2 октября ушёл Гия Канчели. Мало кому из больших композиторов выпадает на долю народная любовь. Канчели её обрёл давно и навсегда, для многих он был и останется голосом Грузии.
Многие помнят его песни и музыку из кинофильмов, среднее и старшее поколение ленинградцев сразу же запоют «Хануму» Товстоногова – Канчели, и она наполнится теплом голосов Макаровой, Стржельчика, Ковель. В ней, в его «Мимино», «Кин-дза-дзе», других мелодиях из фильмов есть тепло и естественность, для них не нужно много голоса, но нужна искренность. Канчели во многом сродни Андрею Петрову, народному и вечному классику. В Канчели есть и самый настоящий заводной грузинский юмор, усмешка, любовь и мудрость, спокойствие взгляда со стороны.
Но если Андрей Петров был в своей серьёзной музыке другим, то Гия Канчели был всегда одним. Средства были разными, но музыка была абсолютно его, моментально узнаваемая и родная. Не случайно о ней мечтали и её обрели великие исполнители, Юрий Башмет, Гидеон Кремер, Мстислав Ростропович. У каждого из их струнных был и есть человеческий тембр, а потому, слившись с Канчели, они могли говорить, напевать, тихо поведать.
Никогда не забуду майского вечера 1988 года, когда впервые услышал «Светлую печаль» Канчели. Как любой советский ребёнок, знал Канчели по кино, но тут он мне открылся другим и навсегда стал своим. Мне до сих пор кажется, что сильнее музыки о войне нет, да и о памяти тоже. На сцене посреди музыкантов гигантского оркестра стоял детский хор мальчиков с большими бантами. Они тихо, печально и строго напевали слова Шекспира, Гёте, Пушкина, а на них обрушивался грохот большого оркестра. Сминал их, сламывал, сносил, а они тихо пели дальше. В каком-то месте этот грохот вдруг напомнил «День Победы», и в этом была самая сильная метафора – пронзительность памяти ломала пафос торжества. Настоящая боль утраты – навсегда, гул триумфа – фальшь. И этот звук победного радио уходил, растворялся, а сосредоточенная печаль длилась и длилась. Эту музыку, увы, у нас теперь практически не играют. Не играют у нас и семи симфоний Канчели, а они все о той самой чистоте своего мира, на который обрушиваются грохот и ужас, а хрупкая чистота длится и тянется.
Дирижировал тогда Джансуг Кахидзе. Канчели повезло со своим дирижёром. В Кахидзе была стихия течения музыки, она замирала тишиной, не отсчитывая такты, а вбирала в себя стихию набирающего дыхание покоя. Это была сама природа, скорбящая и плачущая. В Канчели важна эта необъятность тишины, вбирающая в себя все и примиряющая с миром, как сама природа.
Канчели был и останется невероятно грузинским композитором, в чуть дребезжащих голосах всегда слышались народные напевы, напевы посреди гигантских городов, напевы в тишине и посреди пронзительного величия природы и мироздания. Это всегда было песней родной земли, которая вдруг начинала говорить, и сами скалы, камни, склоны сливались и расходились голосами.
Этой музыке был нужен голос Кикабидзе, равно как и альт Башмета, где есть своё лицо, есть характер, есть человек. Хрипловатый, прокуренный, чуть надтреснутый тембр Кикабидзе и полнота всё выражающего альта молодого Башмета.
Грустная осень. Один за другим ушли ленинградское меццо Богачевой, усмешка Захарова и звуки Канчели. Он сделал Грузию музыкой. И для многих именно Канчели останется Грузией навсегда, чистой и мудрой.
