Чай пить не хотелось, и он грустно остывал в кружке с физиономией Джеймса Бонда. Кружка стояла на моем столе, стол в пока ещё моем кабинете в сером здании на Большой Дмитровке, а я пока ещё наполовину сенатор, а наполовину уже нормальный человек, силился ему подмигнуть.
Что-то забавно-символическое во всей этой мизансцене присутствовало: герой Флеминга у меня на столе, позади, на черно-белой фотографии, бородатый Фидель пробирался сквозь джунгли захватывать себе остров в качестве жилплощади, рядом, обнявшись, хохотали наполовину молодые Кирк Дуглас и Берт Ланкастер, напротив висела картина питерских Митьков со смешными рыжими гееборцами, а прямо передо мной мерцал совфедовский телевизор. В нем была пленарка, Сирия, времена военной суровости и ввод войск, а также мои коллеги-сенаторы, которые в этот день для меня становились бывшими. За стеклянной перегородкой нервно гремела чашками наполовину бывшая помощница Катя, как и многие нью-москвичи – любительница несочетаемого: в данном случае поэзии Бродского и Дня чекиста.
С самого утра я внутренне прислушивался к себе, пытаясь уловить какие-то новые ощущения, и они были. Странное чувство, когда ты находишься вроде бы ещё здесь, но уже абсолютно точно не здесь, и это ощущение мне нравилось. На формальности оставалась неделя: сдать "ксиву", забрать трудовую, вывезти скарб, ну и попрощаться со всеми. Со скарбом, кстати, все выглядело весьма оптимистично, поскольку свою мебель я забирать не собирался, а документами у меня занимались две другие помощницы, Ксюша и Валя, соответственно, все было готово и заняло бы пару дней. Этому обстоятельству, наверное, тихо радовалась моя будущая сменщица по кабинету сенатор Мизулина, чья ассистентка регулярно наведывалась к нам в гости "просто попить чайку" и "собачку говорящую посмотреть", иными словами, осмотреть проклятое либеральное гнездо.
Тем временем тайное обсуждение Сирии подошло к концу, президент разрешение на ввод и изменение карты мира получил, телевизор опять замигал, и пленарка неторопливо потекла к своему завершению. Это означало, что через несколько минут и мне придётся пройти в зал, чтобы выступить в последний раз с трибуны.
Формально я уже был не сенатор, несмотря на действующее удостоверение в моем кармане и триколор на лацкане пиджака, и по большому счёту в зал пленарных заседаний меня вполне можно было не пускать без специального пропуска. Но караул на входе этого не знал, поэтому мне лениво кивнули, как своему, и пропустили.
Тут все было по-прежнему, кроме моего места, уже занятого новобранцем, и того самого кабинетного внутреннего ощущения – эдакого своеобразного, почти шизофренического раздвоения личности. Голосов, правда, в голове не было. Все голоса, усиленные динамиками, звучали в зале пленарных заседаний. Я сел на свободное место прямо по центру, обратил внимание, что видимость здесь не в пример лучше, чем сбоку, где я отбарабанил почти четыре года, и медленно огляделся.
Кто-то махнул мне рукой, кто-то улыбался, кто-то делал вид, что не заметил меня, но в основном все сенаторы были при деле.
Кроме меня.
Через полтора месяца мне исполнялось тридцать девять лет. В Сенате я проработал почти четыре, а ощущение было, что раза в два больше. Дома меня ждали Юля, девятилетняя София и маленький Тимур, а в этом большом и сером здании меня больше не держало ничего, кроме ностальгии и друзей, которые появились.
Улыбнувшись, я обнял всех глазами, мысленно пожелал удачи и честности с собой. Потом Валентина Матвиенко произнесла мою фамилию и тоже чуть улыбнулась, я поднялся, запахнул пиджак и пошёл вниз.
Впереди была знакомая трибуна, прощальные слова и жизнь, по которой я очень соскучился.
