Историческая фантастика Антона Мухина. «ЭМАС». Главы XVII и XVIII

«Фонтанка» публикует новый роман журналиста Антона Мухина. Главы «ЭМАСа» будут выходить по две в день. Читайте вместе с нами о том, как противостоять диктатуре сети.

О чем эта история

ЭМАС — социальная сеть, электромеханический адресный стол, созданный на базе телеграфа и механических компьютеров-табуляторов, появившихся в России во время всеобщей переписи 1897 года. Как и всякая соцсеть, она стремится установить полный контроль над своими абонентами. И лишь отверженные, прячущиеся на старообрядческом Громовском кладбище за Варшавской железной дорогой, подозревают, что абонентский номер — и есть предсказанное число зверя. Но не они одни восстанут против ЭМАСа.

XVII

Окна квартиры Зубатова, наоборот, выходили в бесконечность Обводного канала. Вместо пустоты двора с фонарями в нём была гонка огней и звуков улицы.

Ольга сбросила одежду на стоявший у печки стул и лежала, прижавшись к Зубатову всем телом, от пальцев ног до мягких, растрепанных по его груди волос. Вдвоем они смотрели в это окно на жизнь Петрограда, с каждым паровозным свистком и с каждым треском искр на сырой контактной сети трамваев чувствуя удары его сердца. В этот раз Фёдор оставил хозяина один на один с гостьей, благо ей некуда было спрятать револьвер, хотя, как знать, возможно, вывод, что она не представляет для него угрозы, и был опрометчивым.

Можно было одеться, спуститься вниз и погрузиться в этот город, стремительно проносящийся за стеклом вагонного окна, в котором отражаются их лица. И сверкающие, такие уютные в дождь, улицы для двоих. И теплые ночные рестораны с темными кабинетами или, наоборот, столиками с видом на продрогших, торопящихся прохожих.

Именно та прелесть города, от которой предостерегал Егор, но следовало ли её бояться? Чего такого мог им дать, а потом лишить Петроград после того, что было в их жизнях, и во что такое мог ввергнуть, к чему бы они не были готовы?

Оба они думали об этом. И оба понимали, что раствориться в городе уже не смогут, что детство, когда это было возможно, кончилось. И даже чувство начальной влюбленности, легко подчиняющее себе или затирающее все остальные чувства, не поможет. Это уже пережито и прожито, и сделаны шаги, не позволяющие вернуться.

Ольга провела пальцами по груди Зубатова вниз, потом поднялась над ним на руках, нависла, и её волосы свесились ему на лицо, скрывая их обоих от всего мира, даже от Фёдора.

— Ты ведь поможешь мне наполнить мою жизнь смыслом, ваше высокоблагородие?

— Если ты затеяла убийство, довольно странно брать в сообщники бывшего начальника тайной полиции.

— Ничуть. Во-первых, бывшего. Во-вторых, не преувеличивай свой собственный след: ты ведь так и не сделал то, что хотел и ради чего пострадал. В-третьих, вокруг тебя не так много умных людей, с которыми интересно делать общее дело. В-четвертых, ты сам внутренне со мной согласен. Взвесив всё это, я решила приехать к тебе и сделать тебе предложение.

— Да? Мне казалось, это я позвал тебя сюда.

— Это тебе казалось, — рассмеялась Ольга.

XVIII

Воздушные железные дороги сплетались над Петроградом паутиной рельсов. Сами как пауки, опираясь на длинные стальные ножки, покрытые ровными рядами заклепок, они шли по улицам на высоте трех саженей, бесцеремонно мимо окон вторых и третьих этажей, над крышами невысоких николаевских особняков, легко перемахивали через городские каналы и соединяли свои линии в самых причудливых фигурах. Тысячи механических стрелок ежеминутно переключались, проводя по этой паутине пассажирские составы к вокзалам, с углем — на электростанции и заводы, а с прочими товарами — в порт и на сортировочные станции финляндской и имперских железных дорог.

