ПоделитьсяПервая в России журналистка, обвинённая в оправдании терроризма, может говорить о своём деле. Следователь разрешил. В интервью «Фонтанке» Светлана Прокопьева рассказала, что её борьба шире рамок журналистики.
Журналистка из Пскова Светлана Прокопьева попала на первые полосы федеральных СМИ в минувшем феврале. Её дом обыскали, её саму допросили, диктофон, ноутбук и загранпаспорт изъяли. Так начиналось первое дело в отношении труженика СМИ о публичном оправдании терроризма. Колонка Прокопьевой, зачитанная в эфире «Эха» ровно год назад, о юноше, взорвавшем себя в здании Архангельского ФСБ, стоила владельцам СМИ, которые её опубликовали, суммарно треть миллиона рублей штрафа и двух предупреждений Роскомнадзора. Сама журналистка стала обвиняемой по статье 205, часть 2, УК РФ – «оправдание терроризма». Ей грозит до 7 лет лишения свободы.
26 ноября следователь снял с автора спорной реплики подписку о неразглашении материалов дела. В интервью «Фонтанке» Светлана Прокопьева рассказала, как изменилась её жизнь, чем в ее понимании работа на государство отличается от журналистики, в чём разница между оправданием и объяснением и нужен ли диалог по острым темам власти и самим россиянам.
– Как изменилась твоя жизнь за девять месяцев после обыска и осознания, что ты фигурант уголовного дела по статье «оправдание терроризма»?
– Я очень долго привыкала к мысли, что я фигурант уголовного дела. Это было внезапно. Очень странно. Живёшь, работаешь. Потом фигак – и ты без пяти минут уголовник.
– То есть ты столько лет работала «на острие» и не предполагала, что однажды может прилететь?
– Предполагала. Именно поэтому я очень аккуратно и тщательно выверяла свои слова. И в случае с той колонкой тоже. Но это всё не работает. Это не от меня вообще зависит. Мы дошли до того, что мы не можем сказать, за какие слова прилетит!
– Но ты как журналист ведь знаешь, какие темы для начальства и подчинённых им силовиков наиболее болезненны.
– В данном случае я угадала, да.
– То есть это был азарт?
– Нет. Я была абсолютно уверена, что мой текст не вызовет никакой правовой реакции. То, что он вызовет эмоциональную реакцию, я подозревала и даже рассчитывала на это. Смысл писать, если ты не рассчитываешь на эмоциональную реакцию?
– Возможно, у твоего дела есть некий фон, предпосылки, которые нам издалека неочевидны? Ты писала про «месть силовиков».
– Я говорила про месть силовиков не лично мне, а «врагам». В том смысле, в котором этот термин используют силовики. Если посмотреть, против кого были возбуждены уголовные дела по статье об оправдании терроризма после того взрыва в Архангельском ФСБ, абсолютное большинство фигурантов ранее были замечены в каком-то политическом активизме. Они ходили на пикеты и так далее.
– Оппозиционном активизме?
– А каком ещё? У нас есть другой политический активизм? Государственный? (Смеётся.) Смотрим, кого преследовали за «оправдание» того взрыва. 52-летняя активистка КПРФ Надежда Ромасенко из Вытегры – организовывала митинги. Вячеслав Лукичев из Калининграда, анархист. Состоял в анархистских чатах, участвовал в какой-то протестной активности. Катя Муранова из Медвежьегорска, тоже анархистка. То есть это люди, которые, вероятно, ранее попадали «на заметочку» к центру «Э». Иначе бы они их быстро не вычислили. Меня они, скорее всего, знали не как журналиста. В последние годы я работаю редактором. Под моей подписью с 2016 года раз в неделю выходила моя авторская колонка на «Эхе». Меня, скорее всего, центр «Э» за последний год знал как активиста штаба Навального. Я ходила на все их акции, перешучивалась с «эшниками» там, писала про них новости. И когда их сотрудник, с которым мы много раз общались на улице, пришёл ко мне с обыском со своим «ну здравствуйте», оказалось, что он включён в оперативную группу по моему делу. Я для них не псковский журналист, который с 2002 года пишет про памятники архитектуры или псковских фермеров. Для них нет этой моей истории. Они ко мне относятся как к человеку, который «против системы». Раз против системы, значит – «враг». А это значит – «огребай и получай».
– Ты же можешь объяснить им разницу активизма и журналистской работы? Для тебя же есть эта разница?
