Как перешагнуть через рак

Три истории молодых людей, которые в детстве победили рак, заставляют поверить, это этот диагноз – не приговор. «Фонтанка» рассказывает об этом 15 февраля - в Международный день детей, больных раком.

Рассказать о побеждённой болезни согласились всего трое. И все – юноши. «Просто девочки не хотят об этом вспоминать», – объяснили в благотворительном фонде AdVita, где о каждом из ребят знают всё. Кому-то помогли купить дорогостоящий эргономичный протез, и парень, потерявший ногу, смог кататься на велосипеде и лазать по горам. Кому-то оплатили неподъёмный для родителей курс лечения. Три истории этих парней многому научат и людей очень здоровых.

Глеб, ставший крутым бизнесменом

Ему 29 лет, и его компания занимает этаж в бизнес-центре на набережной Невы. В кабинет к нему меня приводит секретарша, она тихонько стучится к шефу в дверь, потом разрешает мне войти. Очень серьёзный молодой человек привстаёт над столом с кучей каких-то буклетов и проспектов и деловито протягивает мне руку: «Глеб».

– У нашей компании несколько направлений деятельности, – начинает он говорить хорошо поставленным голосом. – Мы занимаемся складской логистикой и управляем несколькими заводами, которые производят, в частности, медицинское оборудование. Одно из предприятий, которым управляет наша компания, разработало и уже начинает продажи отечественного аппарата искусственной вентиляции лёгких. Автор – наше конструкторское бюро. Мы прошли апробации в ведущих клиниках страны и сейчас начинаем продажи. Ещё у нас есть в управлении завод «Альтернативная наука», он снабжает медицинские учреждения газами…

С того дня, когда Глеб Клеймёнов узнал, что болен раком, прошло ровно 20 лет. Ему было девять.

– Это случилось сразу после Нового года, – рассказывает он. – Всё началось с симптомов, похожих на грипп. Потом стали отказывать ноги. И через какое-то время мне поставили диагноз: острый лимфобластный лейкоз.

Рак крови. Что чувствуют родители девятилетнего ребёнка при таких словах – объяснять не надо. Глеб говорит, что сам он, к счастью, не очень понимал, что происходит что-то страшное.

– Да и, в принципе, дома эти слова не звучали, – пожимает он плечами. – Мама с папой старались создать вокруг меня атмосферу здоровья. Я видел, конечно, что они за меня переживают, но всегда чувствовал их поддержку и заботу, поэтому у меня не было какого-то сильного беспокойства или чего-то в этом роде.

Для ребёнка лечение – испытание больше физическое. Глеб попал в больницу на год.

– Капельницы, постоянное пребывание в больнице – это неприятно, да, – кивает он. – Но мне почему-то больше врезалось в память другое: что какие-то продукты нельзя было есть. Но я ни дня не был в больнице один, со мной всегда был кто-то из родителей. Наверное, были периоды, когда мне становилось плохо, но почему-то сейчас я этого не помню.

В этот год его родителям было, конечно, не до учёбы сына. Но с ним постоянно занимались в больнице, потом учителя приходили к нему домой. В итоге он нормально перешёл в следующий класс – и стал дальше учиться, будто не пропускал. Тем временем лечение не было окончено, он получал тяжёлую химиотерапию. Но, говорит, и тут не может вспомнить каких-то особых тягот, потому что их приняли на себя мама с папой. Просто через несколько лет, повзрослев, понял, что тогда всё могло закончиться совсем по-другому.

Глеб окончил школу, потом Финэк. Когда они с друзьями решили открыть свою логистическую фирму, мама с папой опять были рядом. Они оба – юристы, помогли советами.

– Нет, взять их в штат я не могу, – смеётся Глеб в ответ на мой вопрос. – Я их пока не потяну. Но я и теперь часто обращаюсь к ним за советами, хотя у нас есть своя команда отличных юристов. И вообще мы собрали штат очень сильных профессионалов: бухгалтерия, кадровая служба, ай-ти. Теперь инвесторы нанимают нас как управленческую команду.

У Глеба есть уже своя семья, сыну три с половиной года. Он берёт в руки телефон – и на экране сразу появляется фото: молодая женщина с маленьким белобрысым мальчишкой.

– Я над сыном ужасно трясусь, – признаётся Глеб. – Но, думаю, это не связано с тем, что сам болел. Просто такой характер. Я вообще люблю перестраховаться.

