Доброволец нашего времени нараспашку: «Руки-ноги по степи, могилы в позывных, позади Исус Христос»

Поругался казак с женой, пошел мусор выносить, да ушел на войну. Сменил имя на божье, нарубил с двух рук православных по Донбассу, а для басурманов в Сирии веры не осталось. Вот вам донская загадка про Егора-дурака.

«Когда у казака рождался сын, в тот же день кузнец ковал клинок. Перво-наперво клали тот нож в люльку», – словно пел о своих идеалах 20-летний станичник Егор Гузенко телеканалу «Культура» шесть лет назад. Традиция земли учила, что рано или поздно ему придется схватиться с горцами, а загорелось в Киеве. На кураже 2014-го стал гробить, как он думал, фашистов. А на телах врагов находил кресты.

За пять лет наубивавшись досыта, сегодня он, будто Григорий Мелехов, доносит до нас уже неудобную молитву: встать бы в Донбассе нашим с украинцами спина к спине, да вмазать осиновым колом по тем, кто это затеял. Вышло ему повоевать и у наемников в песках. Даже там правила игры со смертью оказались честнее, чем у добровольцев. Это его каша съедена, а бог войны самих с собой все ставит лайки.

Передо мной сидит молодой парень. С виду то ли спортсмен, потому как хорошо сложен, то ли даже представитель какой-то неформальной группировки. Говорит густым языком. Казака в нем не разглядеть. Никакого педалирования патриотизма, ряжености. Что точно бросается в глаза, так это одежда. Присмотреться – она из военных кусков, что ли. Но охранники в таком не ходят, военнослужащие тоже. От него пахнет тем, что редко пригодится на улице. 

 - Как быстро ты все понял?

- Как глаза открыл, так и понял. Я воспитан на фильмах, рассказах, преданиях. Наша станица Новопавловская раньше была частью Азово-Моздокской оборонительной линии, защитой Черного моря от набегов горцев. С детства на коне, с 14 лет с парашютом прыгал, в армии офицерам объяснял про оружие. Рюкзак всегда собранный к походу стоит, только автомат найти. Была работа получше чем у многих, квартира, семья, а когда в 2014-ом все зажглось, то потянуло. Брата троюродного в Донбассе ранили, он же первым пошел. Его потом в Сирии убили. С женой поссорился из-за того, что она книги мои с телевизора убирает. Сказал ей, что пойду мусор вынесу, взял рюкзак и через восемь часов был уже под Луганском. От нас до Ростова километров четыреста, а оттуда сотка. На вокзале нашел такого же с рюкзаком, водитель автобуса согласился бесплатно довеэти, паспорта тогда на границе почти не проверяли, в дороге выпили водки, проснулся, а вокруг разбитые машины. Это же зима четырнадцатого, аэропорт, самый замес. 

Сразу все и понял, но не включишь же заднюю. Как говорил мне один учитель, герой – это не тот, кто не боится. Герой боится, но делает.

- В «Тихом Доне» есть сцена, когда по степи на коне наметом летит всадник и зазывает – «война!». Бабы начинают голосить, а казаки собираются у церкви. Они знают, что война – не пряники, но будто ждали. Наконец-то дело ратное, а значит, единственно стоящее.

– Мудрые горцы говорят, что без казака жизнь скучна. В наших краях тоже можно сказать, что без черкеса война – не война. Такое у нас по обе стороны воспитание.

- «На горе стоял казак, он богу молился. На горе стоял Шамиль, он молился богу». Зеркало? 

– Только мало кто думает, что тот рюкзак можно скинуть. Я вот в том интервью телеканалу «Культура» сам себе противоречу, а не понимаю этого. Говорю про семью, землю, а соединяю с тем, что казак живет войной. Подмена того, что действительно дорого, на то, что нужно кому-то. Так свое и откладываешь на полку. 

Тем более что ждали мы набега с гор, ведь многие наши отцы обе чеченских прошли, а полыхнуло покрышками на майдане в Киеве. Вот у меня на груди казак с трубкой выколот, это такой собирательный образ, как Тарас Бульба. Но Тарас в книге православных не резал. А я труп осматриваю, а на нем крест православный.