– Ничего я им не объясню. Они не для этого работают. А что касается меня самой, то, конечно, я разделяю эти вещи. Если посмотреть мои тексты, то я там высказываюсь на политические темы только в авторских колонках. Авторская колонка как жанр для высказывания и придумана. Особый жанр, где ты выражаешь своё мнение. Следователи мне говорят: «А зачем вы навязываете своё мнение?» Я говорю им, что я его высказываю, и ничего больше. Мне говорят, что это не журналистика. Я им – что это жанр журналистики. (Смеётся.) Занимаюсь просвещением. Они же это слышат вообще впервые. Слушают с большим интересом. У них не было ни малейшего представления о том, как появляются тексты, как создаются радиопередачи. Они реально ничего в этом не понимают, как и в политической повестке дня. Спрашивают меня, что я имею в виду, когда говорю про «другие репрессии». А я их спрашиваю: в курсе ли они, например, о деле «Сети»? Нет, говорят, не в курсе. «Болотное дело»? Не в курсе. Вот сейчас развивается «Московское дело». «Ничего не знаем про это», – говорят. Они знают про дело убитых бомжей. У них своя жизнь.
– Возможно, мы на самом деле не осознаем меняющейся актуальности термина «предательство». Силовики пытаются купировать зло. Работают по-разному. Но искренне верят, что ради людей и Родины. А ты им «удар в спину». Ты можешь рассуждать, исходя из их логики и системы координат?
– Уверена, что именно так они это и воспринимают. На мой взгляд, именно поэтому и возникают такие уголовные дела. Мне бы в голову никогда не пришло оправдывать терроризм. Никогда нельзя оправдывать то, что приводит к смерти людей. Нельзя оправдывать насилие.
Поделиться– И тут подпрыгивает твой критик и кричит «попалась».
– Нет. Я не оправдывала насилие, не оправдываю и не собираюсь. Если это не очевидно, то нет смысла это пытаться объяснять. Есть оправдание, а есть объяснение. Когда ты пытаешься что-то объяснить, это не значит, что ты это оправдываешь. Люди отвыкли думать. Если ты что-то объяснил, то ты с этим солидарен, что ли? Вовсе нет. Объяснение – один из инструментов, который позволяет встать на позицию другого человека. Но это никак не оправдание действий этого человека. И это не присоединение к его точке зрения.
– Удивишься, если в суд придет на тебя хвалебная характеристика из администрации Саратовской области? Ты же работала не только на «госдеп», но и на родное государство.
– Да, я работала на Павла Леонидовича Ипатова (губернатор Саратовской области в 2005–2012 годах. – Прим. ред.), в pr-блоке. Когда он ушел оттуда, мы точно так же все вылетели оттуда пробкой. Поэтому сегодня в администрации губернатора Саратовской области вряд ли остался кто-то, кто мог бы написать про меня хвалебные оды.
– Ты не жалеешь, что утратила возможность работать дальше в таких структурах и чувствовать себя спокойно, с точки зрения гарантированного благополучия?
– Нисколько не жалею, что решила отказаться от сотрудничества с властью. Мне там было некомфортно работать. Там всё время приходится не то, что врать… А как-то выкручиваться. Собственное «я» забываешь просто сразу. Там тратят большую часть времени на отчеты друг перед другом. Ну, это же полный бред! Мне жалко тратить время на это.
– Союз журналистов СПб и Ленобласти потребовал прекратить твое дело. Прочие реплики в твою пользу не были настолько категоричными. Как ты думаешь, почему?
– Видимо, потому что ваш союз независим и там состоят хорошие люди. Если вспомнить про псковский союз, то история была прямо противоположной. Когда дело только начиналось, уже прошёл митинг в мою поддержку 10 февраля, телеканал «Россия 24» выпустил очередное «сенсационное расследование». Одним из комментаторов там была председательница псковского союза журналистов. Упрекнула, что нужно думать, что говоришь.
– С тебя сняли подписку о неразглашении. Это про качество работы следствия или про намёк на прекращение преследования?
– На самом деле УПК просто не содержит нормы о том, что подозреваемый и обвиняемый должен давать подписку. Суд первой инстанции хитро выкручивался, описывая, почему следователь ничего не нарушил, отобрав у меня эту подписку. А в апелляции судья просто буквально прочитал норму закона и сказал: не предусмотрена подписка УПК, значит, она недействительна, и обвиняемый вправе защищать себя любыми способами. Но да, дожили, называется, – удивляемся и как дети радуемся обычному законному решению суда.
