Сегодня этот день - 15 февраля - посвящён всем соотечественникам, исполнявшим воинский долг за пределами Отечества (после Второй мировой войны). Поэтому отойдём от «афганоцентризма», свойственного нашему ветеранскому сообществу, - во избежание «сирия-центризма» - лет через пять-десять. Тем более, что об Афгане, в отличие от других горячих точек, сказано уже много.
Ныне здравствующих ветеранов всех «послевоенных» войн менее 500 тысяч из порядка 1 миллиона сограждан, находившихся более чем в 20 странах. Если не считать Афганистан с предельными для него 107 тысячами интернационалистов (группы войск в странах Варшавского Договора и Монголии также не в счёт), больше всего наших военных находилось на Кубе (1962 – 1993) – свыше 40 тысяч человек. Кроме судьбоносных для Китая и Северной Кореи советских миссий в конце 40-х – начале 50-х годов (с поправкой на историю не будем численно измерять наше там присутствие), наиболее эффективно мы проявили себя на той же Кубе и во Вьетнаме (1961 – 1991 гг., на пике – 11 тысяч человек). Помимо Афгана наиболее активно наши военные участвовали в боевых действиях в Африке – Анголе (7 тысяч) и Мозамбике (5 тысяч) – с 1975-го до начала 90-х. «Системно и целеустремлённо» – также в 70-х – мы находились на арабском Востоке: в Египте, Сирии, Ираке, Северном и Южном Йемене, Ливии, частично в Алжире – суммарно более 2 тысяч человек. Самая неизвестная из «горячих точек» – Индонезия (1961 – 1963 гг., до 2 тысяч). Самый неожиданный опыт мы – иногда в режиме встречного боя – приобретали, пестуя армии противостоящих сторон – Эфиопии и Сомали (1977), а также Южного и Северного Йемена (середина – конец 60-х).
Сразу скажем: по численности наших интернационалистов и географии их присутствия имеются разночтения, связанные с порядком замен (бывали длительные, притом «массовые накладки» сменщиков на отслуживших) и двусмысленностью военно-гражданских задач. Так, например, в Чили при Альенде те же вертолёты, изначально имеющие двойное назначение, поставлялись как по гражданским, так и военно-техническим контрактам. То же относилось к целому ряду других стран.
Главный политический мотив нашего интернационализма – застолбить за Советским Союзом и социалистической системой место, освободившееся после ухода колонизаторов. Условием оказания военной помощи, тем более с командированием «советников, специалистов и переводчиков» (устойчивое словосочетание, исключавшее переводчиков из числа специалистов), являлась официальная просьба законных на то время властей, пусть и с подтверждением этими властями идейно-политического союзничества с Москвой. Без этой оговорки, как и столь подробного предисловия не обойтись. Из-за многочисленных спекуляций-противопоставлений помощи – вмешательству. Существеннее общая оценка всех видов нашей помощи по местам её оказания. Она в целом благоприятна для нынешней России, особенно в части подготовки местных кадров. Они впервые образовали там какой ни есть средний класс – в отличие от предшествовавшей ему «подколониальной» прослойки – не об Афганистане речь. Кстати, с наших интернационалистов в 70-е годы появился термин «мягкая сила» (soft power).
Теперь собственно об Афганистане. Нашей 10-летней войне посвящены уже сотни исследований и тысячи мемуарных книг – с разной долей допущений. Придерживаясь принципа очевидности для участника событий, подведём итоги, которые представляются наименее разноречивыми. Конспективно ответим на типичные вопросы. Их, как правило, не менее пяти.
Первый: зачем мы туда вошли? Решение на ввод войск зиждилось на логике глобальной конфронтации: или мы опередим Запад, или он нас. И уже неважно, насколько этот Запад стремился подчинить себе именно Афганистан, феодальную страну, занимавшую 108-е место из 129 «развивающихся». Впрочем, не только мы считаем, что «свято место пусто не бывает».
Более предметная задача состояла в том, чтобы отдалить от советских рубежей угрозу исламизма, который стал реальностью после «антиимпериалистической революции» в Иране – у наших тогда общих с Афганистаном соседей. Именно в Афганистане исламизм и «империализм» обещали сдвоить ряды. Они их и сдвоили.
