политического участия в жизни страны. Никакие другие адекватные моим взглядам организации в парламент не шли. Люди на нашем фланге так сильно не хотели иметь ничего общего с левыми идеями, с коммунистической идеологией, а ничего другого и не было.
- Тогда это была "партия власти".
- Не совсем. Я избирался от "Выбора России" в декабре 93-го, и на самом деле премьером был тогда Черномырдин. И поддерживали они тогда такую Партию единства и согласия – ПРЕС, которой формально руководил Шахрай. Так что назвать "Выбор России" партией власти было нельзя. Их таких было фактически три.
- Во всяком случае, это не было оппозицией.
- Это не было оппозицией, это была такая либеральная часть "партии власти". То, что сейчас назвали бы "системными либералами". Но никакой поддержки не было. Сравнить с "Единой Россией" – это какое-то безумие. Это не была партия начальников. Это была партия либералов, но таких разношёрстных. Такая среда, в которой уместилось много людей с разными идеологическими предпочтениями…
- У вас не было желания вернуться в политику – уже в рядах оппозиции, судя по вашим взглядам?
- Политика – она как заваренные металлические ворота: можно биться, как баран, сколько угодно. Баллотироваться в депутаты? А кто нас пустит?
- Зато политика сама пришла к вам. Я имею в виду дела, в которых вы участвуете как адвокат. Не только Pussy Riot, но и дело Гейдара Джемаля, которого хотели привлечь за разжигание национальной розни, дело оппозиционерки Комаровой. Вы целенаправленно берёте дела с политическим подтекстом?
- Вернувшись к адвокатуре, я занимался разными делами, но долго избегал дел публично политических. У этого была масса причин. Да и дел таких было не так много. В декабре прошлого года я занялся политической адвокатурой, но только потому, что об этом попросили друзья. Сказали, что у них нет адвокатов.
- Вас и ваших коллег по делу Pussy Riot упрекают: зачем вы превратили процесс в политический спектакль?
- Но ведь в других делах, которые я вёл и веду как адвокат, такого не было! В деле Джемаля, где всё шло законно, такая публичность и не была нужна, потому что все исполняли закон. Дело ведёт ФСБ. Но закон соблюдался! Человека не закрыли, идёт следствие, что ж я буду говорить об этом? Или суд по Комаровой: там процессуальных нарушений практически не было. Да, я не согласен с решением, но говорить о чудовищных нарушениях не могу – не было.
- Не хотела много времени уделять Pussy Riot, о них много сказано, но мы заговорили о судах… Меня очень интересует судья Сырова.
- И вас тоже она интересует!
- Она взялась за такое дело, где уже в обвинительном заключении содержался… Риск выставить себя на посмешище – так я выражусь. Как вы думаете, почему она не отказалась?
- Вы её переоцениваете. На днях я выступал в Театре.doc, и там Евдокия Германова собирается играть судью Сырову. И вот люди насыщают контекстом: как её сыграть, как понять её внутренний мир… Всё гораздо проще. У нас судьи часто превращаются в машинки для штамповки решений. Причём не просто машинки – эдакий сплав советского садизма с современным меркантилизмом.
- И что со всем этим делать? Можете дать рецепт – как адвокат?
- Заменить судей.
- Это на кого же?
- В том-то и дело, что не на кого. Лучше всего, конечно, привезти бы каких-нибудь швейцарцев, которым всё до фени. Они зарплату будут получать и судить по закону.
- А что-то менее утопичное?
- Признать Европейский суд по правам человека как последнюю инстанцию, признать его решения обязательными в России. Словом, отменить на время национальную систему правосудия.
- А ещё менее утопичное?
- На Руси варягов приглашали на царствование! А здесь ведь не надо царствовать. Только систему правосудия на время изменить так, чтобы добиться справедливых решений. А иначе как его добиться в России?
- Так это я как раз у вас и спрашиваю об этом!
- Я просто предлагаю один из путей, как решить проблему, - признать иностранную юрисдикцию на территории России.
- Что-нибудь менее радикальное не сработает? Вот зарплаты судьям уже повысили…
- Ерунда всё это
- Но должны же они бояться потерять место?
- Ничего этого не происходит. Это тотальная пирамида взаимоотношений, которая не предполагает самостоятельного принятия решений.
- Вы подали кассацию на приговор девушкам из Pussy Riot. Как вы оцениваете шансы на смягчение их участи?
- Шансы есть. И как ни странно, они повышаются – опять-таки благодаря пресловутому резонансу. При всём моём пессимизме сегодня ситуация начала меняться. Она меняется в том отношении, что власть сама боится того, что этот приговор останется в силе. Потому что масштаб реакции, особенно международной, будет ещё больше.
Беседовала Ирина Тумакова, "Фонтанка.ру"
