ПоделитьсяИтогом смены правительства после мартовских выборов президента для Европейского университета стало возвращение лицензии. Новый ректор вуза рассказал “Фонтанке”, кто поддерживал ЕУ эти годы и почему чиновникам не под силу убить научную школу.
В последний день августа на пост ректора Европейского университета заступил научный руководитель Института проблем правоприменения, проректор ЕУ, один из авторов проекта судебной реформы Вадим Волков. После двух лет борьбы с Рособрнадзором, получив образовательную лицензию, вуз с Алексеем Кудриным в попечительском совете перелистнул страницу и строит планы на будущее. Что ждет Европейский университет и российское образование, Волков в своем первом интервью в качестве ректора рассказал «Фонтанке».
- За время, пока университет оставался без лицензии, часто звучало, что закрытие ЕУ было бы большой потерей не только для города, но и страны. Объясните пожалуйста, не случись возобновления лицензии, что бы мы потеряли?
– То, что в перспективе должно стать лучшим частным университетом. ЕУ – самый российский из международных и самый международный из российских университет. Страна бы потеряла несколько научных школ, имеющих международное признание. Но если бы лицензию не вернули, у университета был план Б, и мы были довольно близко к тому, чтобы начать его реализовать.
- Это переезд?
– Нет, переезд мне даже не представить, потому что наше название – это Европейский университет в Санкт-Петербурге. Я возвращался сюда из Англии, уже зная, что буду принимать участие в организации Европейского университета. Многие люди, которые потом приехали и откуда-то вернулись, большую часть жизни посвятили именно Европейскому университету. Это по 20 – 25 лет. Это как Агентство журналистских расследований, я же помню, когда у вас было всего 2 комнаты и 10 человек. ЕУ тоже был сначала в таком же состоянии. Люди свои жизни посвятили этому проекту. Разрушение этого проекта или переезд невозможно даже и представить. Что же до научной школы, она, с другой стороны, исчезнуть и не может. Чтобы ее создать, нужно немного людей, и довольно быстро она оставляет отпечаток в том, как развиваются знания. Вот, например, семиотическая школа Лотмана – она не может никогда исчезнуть. Получается, что я уже сам себе противоречу: Европейский университет бы исчез, а школа осталась, но сменила бы адрес.
- В чем все-таки план Б заключался?
– Мы бы продолжали бороться за получение лицензии, потому что наше предназначение – университет. Когда-нибудь мы бы ее получили, ведь времена, обстоятельства и балансы сил меняются – так устроен мир. И нам в этой ситуации было важно сохранить себя. План Б заключался в том, чтобы сделать что-то вроде института продвинутых исследований, где проводилась бы научная и экспертная работа, куда приезжали бы зарубежные ученые. Это был бы интеллектуальный центр. К слову, это палка о двух концах: если убрать образовательную нагрузку, то никто из ученых сильно не расстроится. Все постоянно что-то откладывают, потому что лекции, студенты, эссе, надо читать их диссертации, и собираются уйти в творческий отпуск. Тут его подарили нам обстоятельства.
- Чего-то удалось достичь за время этого непредумышленного отпуска?
– Мы запустили несколько новых проектов. Например, сделали первый в стране независимый виктимизационный опрос, выполненный по международным стандартам. Это опрос населения, который измеряет, какая доля людей когда-либо была жертвами преступлений. Мы спрашивали, какие именно это преступления, как люди на них реагировали, обращались или нет в полицию, что делала полиция, нашли ли злодея. Эта система позволяет оценить работу правоохранительных органов, независимо от их собственных отчетов. Есть ведь латентная преступность – случаи, когда люди не обращаются в правоохранительные органы или полиция не регистрирует происшествие, не возбуждает дело. В любом обществе уровень преступности гораздо выше, чем тот, что фиксируется официально.
- Это в Институте проблем правоприменения?
– Да.
- Вы остаетесь его руководителем?
– Остаюсь, но руководить смогу гораздо меньше. У нас отличная команда, они справятся.
- Сколько денег потерял Европейский университет за тот период, что не было лицензии?
– Прямые понятные потери связаны со зданием. Это те деньги , которые мы потратили на мирового уровня архитектурный конкурс, на проектную документацию, на исследования почвы, стен дворца Кушелева-Безбородко. Это и огромное количество времени, потраченное на проведение экспертиз и согласований с КГИОП, и общение с градозащитным сообществом. В деньгах – это 140 млн, а во временных и человеческих затратах мы учет не вели. Жаль, что красивейший проект архитектора Жана Мишеля Вильмотта, который построил православный центр в Париже, похоронен.