Я попросил Егора показать тело. Кроме Бульбы, на нем есть слова «Нет толерантности», выколот любимый его пистолет АПС и летучая мышь, символизирующая ГРУ – бренд чего-то такого таинственного, наподобие сегодняшнего сериального СМЕРШа. Спросил об этом узле смыслов. Егор начал с того, что начались росписи со времен его участия в футбольном фанатском движении.    

- В той же вашей культовой песне: «Если будет воля нам, будет и свобода». Такие же слова могут спеть чеченцы или ингуши. Я не иронизирую, в этом глубокий исторический смысл. Очень. Поэтому казаки налогов и не платили, а сегодня, по большому счету, мы Рамзану Кадырову платим. А нам за это своего рода демократия без гробов российских солдат.

– Если вы снова туда клоните, что и мы, и горцы войны ждем, а лучше нас использовать в интересах России, чем решать проблемы, которые мы можем создать, то время изменилось. Какие сейчас от казаков проблемы? На селе трактористы летом зарабатывают, а потом пропивают. Как хомяки в колесе, не знают, что клетка – это замкнутая система. Вот некоторые и идут танкистами. Кто в Донбасс, а кто и на Ближний Восток.    

- Тебе перестала быть близкой станица?

– На мою станицу никто не нападал. Но этого я тогда не знал.

- Какие ветры еще дуют в головах добровольцев?

– Многие считают, что, попадая туда, они становятся чем-то ключевым, а на самом деле они мазок какой-то на этой куче. Попробуй разберись, когда все перемалывается, как в огромном миксере. У некоторых обостренное чувство справедливости, подогреваемое верной и идиотской пропагандой. Вот тебе рассказывают, что фигачит украинская артиллерия, а дети по подвалам жмутся, но справедливость определяется в кабинетах. Ты один там сделать ничего не в силах, а жизнь поломать – как «здрасьте». К тому же судьба твоя зависит от конкретных лиц, тех, кто носит галстуки, а ты их никогда даже не встретишь. Вот вы себе представляете Великую Отечественную, где можно договориться с немцами, мол, вы не стреляйте пока, так как им надо раненых забрать, усталых увести, теплых подвести, заодно патроны подбросить, а потом по новой начнем кровь друг у друга пить? 

А там уже при бойне за аэропорт зеленые коридоры устраивали. Или металлоломные команды приезжают с гидравлическими пилами, полчаса – и танка подбитого нет. Кому война, а кому – бизнес. Фикция, но по телеку другое говорят и там, и там. 

- Журналистов не любите?

– По-разному.

- Понимаете, что многие ищут в вас дурное?

– Так им за это деньги платят. А потом у всех стереотипы – все десантники купаются в фонтанах. Но тут, как в одном разговоре. Один говорит, что все журналисты геи, про нас пишут, а потом враги наши имена узнают. А я отвечаю: «А все точности, вплоть до того, в какой части я служил срочную, на «Миротворец» тоже журналисты слили?». Знаете, всегда найдется та сторона, что обвинит. Можно меня и в Гаагский трибунал за сбитый боинг.

- С нашей стороны туда приходят бить фашистов?

– Такое звучит. Я одного как-то спрашиваю: как твоя фамилия? Он говорит: Грищенко. Я ему: так у того украинца тоже Грищенко, а Киев на Берлин не похож. 

- А в ответ?

– А он в ответ злится, сам-то тогда что тут делаешь?!

- А ты?

– А я в ответ: сам уже не знаю. Может, сочной жизнью живу, может, на моем хуторе три коровы и три собаки, и делать там нечего.

- Часто о таком в окопах Донбасса разговаривают?

– Думают часто, но не разговаривают. Тема запретная, а то заголосим все, побросаем ружья и разбежимся. А вы что тогда делать будете? В глаза смотрим друг другу – все видим, понимаем и молчим. Тихое массовое помешательство.

- На той стороне такое же?

– По-всякому оттуда пахнет. Поначалу искренне друг дружку изводили. Их нацбатальоны идейные были. А потом иногда даже договаривались, куда стрелять будем. 

- Это как?

– Бьем же в основном туда, где думаем, что противник находится, непосредственно видим его редко. Вот можно и передать им, что через час лупанем туда или сюда, а вы отойдите от греха. На что и они добром отвечают. 

- Что в бою главное? Вряд ли упоение. 

