Как расчленяли в Ленинграде. История одного глухаря (фото)

Ровно год назад доцент Олег Соколов был найден на набережной реки Мойки с останками тела свой сожительницы. После этого истории о расчленении стали чуть ли не постоянными в новостной картине Петербурга. Однако ошибкой было бы думать, что раньше такого в нашем городе не происходило.

«Фонтанка» рассказывает о детективной истории, которая произошла еще в 1924 году. Там тоже было расчлененное тело, тоже был мешок, только водная артерия другая — канал Грибоедова.

В месячной давности интервью «Фонтанке» начальник городского и областного уголовного розыска Олег Колесников признался, что ему, как специалисту, такие преступления, как пресловутое «дело профессора Соколова», неинтересны в силу своей примитивности и сплошной очевидности. Между тем на архивном балансе еще ленинградского периода угро по сей день висит почти вековой давности нераскрытое дело о как бы бытовой «расчлененке». К слову, тогдашним сотрудникам уголовного розыска поначалу это дело тоже показалось очевидным. Но потом не «что-то», а «всё» пошло не так.

Ленинград. Раннее утро 23 августа 1924 года. Набережная канала Писателя Грибоедова (именно так; уточнение «писатель» официально исчезнет из названия бывшего Екатерининского канала только в 1931 году). Совершая обход территории, дежурный милиционер высмотрел плывущий по воде внушительных размеров пакет. Милиционер оказался человеком пытливым и не поленился разыскать дворника из ближайшего дома (№ 132). Вооружившись багром, эти двое подцепили пакет, вытащили его на набережную, развернули… Лучше бы он плыл себе дальше.

По всему выходило, да не вышло

В пакете оказался труп женщины лет 30-ти. Вернее сказать, обрубок туловища — без головы и без ног. Труп был тщательно упакован: конечности проложены пожелтевшей исписанной бумагой, тело, хоть и в ночной сорочке, завернуто в полотняную тряпку, шея забинтована детскими панталончиками. Все это убрано в пеньковый мешок, а поверх натянут еще и мешок брезентовый. Впечатление — словно бы посылку для почтовой отправки готовили, но в последний момент передумали.

Страшную находку выставили для опознания в покойницкой Обуховской больницы (на тот период — «имени профессора А. А. Нечаева памяти 9 января 1905 года»), о чем разместили объявление в газете. Криминалисты тем временем занялись упаковкой, оказавшейся вполне информативной: на пожелтевшей бумаге — какие-то старорежимные, вроде как банковские, бланки с плохо читаемыми надписями на немецком языке, на пеньковом мешке — штамп «1247». Соответственно на брезентовом явно морского образца мешке — размытые буквы «М. С.» и изображение короны.

Два дня спустя в уголовный розыск явилась убитая горем гражданка Кудо. Пришла прямиком из покойницкой и заявила, что в выставленном трупе опознала свою подругу Оделию Лемендик. Со слов Кудо, подруга приехала в Ленинград из города Боровичи 12-го числа и остановилась у нее. Цель приезда — встреча с мужем, с которым Лемендик давно не жила, хотя официально развод оформлен не был. Вечером 16-го Оделия отправилась на эту самую встречу и с тех пор не возвращалась. Прочитав накануне объявление в газете, гр-ка Кудо поехала в морг и опознала подругу по фигуре (тонкая талия, пышные бедра), по приметной родинке на боку и по следам от инъекций на руке (Лемендик якобы страдала от некоей болезни и сама себе делала уколы).

Установление личности убитой — это огромный шаг вперед, и далее следственная машина заработала на полную мощь. Одного сотрудника угро немедля командируют в Боровичи, снабдив его фотографиями трупа и мешков, в которые тот был упакован, а в Ленинграде берутся отрабатывать главного подозреваемого — мужа. Михаил Лемендик заявляет, что бывшая супруга не появлялась у него — ни вечером 16-го, ни после. Ему показывают фотографию трупа, и он признает, что родинка на теле — та самая.