Что еще... Несколько преподавателей мы потеряли – они перешли в другие вузы. Многих наших студентов за тот период, когда университет не функционировал, взяли на стажировки или магистерские программы в Гарвард, Пенсильванский университет, Кингс Колледж в Лондоне. Я надеюсь, что кто-то вернется, но кто-то, видимо, останется. Очень жаль, ведь Европейский университет как раз существовал с миссией предотвращения утечки мозгов. Мы руководствовались принципом: вы и здесь сможете получить образование международного уровня, не надо уезжать. Сейчас у нас получился сбой, много талантливых не вернется, а в мире идет охота за мозгами. Ведущие университеты мира, у которых есть деньги, переманивают наших молодых людей. Сейчас ведь в мире конкуренция не за землю и даже не за деньги, а за интеллектуальные ресурсы.
- Если говорить о версиях событий, после или из-за которых начались проблемы у ЕУ, какие бы вы назвали как наиболее вероятные?
– Как человек, который привык работать с фактами, я должен сказать, что мы не знаем. Нет ничего такого, что бы позволило говорить, что причина именно такая, а не другая. Есть только «сплетни в виде версий». Не было официального лица, которое бы вышло и что-то сказало. Были только проверки контрольно-надзорных органов, которые находили некоторые незначительные нарушения, в результате которых останавливали деятельность ЕУ.
- Но были же жалобы того же Милонова.
– Ну что такое депутат Милонов, мы же не считаем его причиной. Сам по себе депутат Милонов не мог закрыть Европейский университет, он был лишь инструментом.
- Чему вас лично научила эта история?
– Это хороший вопрос. За это время мы поняли, что недостаточно хорошо и недостаточно четко доносили до общественности и до государственной власти природу и характер работы Европейского университета. Мы были слишком заняты собой. Это позволило нашим недоброжелателям создать такой образ ЕУ, который не соответствовал действительности. У нас очень много проектов, которые никак нельзя отнести к политическим или политизированным, как-то привязать к политическим рискам, да еще и так, чтобы депутат Милонов мог выступить с теми заявлениями, с которыми он в итоге выступал. Писал в своих жалобах про гендер, про меньшинства, про иностранных студентов, которые в долларах в конвертах нам платят деньги, про Сороса, который якобы нас поддерживает. Был создан образ такого враждебного гнезда. Наша недоработка в том, что мы недостаточно открыты и не слишком хорошо представляем себя во внешнем мире.
- Но вы, то есть университет, постоянно фигурируете в городских анонсах различных событий, связанных с популяризацией науки. Может быть, это как раз чиновники живут в неком информационном вакууме?
– Сложно сказать, но точно не все так однозначно. Например, в тот период, пока ЕУ находился под давлением, вуз получил президентский грант на проект по исследованиям Арктики. Мы точно знаем, что нас поддерживали в совете по науке профильного министерства и члены правительства. Такое впечатление, что была некоторая непоследовательность, в том числе в нашей образовательной политике. Хотя бы и потому, что ЕУ занимал первое место в рейтинге Минобра среди 860 вузов по показателю научной деятельности, устойчиво в первой десятке РА «Эксперт», входит в предметные рейтинги QS, а Рособрнадзор лишал его лицензии.
- Все это время со стороны ректорского сообщества была поддержка?
– Безусловно, и совет ректоров, ведущие вузы поддерживали нас.
- Но вы же конкуренты, разве им не выгодно вас убирать с пробега?
– Нет, это не так работает. Есть и профессиональная солидарность. И ВШЭ, и РАНХИГС, и Союз ректоров, и Академия наук – они поддерживали нас публично, писали письма поддержки.
- Это действует?
– Да, но не потому, что кто-то сразу пересматривает свою позицию. Эти письма делают ситуацию общественно важной и напоминают о проблеме. Кому-то комфортнее всего было бы, если бы у нас отозвали лицензию и про это бы все забыли, тогда и проблему не надо решать. А общественная поддержка не дает от ситуации отмахнуться.
- Какое-то из писем ведь и до Путина донесли?
– Уровень медийного резонанса был действительно высоким. Возможно, все сложилось бы иначе, если бы не было такого шума.