– В нашем деле главное не плавный спуск и мушка, главное в бою – не обоссаться. Дураку – и то страшно. А в зоне прямой видимости играет роль не сноровка. Человек, десять лет тренировавшийся на учениях, может за укрытия прыгнуть, руками голову схватить, и ты его на веревке оттуда не вытащишь. Поломался, и всё тут. А другого прет и прет. А страшно обоим.

- Кроме славян с обеих сторон, кто еще?

– Каждой твари по паре. У них хорваты, к нам сербы жмутся, из Германии один за нас воевал.

- Как у него получалось?

– Да как у многих, достойно. Только нет его больше, на мине подорвался.

- Вы разговаривали с такими? Зачем они?

– У каждого свое, все вместе не распутаешь. Вот серб тот прошел свои балканские войны, а работал на погрузчике в супермаркете. Увидел он, что у нас творится, и рванул. Живой, слава богу, но теперь в Сербии на него розыск как на наемника и убийцу. 

- Лучше тридцать лет есть мясо, чем триста клевать падаль?

– Кому как. Ему – так. А сколько рук-ног по степи лежит ... 

Собеседник листает фото в своем телефоне. У мобильника чехол тяжелее гаджета, как броня со стальными заклепками. «Зрение садится, пора окулисту в плен сдаваться», – бормочет Егор.    

Вот фото Юры-Енота без ноги, он сейчас учителем ОБЖ в Кисловодске, а вот Миша-Индеец без ног – он в Москве с мамой, ему квартиру ребята оплачивают, надеюсь, зрение восстановят.

- Любая гражданская война притягивает пассионариев. В Испании, с 1936 по 1939-й, тоже со всего мира – и анархисты, и монархисты. Лютость тут легче отмерять по отношению к пленным. 

– Гадкая история. 

- Ничего, я не всегда журналистом был.

– Я знаю, но уголовный розыск на такое не способен. 

- Методы получения информации?

– Да бросьте. Ни одного не видел, чтобы тот сразу не рассказал того, что знает. Это же вам не кабинет следователя. А большинство и не знает ни черта. 

- Тогда в чем функция жестокости?

– У каждого своя. Кто себя защищает этой жестокостью… 

- Как патологоанатом циничными шуточками?      

– Патологоанатом – это к месту. Кто в чекистов играет. … Вот одного мучают, а рядом сидит паренек и улыбается. Вы скажите, что он зверь какой-то, а он лыбится, потому как скрыть хочет, как ему страшно от всего этого.      

- Да, не похоже все это на спартанцев царя Леонида при Фермопилах. Священники приезжают к вам?

– Да, но до передовой редко доезжают. В Донецке солдат соберут и рассказывают, что вы тут с крестом в руках заканчиваете то, что ваши деды не закончили. Я сижу, сам с собой рассуждаю: мы за други своя, украинцы – за други своя. У Христа политики нет, а тут мешают политику с верой. 

Один дурак мне как-то говорит, мол, мы в язычников стреляем. Я ему: а мы что, перед залпом соцопрос проводим? 

Мы немного устали, я пошел вновь наливать кофе. Кстати, Егор не курит. Вдруг Егор начал читать наизусть: «… Я стою у иссохшей реки, ни воды, ни лягушек, ни ряски. Где народ, что рубил в две руки, взял Сибирь и дошел до Аляски?!...». Я так и простоял до конца, будто в деревне с пустыми ведрами.

- Егор, так тянет же?            

– Непонятно в какую сторону. Недавно иду по Мурино, смотрю – один красавец флаеры с проститутками раздает. Я привязался, оказалось, он с Донецка, уже три года как в публичном доме халтурит. Вспыхнул – а за тебя там люди умирают, а потом опомнился – кто я такой, чтобы его судить. Сам вышибалой в ночных клубах работаю.

- Ты сейчас как герой «Места встречи…» штрафник Левченко: «Вот теперь с этими гнидами кантуюсь».

– Я и проституткам не судья.  

- В конце «Тихого Дона» Григорий бросает патроны в прорубь, возвращается к ободранному сынишке. Навоевался досыта: и за царя, и за красных, и за белых, и за зеленых. Шолохов на этом поставил точку. Но, если продолжить, то советская власть не простила бы Мелехову многое и погнала под конвоем куда-нибудь в Казахстан. У тебя что, на твоем Доне?

– Разбитое корыто. Сын, я в разводе, родители пожилые, помогать нужно, две судимости. Верни назад – жил бы и улыбался. 