Соседи Лемендика по коммуналке не смогли подтвердить ни факта прихода, ни факта ухода его супруги 16-го числа, однако вспомнили, что в ночь на 23-е Лемендик вернулся домой около пяти утра. Причем на машине своего приятеля-соседа, работавшего шофером в финотделе Ленгубисполкома. Лемендик частично соглашается: да, было дело, явился поздно, но — не в пять и своим ходом.

Оперативно опросить шофера не удалось — тот был в отъезде, тем не менее в комнатах приятелей проводят обыск. Вообще-то в отсутствие хозяина — это прямое нарушение, но слишком уж резонансное дело. И как раз в комнате шофера, под шкафом, обнаружились еще одни детские панталоны и полотняные тряпки, идентичные тем, в которые было завернуто тело. На основании этих улик, а также допуская, что полуистертые буквы на брезенте «М. С.» на самом деле могут быть латинскими «М. L.» (Mihail Lemendik), мужа арестовывают. Он клянется, что не убивал, но тут же со слезами констатирует: хотя по всему выходит, что убийца он. А тут вдобавок прозванивается с отчетом сотрудник, отправившийся в Боровичи. Он разыскал мать Оделии Лемендик, и та также опознала родимое пятно дочери. Более того, признала и пеньковый мешок. С её слов, именно в таких мешках в голодные 1920–1921 годы они с сыном отправляли в Ленинград продукты для Оделии. После этого сообщения сотрудник не поленился сгонять на товарную станцию Боровичи, где, переворошив груду накладных, обнаружил квитанцию почтового отправления за 1921 год на багаж в мешке, помеченном цифрой «1247».

Михаилу Лемендику официально предъявляют обвинение в убийстве. В ленинградской «Красной газете» появляется сообщение о том, что найденный в канале Грибоедова труп опознан и захоронен, а убийца — муж. Мотив? У Михаила к тому времени была другая женщина, а штампик в паспорте мешал.

Сотрудники питерского угро уже предвкушали благодарности и премии от руководства, когда неожиданно им нанесла визит… Омелия Лемендик, собственной персоной. Дескать, прочитала в газете о своем зверском убийстве и решила зайти, показаться. В общем, как высказался в схожей ситуации Марк Твен: «Сообщения о моей смерти сильно преувеличены». Не знаем, продемонстрировала ли гражданка Лемендик обалдевшим оперативникам, помимо паспорта, еще и свою уликовую родинку, но факт оставался фактом — жива-здорова. Да, она действительно собиралась навестить мужа, но в последний момент передумала и укатила в Парголово, на дачу к друзьям. Где все это время и находилась, пока случайно не прочитала заметку в «Красной газете».

Надо ли говорить, что самым счастливым в этот день человеком был Михаил Лемендик?

Опять же и его приятель-шофер, вызванный повесткой для дачи показаний, облегченно выдохнул. Надобность в его показаниях по части панталон отпала сама собой.

Тайны интимного театра

На колу мочало — начинай сначала. Вот только как начинать, если труп-двойник Оделии Лемендик оставался неопознанным? (Кстати, неплохо было бы табличку с именем на могиле отодрать. Догадались, нет?) Папка с делом «о причинении насильственной смерти неизвестному лицу» медленно, но верно покрывалась пылью.

Востребованной она оказалась лишь в апреле 1925 года. Тогда, приводя в порядок бумажную канцелярию, сотрудники угро обратили внимание на заявление об исчезновении из Ленинграда 30-летней женщины, которую последний раз видели живой в прошлом августе, но живущие в деревне родственники всерьез обеспокоились её отсутствием лишь полгода спустя. Потому-то и проморгали поначалу питерские оперативники этот эпизод, формально по датам не бился.

