Мосты, историзм и Египет

Ушёл из жизни дуайен петербургского искусствоведения Андрей Львович Пунин. Именно он открыл архитектуру эклектики нашего города не только специалистам, но и людям и дал ей шанс на спасение.

Многие вещи кажутся настолько само собой разумеющимися, что мы не задумываемся, что ещё совсем недавно многое было сильно по-другому. Мы ходим по городу, всматриваемся в дома середины — второй половины XIX века, любуемся ими, радуемся, что их приводят в порядок, они хорошеют на наших глазах, следим за тем, как самые малозаметные защищают ревнители нашей исторической среды и забываем, что ещё сорок лет назад всё было иначе.

Нет, архитектура вся эта была, но книжек про неё не было вовсе, и найти, кто и что построил, даже специалистам было трудно. И даже более того, её за архитектуру не считали, всерьёз обсуждались планы дочистить ансамбли Росси до искомого совершенства и убрать наслоения дурного вкуса, не говоря уже про памятники неорусского стиля.

Книга Андрея Львовича Пунина «Архитектурные памятники Петербурга. Вторая половина XIX века» 1981 года была откровением, радостью и наслаждением. Тираж её по нынешним временам был колоссальным — 40 тысяч, но её было не найти, надо было ловить и искать пути. Там впервые можно было прочитать про то, как классицизм сменился эклектикой, что было тому причиной, как это объясняли современники, что они думали, включая, к примеру, Николая Васильевича Гоголя.

Читая, казалось, что начинаешь понимать ход истории, и в этих домах видели и новый смысл, и новый источник удовольствий. Именно на страницах этой книги можно было найти, кто и что построил, давно известные особняки, дворцы, доходные дома обретали имена и авторов. Мимо этих домов ходили всегда, но тогда многие из них, подавляющая часть отнюдь не были под охраной государства, до этого надо было дойти, и эта книжка открывала важный путь.

Эта книжечка маленького размера и редкой содержательности была невероятным событием, без преувеличения эпохальным. И не надо ругать советскую власть за небрежение этой архитектурой, её до второй половины 70-х — начала 80-х не ценили нигде. И как раз в те годы её открыли и в Вене, и в Лондоне, да и в Париже тоже. В Москве первыми были Евгения Кириченко и Елена Борисова. А у нас Андрей Львович Пунин. Его книжка была самой живой, самой увлекательной, самой влюбляющей в эту архитектуру. Московские труды были очень специальны, добротны, но тяжеловаты. А у Андрея Львовича был дар писать для людей. Потом его книга вышла ещё несколькими изданиями, и тиражи были гигантские, нынешним не чета. Но 1981 год стал рубежом, преодолением, даже название было компромиссом с издательством, только бы выйти.

Андрей Львович был профессором, заведующим кафедрой в нашей Академии художеств. Но он читал и колоссальное количество лекций для самой широкой публики — в лектории общества «Знание» (кто теперь вспомнит, как и где это было), в Русском музее. Сам школьником ходил на них, зал был всегда переполнен. Он был прирождённым популяризатором высшего культурного уровня.

Уже в 70-е Андрей Львович стал нашим главным специалистом по мостам, издал несколько книг и альбомов о них, на самом деле как раз на этих отменных дрожжах поднялись все водные экскурсии по рекам и каналам нашего города. Мосты были его первой специальностью, во многом главной, в последние годы он мечтал издать свою новую трёхтомную историю мирового мостостроения, но, увы, не успел.

В последние десятилетия он увлёкся другой темой и написал замечательные книги об искусстве Древнего Египта, опять же обращённые и к самой широкой публике. А сколько поколений искусствоведов он воспитал в академии — не счесть, все наши архитектуроведы в той ли иной степени были либо его учениками, либо испытали его самое сильное влияние.

Он был эффектным человеком с колоссальной харизмой, он заполнял всё пространство, и это прекрасно понимал и с некоторой довольной иронией этим пользовался. В нем был масштаб больших актёров старой Александринки, из них его можно сравнить как раз с Василием Меркурьевым: красота, бравада и добрая насмешка. Он был настоящий, уверенный в себе гранд-сеньор, откровенный бонвиван и даже не без тени фанфаронства, он знал, что на людей этой действовало, и его самоиронии хватало, чтобы получать удовольствие от полученного эффекта.

В Андрее Львовиче жил старый, благородный, настоящий Ленинград. Помню, как летним воскресным днём лет пять назад встретил его случайно на Миллионной, так и хочется сказать на Халтурина. Андрею Львовичу, наверно, было скучно, не хватало аудитории, и он вдруг стал рассказывать мне про первые месяцы войны. В начале войны он жил на углу Миллионной и Мошкова. Он показывал, где упала первая бомба, как ранило угол Нового Эрмитажа, как бомба взорвалась в самом дворе. В этом было опять же настоящее, говорящее, неподдельное время.

Именно оно уходит, почти уже совсем ушло. Его будет не хватать, этого ленинградского времени, не всем, конечно же, но тем, кому повезло его застать. Там была преемственность настоящей традиции. Традиция, которая гордилась тем, что её знание служит людям. А так влюбить в эклектику — это дар. Потом пришли Борис Кириков, Маргарита фон Штиглиц, создали полные каталоги зданий эпохи историзма, другие исследователи. Но вехой, переломом и открытием стал именно Андрей Львович Пунин. И ему не только люди, но и сама архитектура нашего города навсегда очень благодарны. Реабилитация того стоит.