- Егор, все-таки надо и об этом.

– Я же не четыре года безвылазно в окопах сидел. Первая – за хранение боеприпасов. Выезжал в Ростов, а мне подбросили гранату на границе. Видно, кому-то помешал. Получил условно. Что мне врать? Вторая судимость – честная. По пьянке схватились с кавказцами, машину у них отобрали и сожгли её. На кой ляд, и не спрашивайте. Сам придумать не могу. Получил полгода. Вот в России дебош устроил – уголовник, а в Донбассе танк с парнями сжег – герой. Видите как?

- Вижу, но так всегда и везде было. 

– Расскажу комедию. Сижу на передовой, мне звонок с незнакомого номера. Представляется – следователь такой-то, вызывает меня на допрос по поводу найденной у меня гранаты, спрашивает, получал ли я повестку. А передо мной пулемет, сумка гранат и вообще много интересного, от которого этого следователя бы вытошнило. Я ему: «Дурень, ты о какую сосну лбом треснулся?!». 

- Можно ли тебя назвать Егором-дураком? Это ни в коем случае не оценочное обращение. Иван-дурак – необычайно важный сказочный персонаж. Он и ленив, и молодой удалец. Он и будущий царевич. Но по большому счету, он через свою глупость показывает чужую. 

– Можно. Без самоанализа нет критики, нет авторитета, начинать с себя надо.   

- Ты говорил мне, что позывной у тебя был – «тринадцатый». 

– Двенадцать апостолов и Христос. Получается божье число.

- У Блока в «Двенадцати» есть строчка, ставшая культурным кодом: «В белом венчике из роз – впереди – Исус Христос». Но это не про то, что Христос, как тринадцатый, идет впереди красногвардейцев. Впереди – это про будущее. 

– Я только фильм «12» про присяжных смотрел.    

- В Петербурге на улице Чехова открывается музей Новороссии, это правильно?

– Жаль, что многие, кто уехали из Донбасса сюда, нахватались смыслов, а не понимают, что там творится. Кто-то гранатомет продал, чтобы нажиться, а кто-то гранатомет продал, чтобы пацанов накормить, потому как добровольцам не платят. А гранатомет тот у донецких бандитов. Если край как понадобился, его можно у них же выкупить, но уже дороже. Большинство смертей наших там оформляется как несчастный случай, травма производственная, ведь Донецк – это государство, а убийство – это уголовное дело. Такое нормальный разум вкурить может?

- Если бы тебе дали ресурс на музей, что бы ты делал?

– Я бы показывал, что будет, «если». Если ты на мину наступишь, то от тебя тапочки останутся. Вот на стенде – тапочки. И обязательно патриотический лозунг – «если завтра война, если завтра в поход».

– Ни в коем случае не желая оскорбить, но могилы добровольцев напоминают могилы братвы. И они сегодня молодые стоят во весь рост, продлевая свое могущество после смерти. Понятно, что это войны, а после имен – позывные. У героев 90-х высекали прозвища. Если ты не в теме, то не поймешь – «Моторола» – это из тех времен или из этих. Что себе кололи добровольцы?

Кто участвовал в Дебальцевской операции, кололи ромб – птичку. 

В моей группе ироничная татушка была – на правой ноге: «Привет работникам морга». Американские ветераны во Вьетнаме на виске кололи «1%» – один процент адекватности, а у нас кололи ноль процентов.                       

- На твоем свитере два скрещенных ножа. Эстетика неуставшего человека. 

– Так это та еще одежда, из прошлого. У меня на новую денег нет.

За службу в российской армии на Северном Кавказе с 2012 года Егору положена пенсия в 2,7 тысячи рублей. За полученную контузию в 2015 под Дебальцево ему ничего не полагается. За весь разговор Егор Гузенко не съел ни одной конфеты, поставленной перед ним.  

- В Сирию за деньгами поехал?

– Да, а что здесь такого. В начале этого года подался в наемники. 

- Но что-то не пошло в пустыне?

– Умерла былая уверенность, что со мной ничего не будет. Да и сдохнуть вдали от дома не хочется. Вот в Донбассе мы друг друга называли покойничками – это было смешно.

Еще Егор рассказал, отчего у наемников честнее. Продолжение донской повести читайте на 47news. 

Разговаривал с Егором Гузенко на «Фонтанке» Евгений Вышенков