- Можно ли сказать, что изменение ситуации связано с событием последних месяцев в Москве: выборы президента, новое правительство, новые назначения?
– Безусловно, баланс сил и перестановки в правительстве сыграли свою роль. Они коснулись и того блока, который отвечает за образование. Сменились курирующий вице-премьер и министр. Первая проверка ведь пришла через несколько недель после увольнения Ливанова и назначения Васильевой. Сейчас высшую школу и среднее образование разделили на два министерства. А Алексея Кудрина (он является активным членом нашего попечительского совета) назначили главой Счетной палаты. Ситуация, конечно, изменилась после этого. Может быть, еще в каком-то смысле сыграл свою роль и эпизод с Шанинкой. Лишение этого вуза аккредитации еще больше привлекло внимание к нездоровой ситуации с регулированием сферы образования. Я надеюсь, что возврат нам лицензии – это не единичный случай, а начало более системной политики по улучшению регулирования, приведению в соответствие с задачами, которые поставил президент.
- Вы, наверное, единственный отечественный ректор, имеющий докторскую степень Кембриджа, российскую докторскую и преподававший в США. Сравнивая российскую, британскую и американскую системы, можете сказать, чего нам не хватает?
– Есть разные традиции образования – европейская континентальная и американская, но принцип автономии университета универсален. В Штатах традиционно платное образование, рыночное. Очень мало государственных университетов, тех, которые зависят от бюджета (и то бюджет образует только часть их финансов). Они зарабатывают деньги сами, живут на пожертвования от бизнеса и на проценты. Там отбор лучших университетов проходит через репутацию. Это рыночный принцип. Лучшие стоят дороже и совсем не зависят от аккредитации. Имя Стенфорд или университет Пенсильвании в дипломе значит гораздо больше, чем печать департамента образования США, если бы она там была. Надзорные органы там, конечно, есть, но уровень автономии от государства довольно большой. Все регулирует рынок: вы просто не пойдете учиться в вуз, который, грубо говоря, продает дипломы и не дает образования.
Можно было бы у нас тоже поставить такой эксперимент: снимаем все государственное регулирование, никакой аккредитации, оставляем какое-то минимальное лицензирование. Начинается конкуренция за студентов. Вузы выбирают по репутации, по тому, куда с их дипломом можно устроиться на работу. Сами работодатели выставляют рейтинги: вот отсюда мы берем сразу с 3-го курса, а отсюда не возьмем совсем. Если нет госсубсидий и государственного регулирования, то слабые вузы будут закрываться. Проблема в нашей стране будет заключаться в том, что петербургские и московские вузы сразу вырвутся вперед. А многие вузы, которые нужны, но расположены в регионах и будут менее популярны, могут исчезнуть. Тогда случится сильный перекос, поэтому поддержка государства все-таки нужна.
- Есть же люди, которые идут в вуз за бумажкой-дипломом, а не за образованием, например, чтобы пойти на ту же госслужбу, куда теперь без высшего образования никак.
– Но на госслужбе тоже нужны мозг и компетенции. Туда уже с абы какой бумажкой тоже не пройдешь. Так что сейчас нам важнее всего вернуться к репутационным механизмам. Сфера науки и образования должна зависеть от репутации, а не от печати Рособрнадзора, которая на самом деле означает только то, что вы соответствуете некоторым прописанным ими стандартам. Вузы приспосабливаются под эту бумажную реальность, при этом Рособрнадзор не имеет инструментов проверить реальное содержание образовательного процесса.
На аккредитацию затрачивается огромная энергия ректората, в то время как эта процедура не является сигналом качества. Сейчас уже обсуждают предложения, чтобы вузы занимались аккредитацией друг друга. Был бы определен пул сильных вузов, которые могли бы, рискуя своей репутацией, гарантировать качество других вузов. Так у нас сделано с диссертационными советами. Раньше, где бы ты ни защищался, орган, выдающий диплом, был один – ВАК. Теперь уже некоторые университеты имеют свои диссоветы, и если в работе находят плагиат, то тень ложится на конкретный университет. Так механизм репутации и запускается. Слабых к защите не подпустят.
- Насколько сейчас ощущается конкуренция на рынке образовательных услуг?