В-третьих, это – идеологический соблазн, исходящий от кабульских правителей. Они всегда рассчитывают на внешнюю помощь в поддержании государственности этой этнически и социально сверхпереплетённой страны. В этом смысле вторичны и социалистическое оправдание Тараки – Амина – Бабрака – Наджибуллы, и не менее иждивенческое – их предшественников и преемников – Карзая и нынешнего Гани. Фактически лишь запрещенные у нас талибы – да и то относительно – опираются на кажущуюся пуштунам самодостаточность под сенью «всемирно побеждающего» учения Пророка. Парадокс состоит в том, что Афганистан всегда безопаснее «кормить», чем рассчитывать на его «самоокупаемость». Об этом забыли не только мы. И не только тогда.
Наконец, в 1979-м что-то да значила «интернациональная солидарность с братским народом». Своих единоверцев Москва бросить не могла, ибо на ней строился весь «антиимпериалистический лагерь». Была и уверенность в победоносности своей армии, доказанная в Венгрии 1956 года и Чехословакии 1968-го. Сработал и «импульс» недавней вьетнамской победы, подтвердивший, что «нет таких крепостей, которых не взяли бы…». Проводилась аналогия со Средней Азией, в XIX веке «умиротворенной за 30 лет, а в 20-х годах XX – за 3 года». Наконец, ещё был жив и горький романтизм далёкой «Гренады моей». Взыграло и самолюбие, оскорблённое чилийской осенью 1973 года.
Второй: что мы делали в Афганистане? Строили эту страну по лекалам советской Средней Азии. Причём с упором на социально-экономические реформы – без изначального посягательства на культурно-исторические традиции афганцев. Беспрецедентные для афганской истории более 150 только общегосударственных объектов – тому подзабытое подтверждение (сколько их сегодня осталось, если не считать аэродромы?). Да, это строительство опиралось и на нашу военную поддержку. Потому, что сил местных энтузиастов-реформаторов оказалось недостаточно. В практическом смысле пришлось противостоять сотням племенных и прочих формирований, воевавших за неизменно священный для них уклад жизни, не вникая в суть социальных новаций. Уклад, что лет на 200 отстоял от общепринятых представлений второй половины ХХ века. В подтверждение – диалог с афганцем, который знает, что такое Москва: "За сколько сатлов (вёдер) маша (дешёвая бобовая культура) можно в Москве купить ишака?" – "В Москве нет ишаков". – "Неужели такой маленький город, что не нужны даже ишаки?.."
Свою лепту внесли и западные «товарищи», не погнушавшиеся собрать против нас и глобально-террористическую запрещенную в РФ «Аль-Каиду» (с её также запрещённым продолжением в лице ИГИЛ), и «раннефеодальный запрещенный «Талибан». Многое ли у нас получилось? Куда меньше того, чего добивались. Причины – смотри выше… Но! Даже потомки тогдашних моджахедов – дехкане (крестьяне)-дуканщики-караванщики-менялы и прочие (включая, кстати, деревенских мулл(!) – к советским относятся скорее с ностальгией. Хотя бы потому, что шурави не только сливали солярку и давали лекарства («примешь, и, видит Аллах, зуб не болит»), но и торговались на базарах. Значит, уважали тамошних трудящихся. В отличие от наших западных преемников… На афганском ковре, вывешенном на международной выставке-ярмарке, красуется «голубая мечеть» в Мазари-Шарифе и советский танк Т-72… Или ещё острее: афганский беженец в Париже, разговорившись с русским туристом, не скрывает восторга: «Шурави – это круто!»
Третий: какую цену заплатили мы и афганцы? Остановимся на цифрах, сколько-нибудь документальных и сбалансированных. Мы потеряли около 15 тысяч военнослужащих при приблизительно 50 тысячах раненых, травмированных, ставших больными и т. д. Не менее трети всех погибших и пострадавших стали жертвами несчастных случаев, как связанных, так и не связанных с боевой обстановкой. Попало в плен и пропало без вести 417 военнослужащих (из них 130 были освобождены до вывода советских войск). До сих пор неизвестна судьба 258 шурави. Уместно сравнить: тоже за десятилетие вьетнамской войны США потеряли погибшими в 4 раза больше, без вести пропал 1741 американец.