Он перешагнул болезнь. То есть мама с папой взяли его за руки – и перевели через неё, как переводят маленьких детей через ямку на дороге. А сам он и не заметил, какой была та яма.

– Я отношусь к этому просто как к пройденному периоду в жизни, – добавляет Глеб. – Нет такого, чтоб тяжело было вспоминать об этом. Разве что, может быть, я немного ипохондрик: чуть что – сразу бегу делать МРТ или ещё как-то обследоваться. Но это тоже, по-моему, просто черта характера, никак с болезнью не связанная.

Гера, который не считает свои медали

Из Геры Авдочёнкова слова не вытянешь: он не любит говорить о болезни. Об этом не каждый захочет откровенничать, а у него болезнь ещё не в таком далёком прошлом.

– В общем-то, год ремиссии – это слишком мало, – грустно улыбается Нина, его мама.

Гере 17 лет, а заболел он в шесть. Просто заболела рука. И ему очень долго не могли поставить диагноз.

– Он был маленький, не мог объяснить, где и что болит, – объясняет Нина. – Один раз уже собрались было к врачу и на рентген, а он стоит одетый: «У меня уже ничего не болит». Точно, спрашиваю, не болит? Говорит – точно. Ну, ещё прошло время. Тем более что трое мальчишек в семье, они постоянно бегали, прыгали, набивали синяки.

Рак кости, по-научному – остеосаркому, Гере поставили уже тогда, когда опухоль была видна на плече. И пошли метастазы в лёгких. Они с мамой лежали в больнице полтора года, потом ещё восемь месяцев, потом были поездки на сеансы химии.

Гера переносил это очень тяжело. А самое страшное – правую руку ему сразу ампутировали.

– Привыкал долго, – признаётся он. – Трудно было сохранять равновесие. Куртка всё время падала. Потом научился всё делать одной рукой.

Вообще-то, по закону ему полагался бесплатный протез. И его даже сделали.

– Протез был – как руку от деревянного Буратино ребёнку приделать, – с досадой вспоминает Нина. – Столько времени мы за ним ходили, столько не могли пробиться, а получили совершенно топорную деревяшку. Герка пару дней поносил, всё в кровь стёр, потом я сказала – всё, не надо.

В больнице им встретились журналисты. Какой телеканал – Нина не помнит, но она рассказала им историю о протезе. Институт Альбрехта тут же сделал ребёнку новый протез – по голландскому образцу. Только поздно: носить его Гера уже не смог. Он просто учился жить с одной рукой. Они учились вместе: Гера, мама с папой, братья, бабушка – все принимали участие.

– У нас была такая игра: что я могу – чего не могу, – рассказывает Нина.

На самом деле если это и была игра, то очень грустная.

– Он часто впадал в депрессию, – сглатывает комок Нина. – Однажды начал на меня кричать. Ему было семь лет, и он сказал, что что-то не может. Я ему – ты можешь. А он распсиховался и кричит: тебе легко говорить, у тебя две руки… Это был единственный случай, когда я расплакалась при нём. Реву, а он давай меня успокаивать. И я ему говорю: Гер, ты понимаешь, я бы свою руку отдала, чтобы у тебя две было.

Этот разговор стал для семилетнего ребёнка такой встряской, что он перестал жаловаться. Хотя Нину всё равно пугали перемены в маленьком сыне.

– Как-то у меня был день рождения, и он спросил, что я хочу в подарок, – продолжает она. – И я ответила: я хочу, чтобы ты снова стал ребёнком. Такая болезнь слишком быстро делает человека взрослым.

Но за всем этим семья продолжала учить маленького Геру жить.

– Он у нас очень любил поджигать разные кастрюльки, – рассказывает Нина. – Когда в деревню приезжали, у него самое любимое было – разжечь в мангале огонь. И вот после операции он спички в руки берёт, уже сел, веточки сложил… Коробок взял в левую руку – и делает такое движение в сторону отсутствующей руки. И такое растерянное лицо: а как? Как зажечь спичку? Ну, я ему говорю: чего ты застыл? Садишься, зажимаешь между коленками коробок и зажигаешь. Справились.

Так раз за разом в игре «могу – не могу» увеличивался список «могу». И только Нина знает, каких сил и слёз это стоило её маленькому сыну.