Пропавшую звали Мария Федоровна Филиппова. В Питере она проживала с 1907 года — с того момента, как её родители перебрались в столицу из Тверской губернии на заработки. В 16-летнем возрасте Маруся устроилась на черновую работу в трактир, которым владел средней руки купчик Лаврентий Морозов. Вскоре от Морозова уходит жена, оставив на попечение отца двух дочерей, и он берет в свой дом Марусю Филиппову — прислугой. Падкий до молоденьких девушек купчик склонил Филиппову к сожительству, и с тех пор эти двое жили вместе, гражданским браком. Периодически Маруся ездила в родную деревню навестить сестру. И когда осенью 1924-го от нее перестали поступать весточки, муж сестры, будучи с оказией в Ленинграде, разыскал Морозова. Тот в разговоре с ним якобы повел себя нервно: сначала сказал, что Маруся бросила его и вернулась в деревню. В другой раз на непрекращающиеся расспросы ответил, что Маруся поступила на службу к доктору и, опять-таки, ушла от Морозова. А куда ушла и что за доктор — ему неведомо, вроде где-то за городом живет. Все это показалось подозрительным, со временем родственники забеспокоились всерьез и в 1925 году написали заявление в милицию.

Сотрудники угро начали собирать информацию на гражданина Морозова. Выяснилось, что после революции Лаврентий Никифорович в одночасье лишился всех своих кабаков и капиталов и вынужденно устроился сторожем в заброшенное здание «Интимного театра», что на Крюковом канале. (Заметим, что от Крюкова до места, где был обнаружен пакет с останками неизвестной женщины, 5 минут неспешного хода.) Какое-то время все четверо (Морозов, его дочери и Мария) жили в каморке-сторожке при театре, а затем перебрались в небольшую квартиру на Канонерской улице. (От которой до места страшной находки — все те же 5 минут пешком.)

Каморка по-прежнему оставалась за Морозовым, он каждую ночь приходил в нее, хотя охранять в здании театра было решительно нечего — полуразвалившийся дом давно оккупировали беспризорники, бродяги и прочие асоциальные личности. По всему, бывший трактирщик продолжал работать сторожем исключительно для проформы — чтоб не цеплялась милиция. Тогда как основным источником его доходов служила собственная обувная лавка в Никольских рядах, где работали дочери Морозова. (Не забываем, что на дворе разгар, он же угар НЭПа.)

Собранные по соседям сведения о совместной жизни Морозова и Филипповой свидетельствовали, что в этом союзе, мягко говоря, не все благополучно. Уже почти старик безумно ревновал молодую сожительницу, они часто ссорились. Случалось, что в очередном приступе ревности «старый муж, грозный муж» запирал Марию на ключ в той самой театральной каморке и держал под замком по нескольку дней. Имели место слухи об их общем ребенке, якобы отосланном куда-то. Хотя никто из соседей этого ребенка, равно как и Марию беременной, никогда не видели. (В дальнейшем выяснится, что ребенок действительно был и воспитывался в деревне, у родни Морозова.)

Лаврентия Морозова задерживают. На допросе он категорически утверждает, что Маруся ушла от него на службу к неизвестному ему доктору, в няньки, и что он самолично выдал ей на дорогу 50 рублей, ради которых ему пришлось продать домашнюю утварь (стулья). В квартире на Канонерской проводят обыск и обнаруживают рукописные немецкие бумаги — подозрительно схожие с теми, которыми были проложены конечности трупа. Морозов настаивает, что такой бумаги у него завались — мол, в свое время подобрал где-то несколько коробок, — так что, уходя от него, Маруся вполне могла прихватить несколько листов для собственных нужд. И если уж она и в самом деле убита, то всяко не им, а кем-то другим.

«Немецкие бумаги» послужили основой для идентификации трупа «неизвестного лица». Выкапывать его из могилы для вторичного опознания не стали — сестре Филипповой показали фотографии. Та неуверенно подтвердила, что по фигуре вроде бы похожа. К слову, сверка медицинских метрик Филипповой и воскресшей Омелии Лемендик обнаружила почти полную идентичность женщин по росту, весу и объему бедер. Даже пресловутые родинки приблизительно на одном и том же месте. Воистину «двойники». Но все равно — какое там надежное опознание, без головы-то? А голову не нашли, и орудие убийства тоже. И вообще, все улики против Морозова косвенные. Однако дело, уже успевшее прогреметь на всю страну, надо было поскорее закрывать. И вот…

Главная улика — личность подсудимого

«...И вот Лаврентий Морозов, бывший трактирщик, семейный деспот, властолюбивый, хитрый, умный старик предстал перед судом» («Суд идет!», 1926).

