С 10 июня я болею ковидом и его последствиями. Когда так долго болеешь, становится уже стыдно — перед близкими, друзьями, коллегами, знакомыми, потому что нет сил отвечать на вопрос: «Ты как?» — и есть понимание, что скоро этих вопросов будет все меньше.
А ответить на вопрос: «Ты как?» — сложно, потому что не лучше. Противоречиво начинаешь относиться к «Инстаграму», который и до всего этого вызывал раздражение из-за успешного успеха, а теперь чувство, что с тобой такого может уже и не быть.
Я со школы много знаю про антитезу, и вот самая сильная — это между оптимизмом всех дорогих мне людей и моей ежедневной реальностью. Почти два месяца в больницах и четыре поездки в реанимацию подарили мне панические атаки, огромную гематому на внутренней части бедра то ли из-за плохого сбора артериальной крови, то ли из-за ее свертываемости, проблемы с выведением всего из организма, нераспутываемую копну волос, очень несчастные попытки заново научиться ходить и ещё много всего, что я не могу перечислить.
Самое страшное — ощущение того, что я — это больше не та я, что ходила в бары на Рубинштейна и знала расположение всех судов Петербурга наизусть. А ещё отсутствие контроля, который сопровождал мою жизнь. В моей нынешней реальности из головы не выходят крики пожилой седой женщины, которую я вижу через небольшой проход из реанимационного блока: «Спасите меня, отвезите меня в реанимацию», а потом: «Нет, я не хочу, оставьте меня». Ещё сутки она будет кричать «девочки!» молодым медбратьям, потому что с переносицы от маски льётся кровь, потому что хочется пить и потому что у неё сильная гипоксия. За двое суток она сломает пять масок и умрет.
С каждого дня можно писать что-то похожее на горьковское «На дне». Люди вокруг из-за недостатка кислорода забывают детали и рассказывают одни истории каждый день, и я не лучше. Забывается распорядок действий, начинается суета. Я теряюсь во времени и деталях. Мой лечащий врач называет меня обманщицей и выдумщицей (кстати, ассоциируя это с профессиональной принадлежностью), когда я переживаю, что начала иначе чувствовать активное дренирование. Через несколько дней он объяснит: это означает, что в легком в конкретный момент создался вакуум, и это хорошо.
В моей реальности «ВКонтакте» висит сообщение матери бывшей соседки Кати. Она уносила тарелку с гречей, когда я вообще не могла ходить. На прошлой неделе она вернулась с рентгена, а потом захлебнулась кровью. Девушка Таня лежит в коридоре, и ее часто привязывают к кровати. Говорят, у неё наркотическая зависимость («Да она наркоманка, у неё ВИЧ, СПИД, весь комплект»). Пару дней назад она выбрасывалась в окно моей прежней палаты. Медбрат поймал ее за штаны, но разве это повод для остановки? Таня вышла через окно буфета. Через 20 метров возможности Тани иссякли, и ее, уже коричневую от питерской грязи, вернули на кровать.
Ну а я снова учусь ходить и надевать кофту с третьим по счету дренажем, от которого боль переходит в правую руку, рёбра, а потом и во всю правую сторону с «подключичкой» (с этим катетером в одной из самых крупных вен я тут в тренде) и чем-то заживающим от предыдущих дырок: «Шрам останется, будет напоминать», — говорил дежурный хирург, экстренно делавший третью поздно ночью. Говорили, что боль пройдёт, но что-то как-то не...
Во время адских поездок на рентгены и КТ на каталке передо мной иронично захлопывают мою же историю болезни, которую кладут на колени. «Вам все скажет лечащий врач». Сегодня он сказал, что легкое не расправляется и без операции (какой?..), видимо, не обойтись.
А вообще спасибо за всякую поддержку. Она — как моя любимая капельница с железом, после которой почти верится, что моя прежняя идеальная (как оказалось) жизнь с идеальными людьми, работой и планами вернётся.
Марина Царёва, журналист газеты «Коммерсант»
P.S. Публикуется с разрешения автора, оригинальный пост — в Facebook.