– Много было таких мелких ситуаций, когда он растерянно смотрел на меня и не понимал, что делать, – вспоминает она. – Но в итоге через пару месяцев выяснили, что единственное, чего он не может сделать сам, это завязать шнурки. И я ему сказала: ничего, есть обувь на липучках. Вот так по сей день шнурки – единственное, чего он не может делать сам. Какое-то время он поражал врачей тем, что ногти сам себе стриг. Для меня так и осталось загадкой, как он это делает.

Когда Гере было 9 лет, его позвали сниматься в кино. В главной роли. Ну, почти: он был сыном главного героя. Для фильма «Охотник» нужен был мальчик с больной рукой. Гера так понравился режиссёру, что сценарий переписали: мальчик был без одной руки.

– Как-то неожиданно позвонили домой и почти сразу предложили, – равнодушно пожимает плечами артист. – Я ездил на киностудию, там смотрели, предложили, я согласился. О чём был фильм – вообще не помню. Помню, что я там спасал животных. Открывал клетки и выпускал их.

И вот однажды, выйдя из больницы, Нина решила, что её младший сын будет не только сниматься в кино и зажигать спички одной рукой: он станет плавать.

– Я подумала: ну есть же какие-то паралимпийцы, как-то они плавают, – рассказывает она. – У меня мама тогда работала в университете Герцена. Я её попросила: у вас там есть кафедра адаптивной физкультуры, может, там что-то подскажут. Вышли мы на заведующего этой кафедрой, он пошёл с Геркой на тренировку, возвращается и говорит: а вы бы не хотели серьёзно плаванием заниматься? Конечно, мы хотели.

Сколько теперь у Геры медалей – он не может сразу вспомнить.

– Много, – морщит лоб. – В Петербурге вроде пять. Или шесть. Ещё меня в Москву приглашали.

Почему-то, удивляется Нина, при всех победах её сына пока не вызывали в паралимпийскую сборную. Но это у него точно ещё впереди. А пока он учится – будет инженером-программистом.

Фёдор, который делает украшения для мамы

Фёдору Маслобоеву 17 лет, и он пережил два рака. Когда ему было десять месяцев, обнаружили ретинобластому. Рак сетчатки. Опухоль была ограничена глазом, глаз удалили и обошлись без химиотерапии. Родители решили, что всё кончено. Но в 8 лет он снова заболел.

– Просто болела нога, – рассказывеет Фёдор. – Потом стала болеть сильнее. Сходили к врачу – она сказала, что растяжение. Мы мазали, натирали, разогревали – ничего не помогало.

Они жили в Волосовском районе Ленобласти. И медики там, видимо, так бы и продолжали лечить «растяжение». К счастью, родители Фёдора быстро сориентировались и повезли его в Петербург – в НИИ детской ортопедии Турнера. Оттуда парня сразу направили в Свердловку – 31-ю горбольницу.

– И там мне уже поставили диагноз: остеосаркома, – продолжает Фёдор.

– Мы лежали в больнице 13 месяцев, и постоянно было одно желание: проснуться, – добавляет Мария, мама Фёдора. – Когда взрослый человек заболевает, ты сделаешь всё, чтобы помочь. А когда ребёнок – уже просто обо всём забываешь. О душе, об эмоциях. И просто начинаешь ждать, когда проснёшься. К сожалению, это не сон…

Фёдору ампутировали ногу. У восьмилетнего мальчишки теперь вместо ноги был протез.

– Было страшно, непонятно, непривычно, ужасно, – вспоминает он. – Потом привык. Привык к отсутствию ноги, к протезу.

Прежде чем привыкнуть к протезу, его ещё надо было получить. Это оказалось непросто и очень дорого.

– Ногу ему ампутировали в феврале, и через две недели мы обратились в Институт Альбрехта за протезом, – рассказывает Мария Маслобоева. – Там сказали, что квоты будут в июне. Потом надо ждать, пока всё это распределят, в общем, дай бог – в июле-августе он получил бы протез.

Но лечебно-тренировочный протез нужно надевать не через полгода, а в первый же месяц. Иначе, объясняет Мария, культя сформируется – протез ребёнок уже не сможет носить. Единственным выходом было – купить за свои деньги. Таких денег в семье просто не было. Помог тогда Фёдору фонд AdVita, он нашёл и полностью оплатил первый протез.

Ещё после операции надо было проходить курс химиотерапии. У семьи прописка, напомним, была в Волосовском районе, где медики советовали мальчику раковую опухоль хорошенько погреть. А лечился он в Петербурге. Поэтому оплатили ему только первый блок химии. Дальше надо было платить родителям.

