«Музыкант ты, конечно, классный, но какова твоя нравственная позиция?» Фрагмент книги о Егоре Летове (фото)

«Фонтанка» публикует несколько страниц из новой книги Максима Семеляка «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования» (18+)

В 2008 году вышла книга Максима Семеляка «Музыка для мужика», биография группы «Ленинград», сочетающая в себе изрядную авторскую эрудицию, искусствоведческую компетентность и литературный блеск. В том же году автор задумал приступить к созданию творческой биографии другого ярчайшего героя отечественной музыки — Егора Летова. Автор и персонаж уже договорились о планах и сроках работы, но безвременная кончина лидера «Гражданской обороны», казалось бы, поставила крест на этих планах. И тем не менее, спустя больше десяти лет Максим Семеляк вернулся к дерзкому замыслу и нашел силы и время окончить задуманное.

Книга «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования» вышла на днях в московском издательстве INDIVIDUUM. Как и в предыдущих произведениях Максима Семеляка, посвященных выдающимся персонажам отечественной и зарубежной музыкальной сцены, автор успешно играет роль включенного наблюдателя, а то и непосредственного участника описываемых событий. При этом близкое знакомство с героем не только не мешает ему, но и, наоборот, придает книге дополнительное художественное измерение. Вдохновенно и вместе с тем очень рационально выстроенный микс мемуарного очерка, лирического высказывания и конгениального анализа творческого пути большого художника делает эту книгу событием словесности. Никто не удивится (кроме, возможно, автора), если это сочинение получит не только хорошую прессу и благодарное внимание публики, но и значимые литературные премии.

«Наташа Чумакова <жена Е. Летова> рассказывает: «У меня есть фотография с его дня рождения 2006 года, мы ходили из дома на реку, а это довольно далеко, и он там сидит с яблоком в руке ужасно радостный. В 2007‑м отправились туда же, и я сняла его на том же месте — но это небо и земля с разницей в год.

Дальше, за редкими просветлениями, были довольно мрачные времена. Этого, конечно, хватало и раньше, но не в таких масштабах. В середине января он стал гадать по И‑цзин, и ему выпал конец. А там же считается, что перегадывать нельзя.

Он вообще крайне редко гадал по И‑цзин, для него это была важная тема — он в свое время специально ездил в Томск за распечатками. И после этого он ходил совершенно черный, а через две недели все‑таки решил перегадать. Ему выпало начало, и последние две недели жизни он пребывал в абсолютной эйфории. Причем никогда раньше в жизни ему эти гексаграммы не выпадали».

В тот период он любил повторять, что смерть — событие того непринципиального рода, как если б у аквариума, погруженного в океан, лопнули стенки. Тогда я как‑то не замечал (да и он, кажется, тоже), что это почти прямая цитата из его старой песни «Заговор»: стань таким, как стекло в воде. Однажды, году в 1994‑м, я оказался в небольшой компании где-то в районе «Коломенской», и с нами был, в частности, такой олдовый хиппи и известный в совсем узких кругах поэт по прозвищу Злыдень. В какой‑то момент он заторопился и, сославшись на какие‑то неведомые дела, ушел, а мы продолжили. Когда через несколько часов я вышел из квартиры, то обнаружил, что Злыдень сидит в подъезде на подоконнике и преспокойно пьет один, находясь при этом в прекрасном расположении духа. Мне кажется, Егор надеялся разглядеть в факте смерти подобную расширительную возможность: уйти из квартиры, но остаться в подъезде.

За несколько дней до смерти он позвонил, и это был другой человек. Он был абсолютно трезвый, но при этом страшно веселый и оживленный, рассказывал, как недавно перезаписал свой вокал в одном из готовящихся к изданию концертников: не понравилось, как там спел, сел дома и записал голос заново. «А что, Rolling Stones тоже так делают», — уверенно сообщил он. Он звал в затяжные гости на новую квартиру: собственно садиться писать книгу. Сказал, что придумал, с какого именно стихотворения она должна начинаться: что-то из самого его раннего, чуть не первое. Я уже начал прикидывать даты, а вечером заехал в «Трансильванию» за тем самым недостающим выпуском Fading Yellow.

Сергей Попков рассказывает: «Я заходил к нему 18 февраля, принес авиабилеты: куда‑то мы должны были лететь через несколько дней. У Егора всегда хранилось для меня в холодильнике темное пиво. Ну и он выпил баночку своего светлого, я — темного, на том и разошлись. А на следующий день в три часа раздался звонок от Натальи».

