Очередная волна элитотрясения — сложение депутатских мандатов Владимиром Пехтиным, Василием Толстопятовым, Анатолием Ломакиным, снятие неприкосновенности с Олега Михеева, разговоры об очереди из депутатов и сенаторов, готовых избавиться от необходимости оправдывать свои доходы и собственность — вызвала очередную волну страшилок про «зачистку политического класса» и «новый тридцать седьмой год». О том, что сегодня у нас — не тридцать седьмой год, — сказано не раз и очень авторитетно. Впрочем, это слишком очевидно, чтобы успокаивать.
Да, год другой и век другой. Видимо, смысл утешительного мэссиджа про «не тридцать седьмой» — это что никто никого не собирается массово расстреливать. Только вот кто сказал, что в «настоящем тридцать седьмом» расстрелы — это было главное?
Расстрелы в 1937 г. — всего-навсего обстоятельства времени. Да, ужасные, кровавые. Но тогда вообще было так принято. В СССР. В Германии. В Китае и в Японии. Да хотя бы и во Франции, Англии и США, где, конечно, не было тоталитарного террора, но вешали, рубили головы и жгли на электростульях тысячами, если не десятками тысяч. И уж если сравнивать, то даже в СССР «тридцать седьмой» вряд ли был самым урожайным на кровь — всего-то прошло меньше двадцати лет после гекатомбы гражданской войны, геенны раскулачивания и прочих успехов в классовой борьбе. Но что-то же было такое в этом самом тридцать седьмом особенное, о чем массовое подсознание до сих пор отзывается холодком в спине?
Да, было. И не только в тридцать седьмом. Осмелюсь утверждать, что и в другие века, и при других нравах — как более зверских, так и вполне травоядных — случалось в нашей истории нечто, о чем у великого сатирика как-то очень жутко сказано: «История прекратила течение свое». У него это называлось угрюм-бурчеевщиной.
В реальности имела место аракчеевщина последних лет уходящего Александра I — более чем за сто лет до тридцать седьмого, а по жестокостям — ну близко на стоявшая. Правда, в смысле зверств куда круче была опричнина — более чем за двести лет до аракчеевщины… Ну и был — потом — собственно тридцать седьмой. Которому мы в нашем обсуждаемом «сегодня» как-то не удосужились достойно справить 75-летие…
Ярко и страшно описанное Салтыковым-Щедриным наступление агрессивного безвременья — явление системное. В чем его суть? Видимо, в том, что в условиях сравнительно долголетнего существования поначалу популярного режима власти, научившегося «держать все под контролем», отвыкшего от неповиновения и — поэтому — от необходимости прислушиваться и маневрировать, рано или поздно наступает определенный момент. В этот момент навыки получать и анализировать негативную информацию «снизу» уже утрачены. «Оппозиция» подавлена, а народ — считается, что доволен (а кто попробует возразить — тот оппозиция!)
Когда-то закаленные в боях, противостояниях с врагами, переворотах и «стояниях на краю пропасти» лидеры — Иван IV, Александр I, Иосиф единственный — глубоко сживаются с услужливо превозносимыми образами «благословенной стабильности» и «национального царь-батюшки». Так глубоко, что утрачивают именно те навыки и таланты, благодаря которым в свое время справились с колоссальными вызовами и победили серьезных (настоящих) врагов. И, конечно, разгоняют «избранную раду» и зовут на помощь какого-нибудь «преданного без лести» Аракчеева, какого-нибудь басманного Скуратова, глубоко народного, деловитого и прагматичного батыра Ежова. У которого, опричь «преданности без лести», нет вообще ничего — ни личного, ни человеческого. Это, конечно, поэтическое описание. А с точки зрения политической практики в этот момент бюрократия становится опричниной, а обслуживаемая ею власть — коллективным солипсистом, не признающим и не способным принимать ничего, кроме себя самой, своих мыслей, видений и капризов.
Между тем, солипсизм не согласуется с действительностью. На самом деле, есть кое-что еще, кроме докладов верного батыра — собственно, народ. И что там он думает, куда смотрит и о чем ворчит, — об этом власти теперь уже не просто неизвестно, но и узнать неоткуда. Коммуникационные каналы заблокированы были еще накануне, когда одобрение «царя» стало для угрюм-бурчеевых единственным критерием успеха. В этот самый момент неуправляемые и неконтролируемые «тревожные сигналы снизу» не просто утратили свою функцию предупреждения об опасности — они теперь каждым из угрюм-бурчеевых воспринимаются как злонамеренные происки, направленные на подрыв его личных аппаратных позиций.
Казалось бы, все в порядке — система выстроена. Но она же не идеальная! Сквозь нагромождение стен, препарированные подборки прессы и заткнутые ватой уши все равно что-то такое иногда просачивается. На уровне коллективного подсознательного власти становится не по себе. Дефицит общения с реальностью напрягает и даже пугает. Только вот навыки рационально реагировать утрачены (уничтожены). Остались инстинкты.