– Один блок стоил девятнадцать с половиной тысяч, – как сейчас помнит все цифры Мария. – Зарплата у меня тогда была десять тысяч в месяц.

И опять помог фонд AdVita. Фёдор получил весь курс химии. Прошло девять лет, он поступил в колледж – учится на ювелира. В ноябре прошлого года на выставке «Мозаика ремёсел» он представил своё колье – и занял второе место. Колье называлось «Лабрадор».

– Нет, это не собака, это такой камень, – смеётся Фёдор. – Очень красивый. Колье было сделано из медной проволоки в технике wire wrap: это разные накручивания, выкручивания, выгибания и переплетения. А в центре – большой камень лабрадор. Колье получило второе место на выставке.

Потом он победил в петербургском этапе соревнований «Абилимпикс», поехал со своими украшениями в Москву и там тоже стал вторым.

– Мама носит мои украшения, – улыбается он. – Я ей специально делаю.

Вместо первого протеза, обычного, у него теперь новый – беговой. Потому что Фёдор серьёзно занялся бегом.

– До болезни я играл в баскетбол, – рассказывает он. – А тут пришлось заново учиться ходить. На это ушло пару месяцев. Было тяжеловато. Я падал, мышцы болели. Потом привык. И пошёл на лёгкую атлетику.

Он бегал три года, за это время выяснил, что он не спринтер и не марафонец, а стайер – бегун на средние дистанции. И тут одноклассник предложил ему сходить в спортзал, где тренер набирал группу для занятий пауэрлифтингом.

– И вот я уже год занимаюсь, – продолжает Фёдор. – Для ног есть специальный держатель, а в остальном работают совсем другие мышцы: руки, грудь, спина. Я с друзьями занимался на турниках, так что к пауэрлифтингу был немного готов.

– Ребёнок у нас сильный, – добавляет Мария. – Своей внутренней силой он держал и нас, взрослых. Не давал расхлюпиться, расслабиться. И мы были всё время вместе. Он знал, что мама всегда с ним, что папа примчится в любой момент, бросит всё, чтобы быть рядышком. Это помогло всё выдержать.

Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру»

Рак у детей будет излечим на сто процентов

Как можно лечить онкологические заболевания у детей – и как их лечат на практике, «Фонтанке» рассказала детский онколог Маргарита Белогурова

Международный день детей, больных раком (International Childhood Cancer Day), отмечают 15 февраля. Дата была учреждена в 2001 году по инициативе Всемирной конфедерации организаций родителей детей, больных раком (Childhood Cancer International, CCI), чтобы привлечь внимание общества к этой проблеме. Дети составляют около одного процента всех больных раком, и современная онкология достигла невероятных успехов именно в их лечении: до 80 процентов всех заболевших возвращаются к обычной жизни. Недалеко то время, когда детский рак будет полностью излечим. По мнению специалистов CCI, главное препятствие к этому – неготовность общества вкладывать в это средства и ресурсы. Девиз Международного дня детей, больных раком, в 2018 году: The time is now. There can be no more ‘but’ – «Время пришло. Больше никаких "но"».

О том, как могут лечить и как лечат рак у детей, рассказывает заведующая отделением химиотерапии и комбинированного лечения опухолей у детей КНПЦ специализированных видов помощи (онкологический), доктор медицинских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного педиатрического университета Маргарита Белогурова.

– Маргарита Борисовна, действительно ли детская онкология добилась таких результатов, что препятствует практически полной победе над детским раком нежелание взрослых тратить на эту проблему достаточно денег?

– За последние три десятилетия прогресс детской онкологии как науки действительно поражает воображение. Особенно если вспомнить, с чего мы начинали. Когда летом 1990 года было решено открыть в Ленинграде городское детское онкологическое отделение, для этого выбрали одну из лучших больниц – знаменитую Свердловку, 31-ю больницу. Она была действительно лучшей, но даже там не было ничего, что имело в тот момент любое западное детское онкологическое отделение. В СССР лечили детский рак совсем по-другому: хирургические операции, гормоны. О том, что существует высокодозная химиотерапия, которая дает какие-то невероятные результаты, мы узнали только после падения железного занавеса. У нас на тот момент выживало 10 процентов детей с лимфобластными лейкозами, а в Германии – 70 процентов. Эту разницу невозможно было вынести, вместить в сознание. Мы готовы были учиться с нуля, готовы были работать круглосуточно, чтобы дети не погибали.