Каждая стрелка была соединена кабелем с Главной конторой управления воздушными железными дорогами, где электромеханические машины, выполняя заложенные в них алгоритмы, посылали импульсы, какой из них в какое положение следует встать. Людям нельзя было поручить эту работу: слишком велика цена ошибки, только машины мощностью 7,5 тысячи футов зубчатых передач могли дать нужную точность. Десятки инженеров обеспечивали работу машин, следили за их исправностью и каждую неделю задавали с помощью перфокарт нужные алгоритмы переключения стрелок в соответствии с меняющимся графиком движения.

Инженер путей сообщения Пётр Фадеевич Толоконников, старший смены Главконтупра, жил в роскошной квартире в Волынском переулке, прямо напротив Торгового дома Гвардейского экономического общества, маскароны которого заглядывали в его окна пятого этажа. Квартира эта была выбрана им еще и потому, что находилась недалеко от немецкой лютеранской Петрикирхе на Невском проспекте, куда Пётр Фадеевич ходил на воскресные мессы.

Вот уже третий день он приходил со службы раздраженным, бурчал что-то на приветствия прислуги и односложно отвечал на расспросы жены, Марии Францевны. Она, отчаявшись добиться от супруга хоть чего-нибудь вразумительного, подписалась на все известные ей бюллетени о городских происшествиях и каждый день отправляла кухарку на улицу за газетами. Страшась прочесть в них о ревизии в Обществе воздушных железных дорог или чём-либо подобном.

Строго говоря, волноваться Марии Францевне было нечего: в наступивший век науки и электричества инженеры в Петрограде были самой востребованной профессией и, даже если бы её супруга вдруг рассчитали в воздушных дорогах, он, с его послужным списком, тут же был бы принят в какой-нибудь банк заведовать цехом счетных машин, на службу на завод или даже в ПТА. А судебных последствий она тем более могла не опасаться, так как Пётр Фадеевич был человеком науки, мало интересующимся деньгами.

В субботний вечер, собираясь в Путейный клуб, он всё же рассказал жене, что правительство постановило изъять у Главконтупра и передать ПТА резервный машинный цех. Услышав о такой ничтожной причине печали супруга, Мария Францевна успокоилась и даже развеселилась, решив, как только он уйдет, выйти на Невский, в Пассаж или Гостиный двор, и купить себе какую-нибудь обновку. События же, однако, предстояли самые мрачные.

Клуб инженеров-путейцев располагался в новом неоклассическом сером здании на пересечении Фонтанки и Забалканского проспекта, по другую сторону от Министерства путей сообщения. Угол его формировала высокая башня, поддержанная двумя мускулистыми атлантами — одним славянским, а другим азиатским, с раскосыми китайскими глазами, — олицетворявшими соединение этих двух народов железными линиями рельсов, положенных русским царем. А наверху башни, подсвеченное с четырех сторон прожекторами, сияло огромное крылатое колесо. По прихоти управления воздушными железными дорогами, Забалканская линия в месте своего соединения с линией над Фонтанкой изгибалась и проходила сквозь здание Путейного клуба, в котором помещалась станция. Сто лет назад вельможи строили пандусы, чтобы кареты могли подъезжать прямо к дверям их дворцов, а инженеры подвели к своей парадной сразу железную дорогу.

Заседание клуба обыкновенно начиналось по субботам в шесть. Без четверти Пётр Фадеевич выходил из дверей своего дома, на Невском проспекте садился на трамвай и ехал до Фонтанки, где поднимался на станцию воздушной дороги, паровоз которой отвозил его прямо в клуб. В клубе сегодня только и разговоров было, что о письме, третьего дня написанном Толоконниковым министру.

— Его превосходительство видел ваше письмо, — сразу на входе перехватил инженера товарищ министра Кофман, — и велел передать вам признательность за беспокойство о судьбах железнодорожного сообщения внутри столицы, но, учитывая, что решение носит высочайший характер, он не видит возможности подвергать его обсуждению и доводить до государя ваши опасения считает нецелесообразным.

