Ирина Чуди: Читательский бум ведь наступит, правда?

Ирина Чуди — писатель не хуже своего приятеля Довлатова, но сама себя писателем не считала, — вспоминает Сергей Балуев, главред журнала «Город 812». Ее не стало в минувшее воскресенье. Простились сегодня.

Осенью 2018-го Ирина Владимировна по просьбе «Фонтанки» написала небольшую зарисовку о своем друге писателе Олеге Стрижаке, ушедшем годом ранее. Тогда это эссе не было опубликовано. Теперь мы восполняем пробел в память о Чуди, обладавшей энциклопедическими знаниями о жизни Ленинграда-Петербурга и его обитателей второй половины двадцатого века. Эпоха закончилась.

«Тот Первомай был как июль в Краснодаре, теплым. Мы шли маршрутом номер два, запоминая каждый дом на пути. Этим маршрутом герой романа уходил от возлюбленных и ненужной работы, поэтому самый короткий путь в забегаловки Петроградской стороны надо было знать досконально, не хуже читателя. Петроградская была вторым маршрутом, — первым была Фонтанка, по ней герой романа к возлюбленной приходил, и этот маршрут мы уже прошли, еще до праздника.

На Петроградской, наконец, отогнув доски какого-то забора, мы с черного хода вышли к воде, ведь роман предполагался в шести каналах и реках.

Воды было много, на простой бумажке со стрелочкой было написано «яхт-клуб», а мы стояли на серых больших досках, наверное это был пирс. По этому пирсу гуляли люди, а у самой воды, где доски кончались, на корточках сидел мальчик. Он смотрел на далекое дно, на дне лежал велосипед, а сверху над ним как клецки плавали льдинки. И тени от них в прозрачной воде уходили столбиками вниз, к велосипеду.

— Ледоходов на Неве два,- сказал Стрижак и расстегнул рубашку. — Этот лед ладожский, он пришел в Неву сверху, — тут Стрижак отдал мне снятую рубашку и майку. — Это норд-вест, ветер злой, загоняет в Неву ладожский лед. — Стрижак вышел из туфель прям как Траволта в криминальном танце и беззвучно ушел к велосипеду. Мы с мальчиком похолодели.

Довольно долго их не было слышно. Потом синяя рука вытолкнула на доски сначала колесо, потом всю конструкцию. Вслед за велосипедом выплыл Стрижак, тоже синий. Вы будете поражены, я, по крайней мере, была, но ни один человек из публики не завёлся, что на Стрижаке маловато было одежды для праздничной прогулки. А мальчик поднял с досок велосипед, он оказался очень большим, а мальчик — не очень, просунул куда-то под раму ногу и так, вкось, рванул с пирса, оставляя мокрую черную дорогу на серых досках. Народ захлопал в ладоши, а когда даже мокрого хриплого звоночка не стало слышно, народ повернулся и похлопал Стрижаку. Он, стуча зубами, поклонился.

И никто тогда не знал, как будет называться роман.

Зато я знаю это теперь. И еще я знаю, что будут читать, с чего начнут, когда наступит читательский бум. Он ведь наступит, правда? Бензин, еда и билеты в кино подорожают, санкции придушат гастролеров, патриотическая тематика в ночных клубах нагонит страх и тоску, безлимитный тариф поменяют на что-нибудь подороже, и вот тогда люди начнут хлопать вокруг себя руками по дивану в поисках книжки. И Петербург, — а в стране многое начинается с Петербурга, — Петербург будет читать роман Олега Стрижака «Мальчик».

Писатель Хемингуэй писал, что нет ничего проще, как решить трудную задачу — кто твой любимый писатель и любимая книга. Надо, чтоб писатель удовлетворял трижды: очень хорошо писал, придумывал очень интересные сюжеты и уже умер. По-моему, это не только про Марка Твена, о котором писал Хемингуэй. Кивните, если поняли.

Ирина Чуди

Обрыв эпохи. Памяти Ирины Чуди

Ирина Чуди была самым креативным человеком из всех, кого я знаю (не уверен, что она меня одобрила бы за «креативный» — слово совсем не из ее лексикона). Чуди не выносила штампов и банальностей. В текстах не могло быть кондовых слов и очевидных мыслей. И там должна быть ирония. Как говорила Чуди — внутренняя улыбка.