– «Ключевые свидетели» в деле якобы связаны с газетой «Псковская губерния», которая делит офис с псковским «Яблоком» и коллегами по «Эху». По твоим словам, они «засекречены». Ты узнала этих людей?
– Я бы не стала говорить, что они ключевые. Они нужны, видимо, чтобы «установить мотив» и «доказать умысел», ибо нет вины без умысла. И в качестве мотива-умысла они решили выставить мои политические взгляды. Я никогда не скрывала, что как гражданин поддерживаю оппозицию и сочувствую оппозиции, а действующую власть критикую (что вообще нормально для журналиста). И, видимо, с точки зрения следователя, мой критичный по отношению к режиму настрой доказывает, что у меня было именно вот намерение оправдать теракт. В чем логика? Я мозоли на языке натерла, объясняя им, что вообще писала не про теракт, а про правоохранительную систему и про силовую политику государства – то есть, в соответствии со своими убеждениями, продолжала критиковать власть. Почему это должно доказывать намерение «оправдать терроризм»? – ждем текста обвинительного заключения, чтобы увидеть эту взаимосвязь.
А по поводу узнала – не узнала... есть, конечно, подозрения и догадки, но никого я не назову и не стану обвинять без железной уверенности. Ничего особо сенсационного они не рассказывают. Почему они боятся сказать все то же самое под своим именем? Ну, наверное, контора не хочет палить своих добровольных помощников.
– Следователь по делу указал сотрудникам центра «Э», что они недорабатывают по журналистам (копия соответствующего «представления» следователя начальнику УМВД по Псковской области есть в распоряжении редакции). Новых кураторов уже вычислили, профилактические беседы начались?
– Нет. Продолжают недорабатывать. Этак доведут меня до еще какой-нибудь статьи, особо критической, – тогда точно головы полетят.
– Личная информация в твоём смартфоне, изъятом при обыске, была использована следователями при расследовании?
– Да. Из материалов дела я узнала, что следствие вытащило кусок переписки, где я спрашивала собеседника о том, как заказывают лингвистические экспертизы. Я тогда ничего про это не знала. Это был свободовский айфон, который был у меня в качестве фотика. И там стоял мессенджер и «Фейсбук». Потом следователь меня спрашивал: означает ли это, что я «приискивала» эксперта? В том числе, там был разговор о поиске экспертов не в Пскове. До этого коллеги с «Эха» мне говорили, что псковские профессора просто побоялись браться и писать вразрез с мнением Роскомнадзора. Теперь следователь считает, что я чуть ли не купила всю Гильдию экспертов с потрохами. Удобный повод не принимать эту экспертизу всерьез. Как будто у меня авторитета и силового ресурса больше, чем у СК, который, вообще-то, тоже заказывал экспертизу. И тоже долго искал, куда отдать. И на наше предложение послать текст в РФ ЦСЭ, центр судебной экспертизы при Минюсте, который в обязательном порядке берет все по запросу суда и следствия, они почему-то не согласились.
– Может показаться, что во Пскове не происходит вообще ничего, кроме борьбы с «демократами» и теми, кто «неправильно понимает свободу слова».
– Ощущение, что в Пскове в принципе ничего не происходит, правильное. (Смеётся.) Но не происходит ничего, кроме нищеты, депопуляции и увядания. Если бы у нас не было сейчас борьбы за свободу слова и банальное выживание оппозиции, мы бы писали о том, что в деревнях нет воды, колодцы пересыхают и старики зимой топят лёд. Мы бы писали про то, что нет дорог и дети по несколько километров ходят пешком до ближайшего автобуса. Псковская область сегодня не витрина, а окраина. Запущенный край. Когда мы писали раньше про местное самоуправление, которое нуждается в совершенно иной настройке, про регионализм, про право людей что-то решать на своей земле, это никого не интересовало. Но была иллюзия свободы слова, когда мы верили, что с независимыми СМИ и политиками власть может говорить. Проблемы со свободой слова в Пскове возникли не в феврале 2019 года, с началом моего дела. Начиналось всё с того, что Псковская дума мне выписывала грамоты за лучшее освещение деятельности. А закончилось тем, что ни один чиновник не говорит с тобой просто потому, что ты сотрудничаешь с «Радио Свобода» (СМИ внесено в реестр иностранных агентов Минюста. – Прим. ред.). Хотя это один и тот же журналист. Как моё уголовное дело повлияло на отношение чиновников местных ко мне, я не знаю. Я с ними перестала общаться задолго до февраля. Видимо, с тех пор, как я работаю со «Свободой», с 2014 года. Специфика репортажей сегодня такова, что мы общаемся с обычными жителями региона, волонтёрами, политиками, активистами, пострадавшими. Далеко не всегда нам надо к этому добавлять чиновника с бумажкой. Тем более что теперь они ничего не говорят сами. Отсылают в пресс-службу, присылают куцые ответы на запросы. Но это не только псковская история.