— Иными словами, Владимир Сергеевич согласен с тем, что я написал, но боится вызвать гнев государыни и потому умывает руки? — усмехнулся Толоконников.

Кофман молча наклонил голову, что в равной степени выглядело и как знак согласия, и как вежливый поклон, означавший окончание беседы, где стороны больше не имеют ничего друг другу сказать.

Под высокими сводами главной залы клуба, украшенной изразцовыми изображениями мостов Транссиба над водоносными сибирскими реками, каждую субботу собирались петроградские инженеры. Хотя клуб был построен путейцами, в него милостиво пускали и всех остальных, но главный голос всё равно имели хозяева. И чем больше рычагов управления повседневностью в городе переходило к машинам, тем важнее становился и клуб. В плане его заседаний на сегодня стояло рассмотрение проекта типовой тяговой подстанции для линии пневматической почты между Петербургом и Москвой, но его отложили из-за письма Толоконникова. Поэтому инженера ждали с вниманием и нетерпением, и лишь жесткие правила, запрещавшие присутствовать на заседаниях кому-либо, кроме членов, оставили за дверью репортеров столичных газет, писак злободневных бюллетеней и политических агентов.

В зале не было специальной трибуны, поэтому инженеры расселись на собранных по всему зданию стульях, а Толоконников встал перед ними и, благодаря прекрасной акустике, мог говорить не напрягая голос.

— Господа, все вы, я знаю, встревожены известием, что 2-й машинный цех Главконтупра планируется передать для нужд обслуживания ЭМАСа. Это не только сомнительная с точки зрения закона процедура, предполагающая отчуждение, хотя и с компенсацией, собственности частного акционерного общества, но и совершенно недопустимая по сути акция. Правительство утверждает, что 2-й машинный цех является резервным, и ссылается на закон, разрешающий изъятие неиспользуемых мощностей в военное время. Однако эти мощности именно что используются. Они дублируют работу основных машин, выполняя те же алгоритмы и, если выдают отличный от них результат, сообщают о произошедшей ошибке. Иными словами, независимо работающие по одинаковым программам машины должны давать одинаковые команды стрелкам на переключение. Надеюсь, вы понимаете всё значение 2-го цеха.

— А бывали ли случаи ошибок? — спросил кто-то из собравшихся, видимо, симпатизировавший идее изъятия машин.

— К счастью, пока нет.

— Откуда бы им тогда взяться?

— Мы опасаемся, что ошибки могут возникнуть, во-первых, из-за неравномерного износа зубчатых передач, которые не удастся скорректировать естественным образом, во-вторых, из-за повреждения картонной перфокарты, с помощью которой машине сообщаются необходимые данные, или по какой-либо иной причине. Наши сотрудники, конечно, осуществляют регулярный контроль за состоянием машин, но этого нельзя исключать. А цена ошибки — сотни человеческих жизней, повреждение железнодорожной сети и транспортный коллапс.

Толоконникову казалось, что его аргументы настолько неопровержимы, что даже не вызовут обсуждений и будут немедленно одобрены собранием с уведомлением о сём министра. Однако вслед за ним слово взял гражданский инженер Фещенко.

Фещенко был человеком известным. До войны он публиковал в популярных журналах статьи о технических новинках, которые в наступающем веке изменят устоявшийся порядок вещей во всем мире. С её началом, когда мир увидел эти новинки и они оказались совсем не теми, которых ждали, — вместо летающих по небу и к другим планетам автомобилей и неутомимых механических рабочих миру были явлены отравляющий газ, танки и авиаматки, — Фещенко стал начальником лаборатории подводного оружия Балтийского судостроительного завода, и это формально открыло ему доступ в Путейный клуб. Говорили, что назначением своим он обязан каким-то придворным интригам и будто бы ему покровительствует государыня, а сама его лаборатория занимается чуть не оккультными исследованиями. Но Фещенко мыслил здраво, говорил зажигательно, и вскоре стал кумиром молодой или, как она сама называла себя, «прогрессивной» части клуба.

