ПоделитьсяВ Петербурге показ иммерсивного спектакля «Груз 300» закончился локальным скандалом. Зрительница в социальных сетях пожаловалась на пощечину, полученную от актрисы.
Иммерсивный — то есть с вовлечением аудитории в действие — спектакль о проблеме насилия закончился обвинением в ударах по лицу. В основе «Груза 300» — выставка художницы Катрин Ненашевой, которую организовали, а потом отменили в Государственной галерее на Солянке. Спектакль, над которым работала группа авторов (художница Саша Старость, документалист Артем Материнский, перформер Полина Андреевна, музыкант Стас Горев и психолог Олеся Гудкова) широко анонсировался как заметное событие петербургской театральной весны.
Возмущение зрителей пока не вышло за пределы социальных сетей. Катрин Ненашева рассказала «Фонтанке» о собственном опыте переживания насилия, о том, что зрители в процессе показа также бьют актеров и что все это способ прекратить демонизировать людей за их чувства.
– В чем смысл спектакля, во время которого можно нанести пощечину другому человеку?
– Общество не дает людям проявлять элементарную агрессию и говорить о том, что у них есть такие чувства. К сожалению, у некоторых людей невозможность говорить о чувстве злости, ненависти и агрессии приводит к самоповреждениям. Обществу удобнее демонизировать тех, кто готов говорить о своих чувствах и готов их проигрывать в театральной постановке. На мой взгляд, это очень серьезная проблема, которая замалчивается.
– Получается, ваш спектакль — для людей, которые испытывают злость, но не хотят стать агрессорами?
– Нет. Наш спектакль для людей, которые готовы примерять на себя разные роли, учиться ответственности и делать выбор. На мой взгляд, мы создаем максимально безопасную ситуацию, в рамках которой у человека есть такая возможность.
– Сколько раз вы успели отыграть «Груз 300»?
– Прошло три показа в Москве, четвертый – в Петербурге. Ситуации создавались абсолютно разные. Были «восстания», когда люди не хотели следовать условиям, которые мы предлагали, и пытались ломать сюжеты и сценарии. Были ситуации, когда люди проигрывали свои триггерные сюжеты и состояния, и это было для них серьезной терапией. Например, когда кто-то вспоминал, как получил психологическую травму еще в школе или во дворе. Люди благодарили и признавались, что этот опыт оказался для них знаковым, что они поняли, как внутри них может работать и образ жертвы, и образ агрессора.
– Вы будете дальше играть этот спектакль?
– Да, в Москве мы будем продолжать показы с определенными коррективами. Потом, возможно, повезем спектакль в другие города.
– Коррективы связаны с новой формой «договора», который зрители будут подписывать перед началом действия?
– Когда люди соглашаются играть в игру, они в какой-то степени уже подписывают этот договор. Важный момент: мы никого ни к чему не принуждаем, любой человек в любой момент времени может покинуть спектакль. Это его выбор. Но, возможно, мы будем более четко прописывать договор. Мы обсуждаем это с юристами.
– Что именно происходило во время спектакля в Петербурге, сколько было участников?
– В труппе у нас шесть человек. Первая часть спектакля — документальная. Мы выстраиваем пространство некоей квартиры, рассказываем историю Руслана Сулейманова из Омска (в мае 2018 года Руслан Сулейманов, освободившийся из Омской ИК-7, рассказал о пытках, которые применялись к заключенным в этой колонии. – Прим. ред.). Во второй части мы предлагаем зрителям вовлекаться в игру. Зрителей было в общей сложности около 50, играли из них 30.
– Можно ли говорить применительно к иммерсивным спектаклям о технике безопасности, и в чем она заключается?
– У нас на площадке всегда работает психолог, и есть психологическая комната, в которую отправляются люди, которые отказываются играть. У психолога есть помощники — это люди, которые следят за порядком и за тем, как идет игра. Они могут остановить процесс, если наступает какой-то опасный момент. Психолог помогает людям понять, что им делать с их состоянием, и напоминает, что они могут все прекратить или как-то воздействовать на ситуацию.
– В одном из отзывов о спектакле – кстати, положительном и восторженном – говорится, что в какой-то момент зритель подумал, что «я сейчас сам в этот замес полезу, ибо там уже в ход пошёл топор».
– Топор есть только у одного нашего актера и лежит он в секретном месте. В финале топор символически поднимается вверх. Это означает, что спектакль закончился. Актер, которому мы доверяем топор, кстати, является психологом. В его компетенции и психологическом состоянии мы уверены.
– С девушкой, которая возмутилась в Instagram, вы пробовали связаться через соцсети? Она жаловалась, что у нее не взяли контакты для связи.
– Мы принесли и девушке, и ее подруге извинения и сообщили, что готовы выплатить им денежную компенсацию. На следующий день одна из девушек связалась со мной и попросила об этом. От денег на медпомощь она отказалась, но попросила вернуть деньги за билеты. Деньги пока не дошли, они переводятся через TimePad, это процесс не быстрый.