Но чтобы лечить так, как положено, была нужна настоящая революция, совсем другая больница: стерильные боксы, специализированные лаборатории, не виданные никем лекарства, обученные врачи, полностью переоборудованное отделение переливания крови… Ничего этого в Петербурге не было. Да и в стране не было. Когда я уезжала в сентябре 1990 года на первую стажировку в клинику детской онкологии Гамбургского университета, хлеб в Ленинграде еще продавался свободно. Когда я вернулась в конце декабря, и мы пошли с мужем по магазинам, чтобы купить что-нибудь к новогоднему столу, мы не нашли хлеба! 31 декабря я пекла пресные блинчики из оставшейся в доме муки. Вот в таких обстоятельствах мы начинали.

Сейчас любой молодой врач, который не знает правил проведения той или иной линии химиотерапии, может подойти к полке, взять распечатанный протокол лечения, открыть нужную страницу и увидеть расчет жидкостей, электролитов и так далее. А тогда в нашем отделении все международные протоколы были в единственном экземпляре: привезенные мною тысячи страниц ксерокопий. Приходилось собирать докторов, и они под диктовку записывали состав инфузий для проведения химиотерапии. Многих коллег интенсивная химиотерапия просто пугала. В комитет по здравоохранению даже было написано письмо: «Белогурова и Янка-Шауб проводят эксперименты на наших детях, испытывают немецкие программы на наших больных». Но именно эти «эксперименты» позволили радикально изменить ситуацию в Петербурге: благодаря переходу на новые немецкие программы лечения в 31-й, а потом и в 1-й больницах выживаемость детей с острым лимфобластным лейкозом поднялась с десяти до восьмидесяти процентов.

Существовали мы во многом за счет постоянной гуманитарной помощи, главным образом из Германии и Австрии, немного из Финляндии. В больницу приходили огромные фуры с посылками от друзей из Гамбурга. В посылках было все: катетеры, заглушки к ним, расходный материал, лекарства, детские игрушки, продукты, детская и взрослая одежда, посуда и многое другое.

Оборудования не было почти никакого. Не было инфузоматов, и мамы часами считали капли, следя за скоростью инфузии по секундной стрелке. Первые пять инфузоматов, которые мы получили из Германии, полагались только самым тяжелым детям.

Не было лекарств. Не было даже глюкозы, потому что завод оказался на территории другого государства – Украины, а экономические связи разорвались. Я написала в Гамбург, что лекарства нечем разводить, и коллеги прислали огромную аптечную упаковку порошка глюкозы.

Не было еды! И те же немецкие коллеги слали нам продуктовые посылки. Однажды пришла огромная коробка с сухим бульоном, и мы отнесли ее на общую кухню больницы.

Приведу один пример – про то, что в нашем деле мелочей не бывает. Для того чтобы взять кровь из вены, нужно наложить жгут выше предполагаемого места укола. И в 1990-е жгут представлял собой красную полую резинку, которой затягивали плечо ребенка, иногда накладывая его на голую кожу для более плотного прилегания. Я не отношусь к кисейным барышням, но вид детской ручки, перетянутой этим жутким жгутом, вызывал у меня приступ дурноты. Я же видела, с какими жгутами работали сестры и врачи в Гамбурге: широкие трикотажные ленты, которые не оставляли следов-синяков на месте затягивания. И я задалась целью заменить эти резинки нормальными жгутами. В России они просто не продавались. И вот я стала охотиться за ними в буквальном смысле: на всех международных симпозиумах фармацевтические компании устраивали выставки своей продукции и, как правило, выкладывали на стенды разные сувениры – от авторучек с логотипами медикаментов и компаний-производителей до зонтиков и манометров для измерения артериального давления. На этих стендах я и «ловила», когда выложат такие жгуты. Насобирала достаточное количество – для каждой медсестры, чтобы имела в кармане. Когда возвращалась, под подписку раздавала сестрам, предупреждая: «Увижу еще раз резинку на коже – побью». Нынешние пациенты и не представляют себе, к счастью, этого «гестапо».

– В прошлом году Всемирная организация здравоохранения поставила цель: к 2030-му добиться того, чтобы люди не умирали от излечимых болезней. Международная организация родителей детей, больных раком, считает, что детский рак уже излечим. Насколько это соответствует действительности? Что такого революционного произошло за последние годы в онкологии как науке – и в детской в том числе?