– Сколько «подписок» у тебя осталось?
– Одна подписка о невыезде осталась.
– Куда хотелось бы съездить, если бы не подписка?
– Временами даже не хотелось бы, а надо. В Москву, например. В Питер бы съездила, просто так. Я так себе путешественник, но саму возможность выехать ценю. В ЕС давно не ездила. А так – куда позовут. Больше по работе.
– Ты говорила, что оплата коммуналки стала менее приятным делом, чем до решения Росфинмониторинга включить тебя в список экстремистов и заблокировать банковские счета. Почему?
– Раньше я делала очень просто, как все современные граждане XXI века. Открывала приложение, выбирала платёжку по штрихкоду и просто сканировала. Процедура занимала секунды, если не глючило приложение. Теперь иначе. Иду в банк, беру специальную форму для фигурантов этого списка Росфинмониторинга. Заполняю эту форму отдельно на каждую квитанцию. К каждому заявлению прикладывается копия этой квитанции. Отдаю сотруднице банка. Она это принимает, сканирует, отправляет в службу собственной безопасности банка. На следующий день служба даёт ответ, можно ли провести такие платежи. Поскольку коммунальные платежи входят в список разрешённых, они отвечают: «Хорошо, приходите через неделю». Через неделю я к ним прихожу. Меня просят подождать, пока служба безопасности в моём присутствии на время разблокирует ровно ту сумму, которая указана в платёжке. То, что раньше занимало секунды, теперь растягивается на неделю. В последний раз они не учли, что ряд платежей с банковской комиссией. Они разблокировали только сумму оплаты. Комиссию учесть забыли. Пришлось ещё полчаса там стоять. Но главное неудобство, что меня в принципе лишили моих денег. Не очень верю, что они вернутся. Дело не в моей невиновности, а в статистике оправдательных приговоров в России. Кстати, я поняла эту систему после интервью с председателем Псковского областного суда Валерием Кондратьевым. Он умер буквально месяц назад. До этого 12 лет был председателем суда. Бывший следователь прокуратуры. Мы с ним говорили до теперешнего деления на «врагов-журналистов» и журналистов «своих хороших». Тогда просто «хорошему журналисту Свете Прокопьевой» предложили взять интервью к юбилею суда. Я его спрашиваю: почему так мало оправдательных приговоров? И он мне объясняет, что сомнительные дела не доходят до суда, потому что у следователя есть полномочия прекратить дело, если он видит, что человек не виноват. По его логике получалось, что, когда судья получает дело, он получает доказанное дело. Они относятся к делам, которые приходят к ним от органов следствия, как к «доказанным». Он это прямо мне говорил в интервью. Он в это верил. Привёл пример из своего личного опыта, когда человек убил другого человека в целях самообороны, Кондратьев прекратил дело. Точно так же была громкая история у нас, когда в Себеже (район Псковской области на границе с Латвией и Белоруссией. – Прим. ред.) в морге перепутали трупы. Живого человека положили в холодильник. Было долгое разбирательство. В итоге следователи решили, что человек умер не из-за ошибки, а из-за своего состояния. Говорят, что умер бы всё равно. И дело прекратили. В суд не отправили. Я тогда писала колонку, где спрашивала, можно ли теперь живого человека отправлять в морг, не опасаясь последствий. И теперь я понимаю, что если бы дело пошло в суд, то этот несчастный фельдшер бы сел в тюрьму. Просто потому что у нас нет традиции оправдания в судах.
– Безрадостная картина, если не беспросветная.
– Да нечему тут улыбаться. Тут плакать надо! Очень грустно, что люди не хотят думать. Разучились. Вместо рассуждения о сложных вещах. Вместо споров с доказыванием своей точки зрения, просто возбуждается уголовное дело. Это реально плохо. Это уголовное дело возникло из-за того, что в стране исчезла культура дискуссии, что точки зрения бывают разные. Мнения могут быть разными. Эта идея испарилась. Когда ты видишь идею, которая отличается от той, что тебе рассказывает телевизор, ты сразу ищешь статью в Уголовном кодексе. Очень много вещей можно исправить, исправив телевизор.
Николай Нелюбин, специально для «Фонтанка.ру»