Показательный судебный процесс над 53-летним «нэпманом-палачом» начался 6 октября 1925 года. Процесс продолжался четыре дня, и все эти дни «Ленинградская правда» печатала краткие, но выразительные отчеты из зала суда. Далее приведем несколько показательных выдержек-цитат из них:

«Первый день процесса вскрыл лишь завесу того темного быта, в котором жила зарезанная Мария. Одно стало ясным — Морозов лютый по своей натуре»;

«Поведение сестер (дочерей Морозова. — И. Ш.) вплоть до истерики и обмороков — исключительно странно. Начинает казаться, что обе девушки знают по делу что-то большее, чего пока не говорят»;

«Личность подсудимого вскрыта свидетелями как нельзя лучше. Что Морозов — жаден и нелюдим, что в прошлом — он кулак-эксплуататор, что он был лют по отношению к «прислуге-любовнице-жене-рабыне какой-то» — как только не называют свидетели зарезанную Марию — все это не подлежит сомнению»;

«Прокурор т. Вальяно указывает, что большинство улик — косвенные, но их более чем достаточно.

— Они крепко связывают труп-обрубок с окровавленными руками ужасного старика. Прокурор считает доказанным факт длительного сожительства Марии со стариком-насильником, а также факты тиранства, которым она подвергалась.

— Она решила его бросить. Об этом также говорили свидетели. Но ревнивец её убил. Он-то на это способен.

Прокурор перечисляет ряд улик и требует Морозову суровой кары.

Защитник т. Греков стремится доказать, что убийцей может быть и не Морозов...»

10 октября судья огласил приговор: Морозова Лаврентия Никифоровича признать виновным в убийстве Филипповой Марии и назначить наказание в виде 10 лет тюремного заключения со строгой изоляцией с последующим поражением в правах сроком на 5 лет. Это был максимальный срок, предусмотренный действующим на тот момент Уголовным кодексом, за убийство.

Казалось бы все, точка? Ан нет, снова запятая.

Маруся читала газеты и радовалась

В октябре 1937 года из Свердловска в Ленинград пришли уведомительные «расстрельные» документы на Марию Федоровну Филиппову, прописанную по адресу: В. О., Косая линия, 24 (именно по этому адресу в 1907 году изначально поселилась семья Филипповых, перебравшаяся из Тверской губернии). Согласно присланным документам гражданка Филиппова была арестована, осуждена и 1 октября 1937 года расстреляна вместе со своим гражданским мужем, инженером оборонного завода как английская шпионка. (Весьма распространенная по тем суровым временам формулировочка.)

Ошалевшие сотрудники ленинградского угро выехали по указанному адресу. С большим трудом (30 лет прошло), но все-таки отыскали в доме двух человек, помнивших в лицо юную Марусю Филиппову. Показали им присланные из Свердловска фотографии Марии взрослой. Те подтвердили — да, она. Больше сомнений не оставалось — расстрелянная в Свердловске женщина действительно бывшая сожительница Лаврентия Морозова — к тому времени уже отсидевшего свою десяточку и вернувшегося в Ленинград.

Тут впору вспомнить показания дочерей Морозова. Выступая на суде, обе в один голос твердили, мол, вовсе и не тиранил отец эту Маруську; она и раньше надолго уезжала из дому не сказавшись — и на два месяца, и на семь. Вот и теперь смылась, где-то живет. Может, назло даже: старика судят, а она, может, газеты читает да радуется.

В общем, слегка перефразируя известную песенку Булата Окуджавы:

За что ж вы Лаврика Морозова?

Ведь он ни в чем не виноват.

Она сама его морочила,

а он ни в чем не виноват...

Ну да не извиняться же теперь перед «бывшим трактирщиком» и «семейным деспотом»?

В дело о криминальном трупе, обнаруженном в канале Грибоедова, подшили очередную справочку и снова убрали его в архив.

Но и это опять-таки не конец истории.

Панталоны у шофера неспроста?