– Уже ощущается, особенно на фоне демографической ямы 90-х. Те, кто родился в то время, сейчас идут в магистратуру. Спрос сужается, с одной стороны. С другой – появилось сильное предложение со стороны вузов: многие технические университеты переходят на массовую магистратуру. Эта ступенька, так же как и допобразование, в ближайшем будущем будет играть большую роль. Рынок меняется, и люди, получив диплом экономиста или менеджера, через какое-то время понимают, что им нужна другая специальность, идут получать ее в магистратуру. По этой модели – специлизированной магистратуры – функционирует болонская система. По сути, магистратура становится надстройкой над бакалавриатом или специалитетом, которая соответствует потребностям рынка труда. Многие вузы сейчас наращивают магистратуру и сокращают бакалавриат. У нас, кстати, наоборот, нет бакалавриата. Мы постоянно ведем дебаты между собой по этому поводу, но пока не понимаем, как сделать качественный бакалавриат с нуля.
- Большой эндаумент-фонд у Европейского университета?
– Он второй в стране, цифры я называть не могу. Это деньги от российского бизнеса, они размещены управляющими компаниями так, что ежегодно дают доход. Навскидку это процентов 5 – 7. Фонд – это примерно четверть дохода бюджета университета. Остальное – текущая благотворительность. Кроме того, ЕУ зарабатывает на исследовательских проектах, которые заказывают по контрактам, вуз получает гранты, самая маленькая строка – деньги от платы за обучение. Раньше был еще достаточно хороший доход от платы за программы для иностранцев, сейчас они не возобновлены.
- Основные жертвователи – это российский бизнес?
– Это российские компании и банки, «голубые фишки».
- Они как-то отреагировали на то, что вас лишили лицензии? Возмутились?
– Это не совсем их жанр. Они работают по-другому. У нас есть ежегодная встреча с донорами ЕУ, и они на нее приезжают, показывая тем самым свою поддержку.
- В конце августа в ЕУ была объявлена приемная кампания, насколько активно она идет? Ведь, наверное, все, кто хотел, уже поступил в магистратуру.
– Это трудный момент. Прием в государственных вузах уже закончился, и те, кто мог бы поступить к нам, уже выбрали другое место обучения. Поэтому, кто к нам придет, мы еще не знаем.
- То есть может быть, что конкурса почти не будет и вы возьмете всех дошедших?
– Нет, конечно. У нас четкая политика – мы не берем слабых студентов, никакого смысла нет, ведь через семестр они в любом случае отчислятся, так как учиться тяжело. У нас всегда был значительный процент отчислений в течение года. Если будет меньше студентов, мы к этому готовы.
- Что со зданием Европейского университета, после потери дворца Кушелева-Безбородко вы будете предпринимать попытки получить недвижимость у города?
– Чиновникам было дано поручение найти здание или участок для ЕУ. Но мы поняли, что здание нам нужно в собственность. Мы прошли через ситуацию, когда отношения аренды, хоть и на 49 лет, являются непредсказуемым планом развития. Сейчас наша цель – восстановить учебный процесс. Занятия будут проходить в здании напротив дворца Кушелева-Безбородко, которые мы приобрели в собственность летом прошлого года. Мы собирались прожить в нем два года на время реконструкции старого помещения. Через какое-то время мы снова упремся в пространственный вопрос. Сейчас на торги выставляется много зданий. Пока для нас дилемма: покупать в центре или на окраине, строить заново или купить готовое, бывший завод и перестраивать здание, находящееся в более пригодном состоянии, а значит, вложить в это меньше денег. Или вот еще – сейчас строится город-спутник Южный, там нужны будут резиденты, вариант размещения там мы тоже не исключаем, но это, конечно, далеко.
- Куда сейчас идут выпускники ЕУ?
– Политологи, социологи, экономисты идут в НКО, бизнес, на госслужбу. Кто-то становится ученым. У нас не так много выпускников ежегодно: социологов, например, 15 – 20. Они идут в ресечерские компании, занимаются аналитикой рынка, работают в НКО. Кто-то потом идет в аспирантуру. Часть наших выпускников работает в ведущих вузах – Высшей школе экономики, Академии народного хозяйства и госслужбы.
- У вас прямо рассадник...
– Если только профессионалов... Когда-то в екатерининскую эпоху был такой Иван Бецкой (президент Императорской академии художеств), он был сторонником идеи, что образование – ключ к изменению общества. Потом была французская революция, и страсть к просвещению немного поубавилась, но идея никуда не делась: образование – двигатель эволюционного развития.
Беседовали Александр Горшков и Ксения Клочкова,
"Фонтанка.ру"