— Можно было бы сказать, что вместо усиления надежности своих машин и повышения контроля за служащими господин Толоконников отвлекает дополнительные мощности в тот момент, когда они нужны воюющей родине в другом месте, — начал Фещенко. — Но это слишком поверхностный взгляд. Вопрос глубже: он не понимает сущности машин. Он по-прежнему, как сто, и двести, и тысячу лет назад считает, что машина — это некий вспомогательный предмет в руках человека, инструмент, лишенный собственного разума, с помощью которого человек лишь облегчает свой собственный труд. Так, действительно, было. Но сейчас уже не так, и кто не понимает этого — тот отстал на целую эпоху. Машины достигли той степени совершенства и развития, что уже не нуждаются в няньках или надсмотрщиках. Тем более — в дублировании. Вместо того, чтобы ставить перед ними новые задачи, мы заставляем их делать то, что уже сделано. Мне возразят: возможны ошибки. Теоретически — да. Но вероятность ошибки машины меньше, чем вероятность внезапной смерти человека. Хороши бы мы были, если бы к каждому работающему приставляли второго, выполняющего то же, что и первый!

В зале раздался смех и аплодисменты.

— Вы, Пётр Фадеевич, не доверяете машинам и, стало быть, не верите в них. Инженер, не верящий в машины! Экий пердимонокль! Но Пётр Фадеевич не только не верит в машины, не понимает их, он не понимает и новую роль машин. Они больше не просто разумные помощники в его физических, так сказать, животных делах — перемещении в пространстве, труде или даже в убийстве представителей своего биологического вида. Они помогают ему в его сугубо человеческих функциях. Машины гуманизировались! И речь даже не просто об общении или получении информации — для этого достаточно телефона и типографского станка. Они хранят наши жизни. Наше существование вне самих себя происходит с помощью машин. Вы пишете про себя в бюллетенях, эти записи — то, как вы хотите, чтобы видели вас. Это вы вне себя. Благодаря машинам вы существуете.

Это не значит, как думают некоторые, будто машины стали выше людей. Они — плод нашего разума. Наш разум создает их, и они существуют постольку, поскольку он позволяет им существовать. Они — свидетельство его торжества! А вы, Пётр Фадеевич, хотите лишить нас этого торжества, свести машины — к механизму по переключению стрелок.

Речь Фещенко потонула в овациях. О том, чтобы поддержать письмо, не было и речи. Толоконников почувствовал, как кровь прилила к голове, лицо стало красным, не хватало воздуха, и идеальные стальные конструкции транссибирских мостов вдруг утратили свою разумность, начали крениться, наваливаться на него, он сильно потянул галстук, заколотая в него золотая булавка глубоко проткнула кожу, и на белой накрахмаленной рубашке выступило кровавое пятно.

Инженер опустился на стул. Больно было от позора и предательства, которое он пережил, но мысль, что ему не удалось спасти 2-й резервный цех, машины будут оттуда изъяты и никто не подстрахует от ошибки, ранила больнее. Катастрофа представлялась ему неизбежной. Искореженные рельсы, падающие на улицы паровозы, раздавленные ими люди, лошади, поваленные фонари и деревья, растекающаяся по панелям и булыжникам кровь.

— Не расстраивайся, Пётр Фадеевич, тебе катастрофу все одно было не остановить.

Инженер поднял глаза. Перед ним стоял начальник движения Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, его старинный друг по Институту путей сообщения Миша Шанц-Щербаков.

— И ты за них, Миша? — отрешенно спросил Толоконников.

— С чего бы мне быть за них? — хмыкнул Шанц-Щербаков. — Они — дети, увлеченные новой игрушкой, и, как всякие дети, считают своих отцов дураками. У них, видишь, гуманизация машин. А у меня только 2,5 тысячи верст путей с полутысячей паровозов, загруженных военными перевозками так, что, случись самому царскому поезду ехать в ставку вне заранее согласованного расписания, он встанет где-нибудь под Дном на пару суток. Но вот скажи: допустим, машины первого и второго цехов обсчитывают алгоритм по-разному, что тогда?

