ПоделитьсяВ концлагерях евреи продолжали учить детей, в гетто слушали музыку. Маленькие узники в Терезине поставили оперу «Брундибар». Среди зрителей была 12-летняя Эвелина Мерова, которая теперь приехала слушать «Брундибара» в Мариинском театре.
Гетто в чешском Терезине нацисты использовали как образцово-показательное. Перед тем как оттуда вывозить евреев в газовые камеры Освенцима и Дахау, им разрешили играть на рояле, петь и даже поставить оперу. Немцы сняли фильм о том, как хорошо живётся евреям в Третьем рейхе: «Гитлер дарит евреям город». В этом «городе» – сначала в Терезиенштадте, потом в Аушвице – чешская еврейка Эвелина Мерова прожила три года, там были убиты все её родные. В канун Дня Победы, 8 мая, опера, в которой дети в гетто пели о победе над «злым диктатором Брундибаром», идёт в Мариинском театре. На спектакль приехала из Праги Эвелина Мерова.
Она говорит по-русски очень хорошо, хотя небольшой акцент всё-таки есть. И некоторые слова ей приходится вспоминать. Она прошла через Освенцим, умирала в концлагере, когда его освободили советские войска. В 14 лет она попала в СССР, её приняла семья врача. Половина её жизни связана с Ленинградом. Двадцать два года назад Эвелина вернулась домой, в Прагу, но теперь на несколько дней опять стала ленинградкой. Перед «Брундибаром» в Мариинском театре она рассказала «Фонтанке» о том, как выживали в гетто и концлагерях её сверстники.
Поделиться1939: Прага
– Я родилась и жила с родителями в Праге, – начинает рассказывать Эвелина. – В чудесной демократической стране Чехословакии. У нас была благополучная семья – мама, папа, старшая сестра Лиза и я. Мы жили в большой, красивой квартире, учились музыке. Семья была еврейская, но не религиозная. На Рождество мы ставили ёлку и дарили друг другу подарки, катались на санках в Стромовке, летом ездили на Махово озеро…
А в 1939 году страна Чехословакия перестала существовать. Прага была оккупирована немцами. Началось преследование евреев. Нам сказали сдать все ценные вещи. Запрещено было иметь драгоценности, музыкальные инструменты, даже домашних животных. У меня была канарейка Пунтя. Её пришлось отдать незнакомому человеку.
Взрослых евреев уволили с государственной службы. Детей исключили из школ. Родители перевели меня в единственную еврейскую школу, где мест не хватало и учиться приходилось в три смены. Учебники нам были запрещены.
Нам запретили жить в наших квартирах. В нашу квартиру вселились чужие люди, а нам пришлось переехать в другую, гораздо меньше. Меня перевели в новую школу, я очень не хотела туда идти. Но потом и в новую квартиру пришли немцы, нас опять выселили. Какое-то время мы жили у бабушки с дедушкой. Раньше им принадлежала вся четырёхкомнатная квартира, но теперь мы все жили в одной комнате, а в других – ещё три семьи.
Нам запретили общаться с «неевреями». Нельзя было пользоваться общественным транспортом, ходить в кино, в театры, даже просто по улицам, по которым ходили «арийцы». В Праге ввели продуктовые карточки, и евреям выдавали особые – с буквой J. По ним полагалось меньше продуктов. Евреи должны были носить на одежде жёлтую звезду и надпись Jude.
Потом началась депортация евреев из Праги. Семьям приходили повестки – такие бумажные листочки. Нет, мне не показали, что там было написано, да и какая разница. Приходил транспорт, людей везли в гетто. Сначала в Лодзь, а потом в Терезин.
В 1940 году старшая сестра Лиза вышла замуж. Почти сразу её мужу, Франте, пришла повестка в гетто. Потом уехала Лиза. А в июне 1942 года повестка пришла моим родителям: нам было приказано с вещами и запасом продуктов явиться во Дворец выставок.