Если мы делали газету с внутренней улыбкой — то, значит, делали хорошо. А если без улыбки — то лучше и не делать.

Она понимала толк в дизайне (опять неправильное слово, но слово «оформление» мне тоже не нравится).

Как рассказывала Чуди, заведующим отделом оформления газеты «Смена» в 1970-х она оказалась так. Редактором «Смены» тогда был мой отец — Герман Балуев. И вот на планерке обсуждали первую полосу газеты, она была некрасивая. Хотели куда-то поставить картинку самолета, но куда ни двигали — получалась ерунда. Ирина Чуди (не помню, в каком качестве она случилась на этой планерке) сказала, что, конечно, самолетик надо ставить только сюда.

Получилось красиво. И Герман Балуев произнес: вот — этот человек, который знает, куда ставить самолетик, и будет новым заведующим отделом оформления.

Дизайны ее изданий всегда были лихие. Совершенно оригинальные. Хитрость заключалась только в том, что их нельзя было повторить без Чуди. Лихость немедленно пропадала.

Ирина Чуди считала, что каждый заголовок должен был иметь второй смысл. По возможности — третий. И тратила часы на придумывание заголовков. Сейчас эта игра уже никому не нужна. Прошло время вторых смыслов.

Чуди любила книги и не любила советскую власть (это бабушка ее научила: хитра и подла советская власть, говорила Чуди бабушка). Интерес к чтению и скепсис в отношении к власти стоил работы — ее выгнали из «Смены» за книгу Солженицына. Долго никуда не брали — ни корректором, ни продавцом мороженого. Только секретарь парткома объединения «Баррикада» проявил смелость, назначив Чуди редактором многотиражки. Но просил не появляться в цехах.

Понятно, что когда мы плачем по ушедшим, мы плачем в первую очередь о себе. О том, что не поспорить с Чуди про Навального (она его очень любила). И о том, как надо вести себя с властью (Чуди как член «Демократического союза» считала, что ничего мы просить у власти не должны. Захотели пойти на митинг — и пошли). И все разговоры про то, что время сейчас не то, не конец 80-х, ее совсем не убеждали.

Не продолжить разговор про Довлатова и Бродского. Вернее, про Бродского мы не спорили — тут я сразу сдавался. А про Довлатова — да. Понятно, что Довлатов — Чудин приятель, вместе работали в газете ЛОМО, выгуливали фокстерьера Глашу и ходили в «Сайгон», и вообще жена Довлатова — Чудина подружка. Но на самом ли деле Довлатов — такой большой писатель? Я-то уверен, что сама Чуди писала не хуже Довлатова. Но не считала себя писателем. А только другом писателей.

Все эти дико известные люди — Бродский, Володин, Соснора, Панченко, Довлатов, Целков, Лосев, Марамзин — все они были в ее жизни. И оставались в Чудиных рассказах. То есть были с тобой на расстоянии одной Чуди.

А если Чуди нет — то и эта эпоха уходит куда-то в прошлое.

С предками Чуди мы недоразбирались. Помню, что один предок, сублейтенант корпуса Нея, пришел в Россию в 1812 году вместе с Наполеоном. Был ранен, остался под Смоленском, женился на русской. Его звали Клод де Планьи. А уже бабушка Чуди, которая в девичестве де Планьи, а по последнему мужу Измайлова (жена знаменитого колумниста «Биржевых ведомостей»), после 1917-го эмигрировала в Париж, но вернулась в 1937-м. Ее арестовали в августе 1941 года.

Французские родственники у Чуди нашлись недавно — они теперь пишутся не де Планьи, а Депланьи (как Депардье, объясняла Чуди). Впрочем, несмотря на обилие иностранных корней, Ирина Чуди за границу совсем не хотела.

А какой кантон в Швейцарии она считала своим, я подзабыл. Что плохо.

Я пишу этот текст о Чуди так, чтобы ей понравилось. А не узнать.

Многого уже не сделать — ни лихую обложку, ни внутреннюю улыбку.

Это ужасно.

Сергей Балуев