Шестьдесят лет назад, в последний день XX съезда КПСС, Хрущев прочел свой знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». Могло ли быть иначе или Сталин сделал всё, чтобы после его смерти советская элита искоренила сталинизм?
Новый день Ивана Денисовича
Иван Денисович Шухов был в недоумении. Он по-прежнему не знал, за что его отправили в лагерь, а теперь не понимал, оправдали его или амнистировали. Вместо Сталина правил Хрущёв, как относиться к умершему отцу народов – было непонятно.
Пока Шухов сидел, в село провели радио. Из новостей следовало, что город Сталинобад переименован в Душанбе. Но Сталинград не переименовали.
Сосед Фокин, вернувшийся из лагерей, однажды выпил и обозвал Сталина всеми нецензурными словами, которые знал. Его увезла милиция, и село попрощалось с Фокиным, но через пятнадцать суток он вернулся.
Другой сидевший односельчанин, зоотехник Фомин, постоянно писал бумаги в инстанции, ездил в город на депутатский приём. И добился реабилитации. Ему даже полагалась небольшая ежемесячная компенсация за десять лет лагерей.
Иван Денисович решил, что он ничем не хуже, и отправился в город.
В вагоне обсуждали новости и слухи, причем так смело, как в бараке, когда передушены все стукачи. Спорили, правда ли, что недавно арестованные Маленков и Каганович – британские агенты, как Берия, или они всего лишь ревизионисты. Говорили, что чеченцы, калмыки и другие высланные народы тайно возвращаются в родные края. Кто-то из фронтовиков называл их «предателями», кто-то защищал, но все сходились в том, что официально их не реабилитируют и автономные республики не восстановят. Еще говорили о каких-то непонятных процентах.
Возле памятника Сталину в областном центре дежурил милиционер. Иван Денисович подошел и спросил с крестьянской хитринкой:
– Товарищ сержант, вам положено следить, чтобы не хулиганили или чтобы цветы не приносили?
– И для того, и для этого, – ответил милиционер. – Проходите, гражданин.
Иван Денисович не стал спорить со стражем порядка, а отправился к депутату. Отстоял очередь, изложил просьбу. Депутат, к счастью земляк, даже знакомый с детства, объяснил, куда подавать запрос.
На прощание Иван Денисович осмелел и спросил:
– А почему нельзя реабилитировать разом всех политических? И о каких процентах толкуют люди?
– Всех нельзя, – объяснил депутат, – иначе граждане подумают, что в СССР были массовые репрессии. А так нарушение социалистической законности, хотя и в массовом порядке. А проценты... Вы, гражданин, партийную прессу читаете?
– Был бы товарищем – читал, – насупился Иван Денисович.
– На XX съезде товарищ Хрущев заявил, что правление товарища Сталина было неоднозначным. На семьдесят процентов состояло из побед, на тридцать – из ошибок, – пояснил депутат.
«На мою долю эти тридцать процентов и достались», – подумал Иван Денисович, но промолчал.
Как демонтировать мясорубку?
В предыдущей главке в жанре «альтернативная история» цифры 30 и 70 процентов не случайны. Именно так современная КПК оценивает историческую роль Мао Цзэдуна. Хрущев мог пойти тем же путём: указать на отдельные ошибки Сталина, признать, что побед было больше, оставить Сталина в Мавзолее, выпустить из лагерей тех, кто не был освобожден по «бериевской амнистии», но без реабилитации. Вместо этого 25 февраля 1956 года Хрущев осудил Сталина на все сто процентов.
Современные сталинисты объясняют этот поступок личной ненавистью к покойному вождю, распространяют легенду о сыне Хрущева, который якобы дезертировал, был выкраден СМЕРШ и расстрелян в Москве. Но даже если принять эту фантастическую версию, остаётся непонятным, как мститель-одиночка смог уничтожить культ, который насаждался тридцать лет. Почему докладчика не стащили с трибуны уже через пять минут после начала?
Причин этому две. Во-первых, Хрущев не был одиночкой. Позже его враг Молотов скажет, что «он отразил настроение подавляющего большинства». Подразумевалось большинство советской номенклатуры. А она считала сталинизм опасным для своего физического существования.
Апологеты Сталина объясняют репрессивную политику вождя подготовкой к большой войне. Коллективизировали крестьянство и выжали золото у нэпманов, чтобы построить заводы, потом устроили кровавую чистку партийцам, чтобы в войну не было вредительства и предательства. Война действительно случилась, предательства были, и довольно неожиданные – кто ждал от Власова? СССР выстоял и победил, значит, довоенные репрессии были не зря.
Поначалу казалось, будто война изменила характер государства. В 1947 году отменили смертную казнь. Но следователи по особым делам не сидели без работы. Было известное дело Еврейского антифашистского комитета, было менее известное "авиационное дело" – кстати, с приговором одного из фигурантов, маршала авиации Сергея Худякова, дотянули до восстановления «вышки» в 1950 году.