В большом зале дворца нас собралось тысяча человек. Немцы расчертили мелом пол на квадраты и каждому дали номер. У меня был номер 455. Каждый должен был сидеть, стоять, спать только на своём квадрате. Через три дня нас посадили в поезд и вывезли сначала в Лодзь, а потом в Терезин. Мне было одиннадцать с половиной лет.
1942: Терезин
До этого я в Терезине не бывала, хотя он всего в 60 километрах от Праги. Когда-то он был маленьким гарнизонным городом, его построили ещё в XVIII столетии как крепость. Против Пруссии. Город был окружён стенами, а за стенами были устроены казармы. Как крепость его никогда не использовали. Но теперь немцам очень удобно было использовать его как гетто. Терезин находился на границе так называемого Протектората, и сюда свозили евреев из всей оккупированной Европы, чтобы потом уничтожать в лагерях. Но гетто – это всё-таки не концлагерь. Там не было газовых камер. Это мы потом поняли.
Когда нас привезли в Терезин, там уже была Лиза. Она принесла нам в казарму молоко в маленьком бидончике. Её мужу как-то удалось выпросить у немцев разрешение на рождение ребёнка, и Лиза родила в гетто мальчика. Его назвали Ладиславом. Потом я узнала, что их увезли в Освенцим последним транспортом из Терезина и, видимо, сразу отправили в газовую камеру. Всех маленьких детей сразу отправляли. Ладичке было 8 месяцев.
Детям в Терезине было немного лучше, чем взрослым. О нас очень заботились. Для этого был создан специальный совет старших. Они думали, что сохранят хотя бы молодое поколение, которое выживет и потом сможет жить в Палестине. Мы все верили, что выживем. И ведь действительно те в Терезине, кого не успели отправить в концлагерь, кто не заболел какой-нибудь тяжёлой болезнью и не умер от голода, выжили и после войны вернулись домой.
Детей поселили в киндерхайме – детском доме. Это не тот детский дом, как в СССР. Это было добровольно – жить там или с родителями в казарме. Киндерхайм сами евреи устроили специально, чтобы создать детям условия получше. И там было, конечно, лучше. Взрослые жили в казармах по 30-40 человек, в одном помещении – женщины, в другом – мужчины. А детям, конечно, лучше было среди детей. В киндерхайме было несколько комнат. Я попала в комнату номер 28. Размером она была примерно 25 квадратных метров. Там нас жило приблизительно 30 девочек. Места было очень мало. Спали на трёхъярусных кроватях, в центре стояли стол и скамейка.
Немцы запрещали евреям учиться. Но каждый день к нам в киндерхайм приходили учителя, жившие в гетто. Они очень боялись, что их поймают. Внизу, у входа, ставили человека, который должен был предупредить, если придут проверять. И надо было говорить, что мы только играем, что мы не учимся. Учили всему. История была, география, иврит, пение, рисование… Конечно, от школы это очень отличалось. Не было ни учебников, ни каких-то программ. Бумаги было очень мало, не хватало карандашей. Но учителя были очень хорошие, они старались преподать нам как можно больше. Нас учили не только школьным предметам. Они пели с нами песенки, сочиняли стихи.
Да, условия в гетто были ужасающие. Но там была культура. Мне тоже сейчас трудно представить, как было возможно такое. Ведь даже музыкальных инструментов мы не должны были иметь. Но кому-то всё-таки удалось провезти какие-то инструменты. У нас был даже рояль. Как он туда попал – не представляю. Он был без ножек, но ему приставили ножки. И устраивали концерты, ставили оперы, исполняли «Реквием» Верди, читали изумительные лекции. Люди видели в этом возможность сохранить в себе человеческое даже в гетто.