Коммуникационный разрыв с народом угрюм-бурчеевщина пытается восполнить собственной коммуникационной активностью. Обращенной во все стороны сразу — ко всем слоям и группам, по всем важным и неважным темам. Ответа нет все равно (провода перерезаны) — поэтому, на фоне роста активности, растут тревоги и страхи. Приходится наращивать активность снова, авось докричимся хоть до кого. Лавина несется с горы …
Власть чувствует себя в осажденной крепости. Пытаясь восстановить еще не забытое ощущение массовой поддержки народа и энтузиазма соратников (а бывало такое, как правило, в условиях «водяного перемирия» — когда новая правящая команда становилась реальным центром преодоления кризиса и послекризисного восстановления), власть эту массовую поддержку начинает имитировать. Оставшиеся со времен былой реальной борьбы (с белыми, левой оппозицией и Антантой, с боярской вольницей и масонской злыдней, с губернаторской фрондой и олигархами) навыки и клише обращаются против на ходу выдуманной Бяки Закаляки Кусачей — отравивших царицу колдунов, строителей тоннеля от Бомбея до Лондона, шпионов буржуазной Латвии (это, кстати, в 38-м моему собственному деду прилетело) и прочих эндурских заговорщиков. Кстати, накал борьбы с Бякой Закалякой обычно достигает такого уровня, что реальная способность к самозащите власти сходит на нет — мы режем троцкистов-«агентов Гитлера», пока усиливается Гитлер, мы гоняемся за митрополитом Филиппом, пока поляки растят мускулы, чтобы через несколько лет войти в Кремль, мы воюем против «американского агента» Людмилы Алексеевой и американских усыновителей, а реальные — умные, системные и серьезные — действия мировых сил, враждебных России (от радикально настроенных русофобов в американском истеблишменте до организаторов «всемирного джихада» вблизи наших границ), вообще не анализируются и не обсуждаются, и к реальным мировым угрозам общество не готово…
Но одной выдуманной Бякой дело не обходится — силу надо показать не только врагам, но и подданным. Именно в такие времена и принимаются решения о ликвидации курильщиков как класса, о колдовстве митрополита Филиппа, «о трех колосках», о промиллизации всей страны и расстреле всякого товарища, воспользовавшегося в сортире газетой с фотографией вождя, — психиатры назвали бы это бредом карательного изобретательства…
Решительность власти становится все неукротимее, все беспощаднее — и все мелочнее, бессмысленнее и бесполезнее. Но под градом бессмысленно жалящих «приказов», достающих ни одного, так другого (если не голубого — то курильщика, если не квартировладельца — то автомобилиста, любящего по утрам кефир), народ вовсе не мобилизуется и не сплачивается — наоборот, его охватывает волна паники, растерянности и раздражения, он чувствует, что власть враждебна ему и все время в чем-то его обвиняет и ущемляет.
В свою очередь, армия исполнителей — чиновников, приказчиков, партаппаратчиков — тоже паникует, теряется и деморализуется. Тем более что именно она остается единственной группой подчиненных, способных не только выслушивать приказы, но и отчитываться об их исполнении. Снедаемый информационным голодом и нарастающей тревогой «коллективный Угрюм-Бурчеев» остро нуждается в том, чтобы хотя бы «свои» стали предельно простыми, понятными и управляемыми. Их принимаются «ломать». В кровавые времена — сажают на колья, расстреливают или (что еще более эффективно) поручают проделывать это с недавними коллегами. В вегетарианские — ссылают в собственные поместья или заставляют выдвигать и принимать пачками законопроекты, которые раздражают всех подряд, и делать радикальные публичные заявления, которые лишают всякого общественного уважения. Так или иначе, на месте недавнего неприкосновенного «ордена меченосцев» быстро возникает «каста неприкасаемых» — презираемых, обозленных и раздраженных, стыдящихся самих себя париев.
Что дальше? Дальше — коллапс. Силы власти растрачиваются на коллективное самовозбуждение «политического класса», который утрачивает способность к принятию адекватных решений; «враги» (или хотя бы оппоненты) зачищены еще на предыдущей фазе развития, а потому подхватить выпадающую из дрожащих — и хорошо, если не окровавленных — ручонок власть физически некому; народ… А что народ — он безмолвствует. Только вот власть больше не любит, что бы ни докладывали батюшке пока еще лояльные угрюм-бурчеевы. И если все совсем плохо, то пресекается династия и наступает смутное время (а «преданные без лести» бегут помогать самозванцам, а то и сами проскакивают в цари). Если не так плохо, то — декабристы и легенда о Федоре Кузьмиче. Может, впрочем, наступить форс-мажор по имени Гитлер — и тогда уже не до трех колосков становится, не до японо-троцкистско-бухаринских агентов фашизма, приходится на какое-то время отвлечься на Великое Отечественное — совершенно реальное — общее дело.
Что касается сегодняшнего дня, то год, конечно, никак не тридцать седьмой! И смертная казнь пока под запретом, да и опричнина (только тс-с!) фактически двухпартийная. Что придает традиционно параноидальному характеру анализируемого нами явления несмываемое обаяние шизофрении. Потому что помимо общей слаженной работы по наведению порядка и паники идет еще анонимная внутриноменклатурная борьба — то ли у нас скоро сланцевый газ наступит, если мы быстро-быстро не модернизируемся через болонский процесс в три ВТО всему прогрессивному человечеству, то ли в следующем месяце в Пиндостане объявят дефолт, и вся либерастическая мразота без грантов останется, а мировое правительство вместе со своей закулисой примчится в Газпром за целованием туфли и получением очистительной розги.
Но все эти шизопараноидальные изыски — это так, дело семейное. В отношении к реальности обе несуществующие партии абсолютно едины — они ее не замечают. Ну разве что подергивают за нервные окончания своих болотных поклонников, таким образом общаясь между собою и наполняя медийное пространство все более истеричными, ненавидящими воплями.
А народ безмолвствует. Так, думает тихую думу свою. Телевизор смотрит. По интернетам шарит. Делится между собой новостями с родительских собраний (о слияниях школ с детскими садами и другими школами и новшествах с оплатой «неосновных» видов образовательных и воспитательных услуг) и из участковых поликлиник (об их слиянии со спецдиспансерами). Читает квитанции об оплате ЖКХ. Кручинится. Соображает.
Дмитрий Юрьев