И снова это случилось со мной в переходе метро — только теперь на «Киевской»‑кольцевой, часов в семь вечера. Мне вдруг позвонил Игорь Вдовин и спросил, правда ли это. Еще через несколько минут я знал ответ, и он был утвердительным.

Тогда в 16 лет, в другом переходе, услышав «Все идет по плану» в исполнении безымянного тенора, я перешел на красную ветку и поехал куда‑то в собственное будущее. Но теперь ехать мне было некуда, и я поднялся по эскалатору на улицу — искать кассу с авиабилетами. На следующий день в самолете Москва — Омск раздавали «Коммерсант», где уже был замастырен некролог с непотребным названием «Прошедший по плану». В Омске было очень холодно. Егора не отпевали, поскольку крещен он был, как водится, снаружи всех измерений. Он в свое время отказался от платной церемонии в Иерусалиме, традиционно взбешенный фактом сочетания денег и сакрала, и в итоге окунулся на Голанских высотах в Иордане и освятил себя сам при участии крещеного Попкова, тем самым возведя свой принцип DIY в своеобразный символ веры.

Впрочем, значительное количество священников самых разных конфессий потом служили на 40 дней уже по собственным инициативам.

Когда стали выносить гроб, его ноги в неизменных и теперь уже оставшихся вечными кедах содрогнулись — я почему‑то отчетливо вспомнил, как он сидел, горделиво вытянув их, в такой же обувке в эфире «Программы А». С того дня он проходил в подобных кедах без малого 14 лет.

Как только мы доехали до кладбища, на небе образовалась радуга, что, кажется, никого особенно не удивило, поскольку смерть Летова представлялась куда более сверхъестественным событием. На поминках я калейдоскопом помню Манагера, Кузьму, Климкина, Джеффа, Джексона и еще рослого старого хиппи по прозвищу Джетро из Академгородка, который не выговаривал букву Р. Из‑за этого логопедического изъяна вышла даже крошечная склока: произнося поминальный тост и перечисляя музыкантов, Джетро называл присутствующего Аркадия Климкина Аркашей, но получалось у него «Алкаша», как он ни старался. Из всей Москвы на похороны приехало всего четыре человека, включая меня. После поминальной трапезы компании разделились, я был в той части, что ушла к человеку по имени Костя — омскому шоферу‑меломану, с которым у Летова был регулярный пластиночный контакт. На поминках Янки Егор до одури и плясок слушал песню Kinks «Rosie Won’t You Please Come Home». На его собственных ночных проводах в этой роли для меня выступила неслыханная доселе вещь группы The Koobas «You’d better make up your mind» — плясать, положим, не плясали, но с тех пор обе песни у меня соткались в одну звенящую похоронку, тем более что они одного 1966 года выпуска. Я тогда ничего не знал про The Koobas. Костя сказал, что они из Австралии, и я снова вспомнил ту книжку про больного мальчика, сумевшего прыгать через лужи.

Седьмого марта 2008 года в «Олимпийском» Егору Летову была посмертно присуждена «Премия в области рок‑н‑ролла» от «Нашего радио», получил ее директор группы Сергей Попков. Он потом вспоминал: «От этого скандирующего «Олимпийского», от этого переобувшегося в воздухе «Нашего радио», от этого Запашного, который мне почему‑то все это вручал, — в общем, от квинтэссенции всего того, чего быть не должно, я нажрался в хлам, и все кончилось некрасиво. Я ворвался в гримерку к Земфире, пытался расколотить ее приз, кричал, что хрена ли ты понимаешь — чтобы такое получить в этой стране, надо сначала умереть! Меня как‑то тихо выслушали, хотя в гримерке она была со всей свитой…» <…>

По странному стечению обстоятельств в том же 2008‑м в Москву потянулись все инициаторы панк‑рока: летом приезжали Sex Pistols, а осенью — Игги Поп со Stooges. Я съездил в Альмерию взять интервью у Игги — передо мной сидел сановитый загорелый черт (не зря хромой) с сияющей голливудской улыбкой и светящимся нимбом «хоть бы хны» над хитрющей головой. Я смотрел на него, спрашивал что‑то невпопад про Кима Фаули и на контрасте вспоминал нашего бледнолицего дерганого Егора и пророческую фотографию, где он покоится в темных очках под сибирским снегом. Захотелось адресовать Игги вопрос, который году в 1992‑м один барабанщик (впоследствии звонарь и священник) задал при мне знакомому гитаристу: «Музыкант ты, конечно, классный, но какова твоя нравственная позиция?»

Фрагмент книги Максима Семеляка «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования» публикуется (с незначительными сокращениями) с любезного разрешения издательства INDIVIDUUM.