Вначале всё это было тайком. Потом нацисты узнали об этом и поняли, что это можно использовать. Они пригласили в Терезин комиссию Красного Креста, показали сцену из «Брундибара». Нам запрещено было с этой комиссией разговаривать. Немцы сняли пропагандистский фильм о Терезине: «Гитлер дарит евреям город». Да, очень ловко они это сделали. Настолько ловко, что не смогли использовать по назначению. Слишком видно было, что всё это неправда. Сам фильм не сохранился. Я видела только уцелевшие фрагменты, 17 минут. Как раз для этого фильма они использовали нашу оперу «Брундибар».
1943: «Брундибар»
Попасть в артисты было очень трудно, попали только самые талантливые. Учительница музыки отбирала очень строго. Солистам завидовали. Хор был большой, человек двадцать-тридцать. Но меня не взяли, я была зрителем. А играли в спектакле мои друзья.
Эту оперу написал композитор Ганс Краса. Он написал её ещё до войны и, конечно, не для Терезина. Опера была написана в 1938 году для какого-то конкурса, который никогда не состоялся, потому что началась война. Её успели два раза поставить в Праге, но в очень узком кругу. Потом Краса тоже попал в Терезин и там по памяти восстановил ноты. Оркестр в гетто был, как я сказала, ограниченный, но Краса сделал всё очень здорово. Дети в нашем киндерхайме выучили текст, музыку, опера имела огромный успех. Изумительная музыка, прекрасная сказка с хорошим концом. Мы все знали наизусть все арии, все песенки. Нам тоже это давало надежду на какой-то хороший конец, как в сказке.
ПоделитьсяВам содержание «Брундибара» может показаться наивным. Но там, в гетто, оно приобретало особый смысл. У Пепичка и Анички заболела мама, доктор прописал ей молоко, и брат с сестрой идут на городскую площадь с бидончиком. Полицейский объясняет им, что без денег молока не получить. На сцену выходит шарманщик Брундибар, он поёт песню, и прохожие кидают ему деньги. Дети решают, что тоже споют песню и заработают деньги на молоко. Но Брундибар – злой диктатор, он им не разрешает, он прогоняет детей с площади. Тогда на сцене появляются добрые животные – собака, кошка и воробей. Они созывают детей со всей округи в помощь Пепичку и Аничке, детский хор поёт чудесную песню, и прохожие бросают деньги им. Тогда злой Брундибар отнимает у детей деньги и убегает. Дети и животные вместе догоняют его, возвращают деньги Пепичку и Аничке. Все вместе поют: «Брундибар побеждён, мы выиграли войну».
Так мы жили в гетто. Да, там было ужасно. Там были голод, болезни, теснота. Мой дедушка заболел воспалением лёгких и умер. Бабушка осталась жива в Терезине, но потом погибла в Биркенау. Но там был этот лучик света – культура.
Из Терезина постоянно шёл транспорт с евреями на восток. Постоянно кто-то получал повестку, что надо явиться с багажом к поезду. В декабре 1943 года такую повестку получили и мои родители. Тогда мы тогда не знали, куда нас повезут. Потом узнали, что в Освенцим.
1944: Аушвиц
Нас везли в товарном поезде. В вагоне было 50 человек. Сидели на полу. Маленькое окошко наверху – и всё. Всю дорогу нам ни разу не открывали двери. Это было в декабре. Тёплых вещей у нас с собой почти не было, потому что разрешали взять очень мало. Нам разрешили взять еду, какой-то кусок хлеба.
В Освенцим мы приехали ночью. Даже те небольшие вещи, которые у нас были, нам велели оставить в вагоне. Нас отправили в баню, которую немцы называли «сауна». Там мы должны были помыться. У нас забрали одежду и обувь, вместо них выдали что-то надеть и какие-то деревянные… Даже не знаю, как это назвать. Что-то вроде шлёпанцев, наверху – кусок тряпки, а подошва деревянная. После этого нас повели в лагерь. Там мы встретились с людьми, которых привезли раньше. Они объяснили, где мы находимся. Сказали, что это Освенцим, что отсюда люди выходят «только через трубу». Никто не хотел верить.