В 2013 году загадочным ленинградским преступлением заинтересовался калининградский журналист, писатель Юрий Грозмани. В своей ретро-расследовательской статье «Труп в пакете», опубликованной в газете «Новые колеса», наш калининградский коллега, в частности, цитирует материал, напечатанный в «Вечернем Ленинграде» в августе 1958 года. А именно — публикацию «Будет ли разгадана таинственная загадка трупа?», где вышедший на пенсию следователь уголовного розыска Павел Фигурин делился воспоминаниями о своей работе в розыске в первые годы советской власти.

Мы честно пытались найти оригинал этой статьи в Публичке — увы, не нашли. Либо плохо искали, либо калининградский журналист слегка путается в своих источниках. В любом случае, далее мы поведем свое повествование, опираясь на факты, изложенные Юрием Грозмани. Итак:

В 1958 году бывший ленинградский следователь Фигурин, упоминая о расследовании убийства женщины, чей труп был найден в канале Грибоедова, рассказал, что новые обстоятельства этого дела открылись блокадной зимой 1942 года. Тогда в ходе обыска в одной из квартир на Лиговском проспекте сотрудники НКВД обнаружили дневниковые записи, принадлежавшие тому самому шоферу, с которым в двадцатые годы водил дружбу Михаил Лемендик. Изучая дневник, энкавэдэшники заинтересовались записями августа 1924-го, из которых следовало, что в том месяце шофер познакомился с некоей 28-летней женщиной из Гатчины, которая стала его сожительницей. Оно, разумеется, не криминал, однако на следующей странице автор дневника каялся, что «поступил со своей Ольгой просто ужасно».

Шофера пробили по учетам и обнаружили, что как раз в те дни он краем проходил по делу о «расчлененке» на канале Грибоедова. Допросить шофера не представлялось возможным: к тому времени он, сражаясь на Волховском фронте, попал в окружение к немцам и числился без вести пропавшим. Личность его сожительницы Ольги также установить не удалось. Подходила ли та по описанию к убитой женщине — непонятно. Тем не менее возвращение шофера домой на машине ранним утром, практически в тот момент, когда милиционер обнаружил плывущий по каналу сверток с телом (убил на квартире, расчленил, вывез, выбросил в канал?), равно как позднее обнаруженные в его комнате детские панталоны и тряпки, автоматически превращали былого приятеля Лемендика в нового главного подозреваемого. Да только так и сгинул подозреваемый в горниле войны, не оставив ленинградским оперативникам шанса докрутить опостылевшее уголовное дело.

И — мало того, что сгинул сам, так еще и утащил за собой… старика Морозова. Как утверждает калининградский журналист, тогда, в 1942-м, пересмотрев материалы этого запутанного дела, сотрудники НКВД наткнулись в нем на подшитые фотокопии тех самых бумаг на немецком языке, которыми были проложены конечности трупа. 18 лет назад, видать, не сыскался в рядах ленинградского угро достойный толмач с немецкого — тексты на бумагах толком не расшифровали. Но теперь вот сподобились и выяснили, что в них содержится подробное описание... Пулковской обсерватории. Со всеми координатами, высотами и прочая.

А Пулковские высоты на тот момент — это важнейшей стратегический объект, доминирующая над городом высота, которую немцы стремились захватить любой ценой.

Бумаги с их описанием в свое время изъяли у кого? У отсидевшего десяточку сторожа Морозова.

Значит, сторож Морозов у нас кто? Немецкий шпион!

Ну, а то, что описание обсерватории датировалось 1910 годом и было разработано немецкими же специалистами по заказу Российской академии наук, — это, обратно, дело десятое.

К немалой радости энкавэдэшников, старик Морозов продолжал жить в блокадном Ленинграде. На фронт его не взяли по возрасту и инвалидности, и все это время он нес службу в составе народной дружины ПВО — тушил зажигалки во время авианалетов.

Тут-то его и сцапали, и быстренько, без суда и следствия, расстреляли как пособника фашистской Германии. О чем тут же отрапортовали наверх, по инстанциям: дескать, не зря блокадную пайку получаем, выявляем шпионов.

Вот такая история одного ленинградского «глухаря», стрелочником в которой определили человека, вся вина которого заключалась исключительно в лютости собственной натуры.

Игорь Шушарин, специально для «Фонтанки.ру»