– Возможно ли со стороны зрительницы судебное преследование? Как вы оцениваете ситуацию?
– Я оцениваю ситуацию как довольно абсурдную. Девушка получила легкую театральную пощечину. При том, что такие же пощечины получили вместе с ней и другие люди, для которых этот опыт показался правильным. Никаких увечий ей никто не наносил. Никакого настоящего физического воздействия не было. Но, если она будет подавать какие-то иски, мы готовы отвечать перед всеми инстанциями.
– Многие люди не до конца понимают, что такое иммерсивный спектакль. Что это и почему время от времени возникают какие-то возмущенные зрители, которые считают, что им нанесли психологическую или даже физическую травму?
– Иммерсивные спектакли – это история про ответственность и выбор, которые предоставляются зрителю в прямой форме. То, что большое количество людей не готовы к ответственности и к выбору в рамках искусства, – довольно большая проблема. Это затормаживает процесс развития российского искусства и делает всех нас довольно пассивными людьми.
– Где грань дозволенного в иммерсивном спектакле, и в какой момент можно говорить о нарушении личных границ человека?
– Это зависит от контекста в каждой конкретной постановке. Каждый режиссер сам устанавливает себе эти границы. Мы не наносим и никогда не наносили физических увечий людям и следим за тем, чтобы другие люди также не наносили увечий ни себе, ни окружающим. Но при этом зрители любят побить актеров и художников. Парадигма перформативного искусства связана с тем, что художник может сам себя истязать и разрешать это делать зрителю. Зрители нередко наносят легкие удары мне и другим актерам, те же пощечины. С нашей стороны было бы странно не давать людям возможности что-то делать с нами. Я получала и пощечины, и шлепки от зрителей, мне обматывали скотчем волосы на голове.
– Ваш спектакль вызывает у многих ассоциации с тюремным экспериментом Филиппа Зимбардо. Как вы считаете, есть что-то общее?
– Мы берем за основу практику детских игр. Дети часто играют в игры насильственные, экспериментальные. Например, «казаки-разбойники». Предлагая зрителям играть, мы вспоминаем, как дворовая культура учила нас выбирать, кто ты сегодня: жертва или насильник, каким именно насильником ты будешь, как вести себя, если ты хочешь защитить жертву. Наша концепция происходит из детских насильственных игр, которые в России, к сожалению, довольно распространены. Во всяком случае, так было в нашем детстве.
– Разрешая насилие, вы выпускаете наружу «демонов» ваших зрителей?
– Это не так. Мы предлагаем людям условия и обстоятельства, в которых они могут себя проявить. И далеко не все люди проявляют себя агрессивно. Некоторые понимают, что агрессия для них сейчас не актуальное чувство, а актуальное — сострадание. Мы предлагаем людям подумать, какие чувства они сейчас готовы выпустить. Или не готовы.
– Говорят, что во время спектакля одного из зрителей, молодого человека, раздели до трусов.
– Молодой человек разделся сам. Он был в роли «шавки» – человека, которому отдают приказы. И он сам решил совершить такой жест, не дожидаясь, когда его будут унижать. Это художник из Витебска, который работает с концепцией своего тела, с наготой.
– Получается, что режиссер иммерсивного спектакля может дойти до физического или даже сексуального насилия, ограничений нет?
– Это странный вопрос. Я рассказала вам о границах, которые мы для себя установили. А про каких-то абстрактных людей я ничего вам не скажу. За работу, которую я делаю, я отвечаю. Обобщать не могу.
– Можно ли сказать, что насилие в нашем обществе – это структура, на которой основываются социальные роли, правила общения? Как это изменить?
– На насилии в России действительно основывается достаточно много культурных и социальных взаимодействий. Мы воспитываемся в насильственных практиках, прямых и косвенных. Что с этим делать? Перестать демонизировать людей, которые чувствуют агрессию и злость, перестать запрещать говорить об этих чувствах. «Груз-300» посвящен, в том числе, и моему опыту в ДНР, где меня и моего друга задержали местные полицейские. Нам на головы надели мешки, и нас избивали всю ночь. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Что чувствует человек, который совершает физическое или психологическое насилие? И я рассказывала об этом опыте через призму того, что человек, который осуществлял эти пытки, тоже находился в довольно сложных политических и социальных обстоятельствах и, вероятно, испытывал посттравматический синдром. И если я его начну демонизировать и поднимать против него маленькое фейсбучное восстание, мы никогда не выйдем на диалог и не решим проблему насилия в нашем обществе.
Я могла бы замолчать историю, которая произошла в Петербурге, просто вернув деньги — у девушек не очень много подписчиков. Но я не стала этого делать, потому что это моя ответственность. И сейчас я получаю от феминистского и активистского сообщества обвинения в агрессии, насилии и абьюзерстве. Мне страшно представить, что чувствуют люди, которые сейчас готовы признать, что когда-то применяли к своим близким насилие или были абьюзерами.
Венера Галеева,
«Фонтанка.ру»