Мне уже было 13 лет, я всё понимала. В Освенциме при нас уничтожили целый транспорт с людьми. Нам сказали, что то же самое сделают с нами, только после шести месяцев «карантина». То есть нас должны были уничтожить в июне. Папа умер раньше, в апреле. Он заболел туберкулёзом и умер в своём бараке.
Селекцию – кто годится для работы, кто нет – проводил доктор Менгеле. Тот самый. Нам сказали, что прийти могут только те, кому от 16 до 40 лет. Мы под селекцию не попадали. Нас должны были уничтожить. Хотя никто не знал, что лучше: попасть под селекцию или чтобы убили сразу. Но почему-то считалось, что лучше, если признают трудоспособными.
Мы с мамой пошли, хотя мне было четырнадцать, маме – сорок четыре. И нам повезло: нас признали трудоспособными. Мне Менгеле сначала просто махнул рукой, чтобы я шла за всеми. А за мной шла подружка. Менгеле увидел её и сказал, чтобы я вернулась. Ему показалось, что мы с ней очень похожи, а он занимался близнецами. Спросил, не близнецы ли мы. Мы сказали, что мы не родственники. Тогда он махнул рукой, чтобы мы шли дальше. А потом добавил, что никогда не видел таких красивых евреек. Я тогда не понимала, что это опасные слова. Для меня главное было, что мы с мамой прошли селекцию.
В Освенциме тоже были люди, которые взялись заниматься с детьми. Они играли с нами в разные игры, сочиняли стихи, ставили маленькие спектакли. Нас учили быть стойкими, но я и сама от природы была такой. Я оптимист.
Потом тех, кто прошёл селекцию, отвезли в лагерь Штуттхоф. Нас опять везли в товарном поезде, но было лето, и в вагоне была открыта дверь. В Штуттхофе нас свалили в бараке с бетонным полом. Все лежали на этом полу, свободного места не было совсем. Еды и питья почти не давали. Потом мы куда-то плыли по воде, а потом шли пешком. Наша одежда превратилась в какие-то лохмотья, деревянные шлёпанцы на ногах разваливались.
Привели нас в деревню Дорбек под Гдыней. Но это я знаю сейчас, а тогда мы не представляли, где находимся. Это было чистое поле, где нам велели поставить палатки. Сто палаток, в каждой десять женщин. Там нам выдали лопаты и заступы, и мы рыли противотанковые рвы. Три метра глубиной, три шестьдесят шириной… Или наоборот? Уже не помню. Это была очень тяжёлая работа. Еды было мало: пустой суп и кусок хлеба. Потом началась зима, выпал снег. Ручей, в котором мы могли помыться и постирать одежду, замёрз. У всех были вши. Начался тиф. В палатках было невыносимо холодно, а одеял у нас было по одному на несколько человек.
Сейчас мне трудно всё это представить. Сейчас если лампочка перегорит или телевизор не работает – так кажется, что это какое-то ЧП. Но ведь мы жили, когда не было вообще ничего. Самое страшное – холод, голод, страх заболеть, страх смерти.
К ноябрю в палатках оставалось уже мало людей, способных работать. Кого-то вывезли в газовые камеры, кто-то умер в лагере. Умерла моя мама. Я осталась одна. Немцы собирались уничтожить всех, кто остался. Но не успели.
1945: Ленинград
В конце ноября 1944 года нас собрали и погнали на вокзал, потому что мы уже не могли работать. Но когда мы дошли до вокзала, оказалось, что его уже нет, он весь разбомблен. И нас погнали обратно. Мои деревянные шлёпанцы совсем развалились, я шла босиком. И так отморозила ноги, что они почернели. Женщины в палатке говорили, что их надо ампутировать, потому что начинается гангрена.