Особняком в этом ряду стояло "Ленинградское дело" – расправа над высшими партийными и правительственными чинами, чья карьера связана с Ленинградом. То, в чём обвиняли Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других, сейчас кажется не то, что абсурдом, но непостижимым. Они якобы хотели создать Русскую коммунистическую партию – кстати, в РСФСР республиканской компартии действительно не было. Они без согласия ЦК провели в Ленинграде Всероссийскую оптовую ярмарку – на самом деле с согласия Совета министров РСФСР, но в том и в другом случае обвинение выглядит абсурдом. В итоге двадцать три фигуранта были расстреляны, более двухсот отправились в лагеря, а их родственники – в ссылку.
Заодно пострадали ленинградские музеи и вузы. Но столичную номенклатуру вряд ли волновала судьба уничтоженного Музея блокады. Машина смерти заработала опять, и её траектория оказалась еще более непредсказуемой, чем в конце 1930-х. С тогдашними фигурантами показательных процессов у Сталина могли быть личные счеты, к тому же каждого можно было обвинить не в левом, так в правом уклоне. За что можно потерять голову семь лет спустя после войны – стало мрачной загадкой. Причем каждая снесенная высшая голова приводила к расправе над её креатурами.
Сразу же после смерти Сталина на свободе оказались и «врачи-убийцы», и «авиаторы», и «ленинградцы». Но высшая партийная номенклатура не получила гарантии, что прежняя практика не будет возобновлена Хрущевым или кем-либо из его преемников. Частично освободить невиновных и осудить особо одиозных палачей казалось недостаточным. Требовалось проговорить вслух то, что происходило предыдущие двадцать лет, объявить преступлением, а значит – осудить Сталина. Это и было совершено устами Хрущева, с одобрения ближайших сподвижников.
Высокопоставленные товарищи не ошиблись. С тех пор в СССР, по закону обратной силы, могли расстрелять лишь валютчиков. Членам Политбюро и, кстати, самому Хрущеву грозили максимум отставка и ссылка.
Гвардейцы без шпаг
Другую причину, по которой сначала делегаты съезда, а потом и вся страна приняли разоблачение Сталина, характеризует подлинный или выдуманный позже анекдот. Во время доклада кто-то крикнул из задних рядов: «А вы почему молчали, товарищ?» Хрущев попросил крикуна встать и представиться – ряды остались недвижны. «Потому и молчали», – сказал Хрущев.
Рядовые делегаты съезда, как и вся номенклатура среднего и низшего звена, вряд ли жили в той же тревоге, как высшая элита. Все же по масштабу "Ленинградское дело" было не сравнимо с волнами Большого террора 1937 – 1938 годов. К тому же если насчет освобождения безвинно севших партийный консенсус был безусловен, то по другим нюансам изживаемого сталинизма могли быть споры. Например, еще за полгода до XX съезда сталинский неоклассицизм заменила типовая застройка. Если бы этот вопрос предварительно обсудили, нашлось бы немало сторонников того, что хотя бы одно-два новых здания должны строиться в прежнем помпезном стиле. Тем более новые станции метро должны сверкать мрамором, а не кафелем.
Были проблемы серьезней, чем архитектурная эстетика. Разоблачение Сталина привело к кровавым событиям в Тбилиси через две недели после доклада. Когда на Северный Кавказ потянулись прежде депортированные народы, дошло до системной бытовой резни и массовых беспорядков в Грозном.
Вот тут бы среднее партийное звено, опираясь на народные массы, могло бы потребовать у руководства страны четко объяснить: что из прежнего должно быть сломано, а что оставлено. Но механизма низовой инициативы, идущей вразрез с мнением Политбюро, не существовало. Предположение, что Хрущев ошибается, относилось к категории «антипартийная деятельность», а как за это наказывают – помнили все.
Михалков в известном стихе про Музей Ленина называл большевиков «гвардейцами Ильича». Сравнение советских партийцев с настоящей гвардией, созданной Петром I, приводит к неожиданному выводу. Петр Алексеевич был не меньшим тираном и циником, чем Сталин. Подобно Сталину, он умер, не сказав, кому после него править страной. Но Петр оставил после себя гвардию, точнее петровское офицерство, которое сумело свести возможные потрясения к дворцовым переворотам и через тридцать лет передало престол Екатерине II – цивилизованному продолжателю дела Петра.
Советская номенклатура, гвардия без шпаг, передала власть яркому, но взбалмошному Хрущеву, потом отстранила его и передала власть спокойному и тусклому Брежневу. Потом, после интермеццо, названного «гонка на лафетах», пришел Горбачёв…
«Видел бы это Сталин», – вздыхали сталинисты в годы Перестройки. Если бы и увидел, то не смог бы обвинить хоть кого-то, кроме себя. Сталин сделал все, чтобы высшая номенклатура поторопилась изжить сталинизм на все сто процентов, а вся остальная страна даже если бы и захотела его защитить, то не смогла бы.