Поддержка кабульского правительства стоила нам 800 миллионов долларов ежегодно. На содержание 40-й армии (ведение боевых действий) также ежегодно расходовалось около 3 миллиардов долларов США (в ценах тех лет). Потери афганцев – по документам, к которым, разумеется, можно придраться, – свыше 250 тысяч военнослужащих правительственных сил, госслужащих и мирных жителей. Раненными могли быть более 80 тысяч человек. Покинули страну – от 2,7 миллиона жителей. Повторим: мы не искали минимальные цифры, но отвергаем сильно политизированные допущения и даже уверения – со многими нулями в конце. И проклятиями нам в спину.
Четвёртый: ну и какой вывод? Подождём с выводами. Вместо них назовём главный парадокс, он же – урок всей афганской кампании. Не было её «бизнес-плана». Оказался не просчитан объём экономической нагрузки на нашу страну, без того втянутую в нескончаемую гонку вооружений. Мы не оценили и преференции от контроля за пустынями и горами. Даже строительство железной дороги из Термеза в Хайратон предполагало фактически односторонние поставки в Афганистан. Так или иначе, лозунг Великой Отечественной «Мы за ценой не постоим!» оказался клиширован в совершенно другой геополитической обстановке. Этим не исчерпывается череда причинно-следственных увязок, иллюзий и порывов, преисполненных лучшими намерениями, над которыми витали не прописанные «даешь!», «однокоренные» с «авось». Вот о чём следует помнить...
Пятый: что теперь с Афганистаном? Его состояние, а заодно и статус бесстрастно определим так: это во многом, как и прежде, квазисамостоятельное образование, признаваемое мировым сообществом благодаря малоэффективной иностранной оккупации, оправдываемой исключительно размещением американских баз вблизи Ирана, Китая, «отечественной» Средней Азии и Пакистана… При этом большинство афганцев: а) менее, чем когда-либо, осознаёт себя гражданами единого государства, так как за два военных поколения привыкли рассчитывать лишь на родное племя, а то и «отряд самообороны»; б) воспринимает иностранцев в лучшем случае как источник разнообразия «наркоцентричной» хозяйственной жизни, не становящейся от этого богаче из-за всепоглощающей коррупции, в худшем – цивилизационными антиподами, навязывающими им «марсианские» стандарты и воззрения; в) относится к войне как форме существования, единственно доступной их пониманию и опыту; г) не испытывает угрызений по поводу своей глобальной наркоэкспортной роли, и в их видении наркотик, видит Аллах, это просто сельхозпродукт, более востребованный рынком, чем, скажем, шафран: до 60 процентов всех внутриафганских финансовых расчётов так или иначе связаны с наркобизнесом. Более того, «наркознаменатель» внутренней жизни Афганистана все более распространяется на остальной мир… Грустно…
* * *
Лучше вспомню утро 15 февраля 1989 года. В авторской версии тогдашнего офицера связи взаимодействия с военными наблюдателями ООН, проще говоря – военного переводчика, это выглядело так.
Около 8 утра – мимо ооновского поста на афганской стороне речки Кушки прогромыхал последний в выводимой колонне грязный танковый тягач. С залихватской надписью «Ленинград – Всеволожск».
Минут через 40 за нами – ооновцами и мной – прибыли уже не армейские посланцы, а пограничники. Невысокий плотный майор налетел на меня с требованием найти… простыню. Немедленно и во что бы то ни стало. Нашёл и вручил.
В начале десятого эта простыня оказалась за нашим уазиком. На середине моста через речку Кушка. Мы, пятеро советских – двое сопровождавших нас, двое нас встречавших и я, – вытерли о неё ноги. Встретивший нас полковник-пограничник с чувством произнёс что-то матерно-хлёсткое: "Ну, что, ребята, войне-то, скажем так, конец!.."
В 10.20 канадский военный наблюдатель ООН майор Дуглас Майр озвучил фразу, перевод которой я осилил не сразу, но помню до всхлипов и придыхания: "Насколько мне известно, по западной оси вывода советских войск не осталось…" Точка.
…И не хочется ничего добавлять… У французов, считающихся основоположниками военной историографии, есть заповедь: задача очевидца состоит в честном воспроизведении того, что он видел. Выводы сделают внуки…
Борис Подопригора