Я лежала в палатке и не могла двигаться. Две подруги, Маргита и Эва, за мной ухаживали. Их я знала ещё в Терезине, но там мы мало общались. Потом мы встретились в лагере. Они, кстати, тоже живы. Мы звоним друг другу по телефону, недавно встречались.
Много ухаживать за мной девочки не могли, потому что должны были работать. Они продолжали рыть эти рвы. Пока их не было, я лежала абсолютно беспомощная. Немцы уже не собирались меня уничтожать, потому что я должна была сама умереть.
Мы ничего не знали о том, что война заканчивается. Только слышали совсем рядом орудия. А 18 января 1945 года в деревню пришли русские. В нашу палатку зашёл молодой военный в форме русской армии со звёздочкой на фуражке. Мы сначала не поняли, кто он такой. Он позвал врача. Пришёл молодой, симпатичный врач, он смазал мне ноги какой-то мазью, забинтовал их, и меня отвезли в больницу. Ноги мне спасли.
Потом нас куда-то отправили в поезде. Там ехал начальник санчасти – Моисей Ионович Мер. Он очень интересовался нашими судьбами. Я не понимала по-русски, но он немного говорил по-немецки. И он сказал, что хочет забрать меня в Ленинград. Я сначала поняла это как шутку и сказала, что хочу домой, в Прагу. Он ответил, что моего дома в Праге уже нет. Так в августе 1945 года я попала Ленинград – в его семью. Моисей Ионович ещё был в армии, меня встретили его жена и тёща. Они приняли меня очень тепло. Хотя им было очень нелегко.
В Праге у моих родителей была красивая квартира, я ходила в хорошую школу, мы хорошо жили. В Ленинграде, конечно, всё было далеко от этого. Мои приёмные родители жили не в квартире, а в комнате в коммуналке. Было холодно. Мы не голодали, но еда была по карточкам. Мне надо было прописаться, надо было получить карточку. У меня не было одежды – и меня надо было во что-то одеть. Всё это было тяжело. Я пошла в школу, и поначалу мне было трудно, потому что я очень плохо знала русский язык. Но в школе мне нравилось.
Школу я окончила с серебряной медалью. Для еврейки в Советском Союзе это было важно, потому что с медалью можно было поступить в институт без экзаменов. А я хотела поступить в университет на славистику, а то мне казалось, что я забываю чешский язык. Я была очень наивная, я почему-то думала, что поступлю в ЛГУ, раз у меня медаль.
В университет меня не приняли. Сказали, что нет места. Я очень расстроилась. Даже писала письмо Сталину. Через полгода я получила ответ: очень большой наплыв, мест мало, до свидания. Но в то время от университета отделился институт иностранных языков, и я пошла туда. Правда, там не было чешского, и я пошла на испанский. После третьего курса испанский факультет закрыли – и я перешла на германистику. Преподавала немецкий в школе. Ещё 33 года проработала в Академии художеств на кафедре иностранных языков. Вышла замуж, муж был архитектором, у нас родились дочь и сын.
1995: Прага
Все эти годы мне хотелось вернуться домой, в Прагу. Но муж, дети – уехать из Советского Союза всей семьёй было невозможно. К тому же у мужа были родители, у меня – приёмные родители, которых нельзя было оставить.
Муж умер в 1985 году. Я ещё продолжала работать, а в 1995-м ушла на пенсию. И тогда уехала в Чехию. Я вернулась домой.
2016, 2017: Петербург
В мае 2016 года Эвелина Мерова приехала в Санкт-Петербург. Как гость. Её пригласили в Михайловский театр, где поставили ту самую оперу «Брундибар». Считается, что это первое возрождение спектакля после Терезина, но это не совсем так: на право считать себя первым, кто поставил «Брундибар» после войны, претендует театр «Зазеркалье». В этом году накануне Дня Победы Эвелина Мерова прилетела из Праги, чтобы в Мариинском театре послушать сказку о детях, победивших Брундибара.
Беседовала Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру»