– Изменилось многое, особенно в последнее десятилетие: лавинообразно стали появляться таргетные препараты, особенно во взрослой онкологии. Это такие лекарства, которые направлены на определенную мишень в опухоли. Если стандартная химиотерапия лишена избирательности и «бьет» все живое – и злокачественные, и нормальные клетки, таргетные препараты работают принципиально по-другому: они действуют только на опухоль. В детской онкологии таких таргетных препаратов немного, но они появились и дали надежду пациентам.

Появились новые формы известных лекарств – например, внутривенная форма темодала, который применяется при опухолях мозга, и мы можем давать очень точную дозировку и применять это лекарство безопасно даже самым маленьким пациентам.

Появились новые лекарства для борьбы с осложнениями, которые помогают защитить организм ребенка от токсического воздействия лечения. Если с осложнениями не справиться, они могут быть для ребенка опаснее самой опухоли.

Правда, эти препараты пока не зарегистрированы в нашей стране, и мы можем ими пользоваться в критических случаях только благодаря тому, что благотворительные фонды, как AdVita, «Подари жизнь», покупают их за рубежом и по специальному разрешению Минздрава ввозят их на территорию России.

Появились новые возможности для высокотехнологичных хирургических операций: например, аппарат для раздвигания эндопротезов дает возможность удлинять протезы по мере роста ребенка – раньше просто потребовалась бы очень большая операция по замене протеза.

Вот-вот появится в Петербурге протонное облучение. Мы ждали открытия протонного центра в октябре прошлого года, но пока все еще существуют технические трудности. Как только заработает этот центр на Глухарской улице, у нас сразу отпадет необходимость искать спонсоров для проведения протонного облучения в европейских клиниках. Протонное облучение – особая методика лучевой терапии, когда в опухолевый очаг подводится необходимая лечебная доза облучения, а окружающие здоровые органы и ткани практически не страдают. Для растущего детского организма это очень, очень важно! Мы ведь должны не только вылечить ребенка, но и обеспечить нормальное качество спасенной жизни.

Конечно, все новое очень дорого. Некоторые медикаменты стоят, как приличный автомобиль. И это я говорю об однократном введении, а их может понадобиться шесть, десять, двенадцать. Но если принять за аксиому, что детская жизнь – самая большая ценность в стране, то и деньги найдутся. Они ведь есть в нашей богатой и мощной стране.

Мы хорошо сегодня лечим детские опухоли, и если сегодня детский рак излечим на 80 процентов, то завтра будет уже на все сто. Но одни детские онкологи не смогут решить эту проблему, это задача всего общества в целом. Это и родители, которые должны внимательно относиться к своим детям, выполнять рекомендации докторов по плановым обследованиям, и врачи первичного звена – педиатры, детские хирурги, неврологи. И многие другие специалисты, первыми видящие ребенка с проблемой, которая может оказаться опухолью. Они не должны мытарить пациента неделями с «динамическим наблюдением» без активного поиска причины неблагополучия. Это и чиновники, от которых зависит адекватное финансирование и снабжение детских онкологических отделений качественными препаратами, независимо от их цены. И благотворительные фонды, которые порой заменяют собой государство, чтобы в отделениях хватало лекарств. И просто неравнодушные граждане, которые волонтерят в детских онкологических отделениях, делая жизнь в них более радостной и полноценной. И большой бизнес, который вполне мог бы взять на себя финансирование научных изысканий в области детского рака. И чем больше и громче об этом будут говорить в обществе, тем успешнее и быстрее решится эта задача – полное излечение от рака каждого заболевшего ребенка.

Беседовала Елена Грачева, административный директор благотворительного фонда AdVita, специально для «Фонтанки»

Все, кто хочет помочь детям справиться с болезнью, может сделать пожертвование по ссылке: http://advita.ru/donation.php. Или можно прийти 19 февраля в Петрикирхе по адресу: Невский пр., 22-24. В этот день в 20:00 там начнется восьмой благотворительный концерт к Международному дню детей, больных раком, который организуют фонд AdVita и SYNERGY ORCHESTRA при участии Ирины Розановой (орган), Владимира Розанова (баян) и актрисы БДТ Александры Куликовой. Вход за благотворительное пожертвование. Все собранные на концерте средства будут направлены на оплату самых срочных счетов за лечение маленьких подопечных фонда AdVita.