— Тогда стрелка, по которой произошла ошибка, отключается, всё движение переводится на другие маршруты. Наша сеть это позволяет.

— Вы проводили испытания?

— Конечно.

— Хорошо, а потом?

— Что — потом?

— Ты выключил стрелку. Что потом?

— Потом дежурный инженер ищет причину ошибки и исправляет.

— Сколько ему понадобится времени, чтобы определить причину, почему один цех посчитал так, а другой — эдак?

— Не знаю, — пожал плечами Толоконников. — Это не регламентировано.

— У тебя какая мощность в одном цеху?

— 15 000 футов зубчатых передач.

— Это не меньше чем на два дня. Если повезет, что инженер будет умным и бригада толковой. Так вот, два дня у тебя будет отключена стрелка. Хорошо, если где-нибудь в тупике, а если нет? Если это ключевая стрелка? Представляешь, как возрастет нагрузка на остальные? Но машины на это не рассчитаны. Немедленно начнутся новые ошибки. Они повалятся валом. Ты должен будешь остановить все линии, если успеешь, но скорее всего нет, и несколько составов всё же рухнут на улицы.

— И что же ты предлагаешь?

— Ничего. Это случится неизбежно. Надо только молиться. Молиться, чтобы случилось, когда ты уже выйдешь на пенсию.

— Так нельзя, Миша. Нельзя понимать, что ты сотворил Молоха и спокойно ждать, когда он кого-нибудь сожрет.

— Молох уже сотворен, — равнодушно пожал плечами Шанц-Щербаков. — Мы уже заложники машин, потому что они уже не могут работать под нашим контролем. Мы можем или довериться им, или полностью от них отказаться. В каком-то смысле Фещенко прав: ты отстал на целую эпоху.

Не поправив даже галстук, Толоконников вышел из клуба, провожаемый взглядом своего оппонента, внимательно слушавшего весь диалог. Минут через пять раздался свист приближающегося паровоза, он скользнул, выворачивая, лучом прожектора по стенам проходившего сквозь здание клуба тоннеля и остановился у перрона. Высота и геометрия сводов были рассчитаны так, чтобы под ними всегда шло движение воздуха, и паровозный дым не коптил их, а выдувался на улицу. Обо всём заботились инженеры.

Толоконников сел в последний вагон и, когда поезд тронулся, прильнул к заднему стеклу. Гигантская башня клуба выросла над Фонтанкой, атланты удерживали её с трудом, и инженеру казалось, что сейчас они дрогнут, конструкция накренится, крылатое колесо на её вершине сорвется и покатится по Петрограду, сминая линии рельсов на тонких паучьих лапках и обрывая телеграфные провода, сокрушая дома и давя людей, и перед ним, на его пути, лишенные электричества, будут гаснуть фонари, рекламы и экраны ЭМАСа.

Вагон качнуло, и Толоконников понял: стрелка. Поезд свернул, потом нырнул под эстакаду, сверху пронесся товарный состав, потом прямо перед ним с какого-то бокового пути выехал такой же городской маршрут — с десяток секунд они ехали по одним путям, друг за другом, но на очередном разъезде, над Введенским каналом, тот свернул в сторону Царскосельского вокзала.

За окном безумной каруселью летели линии огней: окна домов и вагонов, фонари встречных паровозов, прожектора на разъездах и семафоры, которые всегда и для всех горели зеленым, потому что схема движения по воздушным железным дорогам Петрограда была рассчитана с такой точностью, что не предполагала остановок иначе как на станциях.

Толоконников считал стрелки. В каждый момент десятки тысяч шестеренок, вращаясь с разной скоростью, отрабатывали алгоритм, и если где-то сломается один только зубчик, выскочит из гнезда ось, в перфокате будет неровно пробита дырка, поезда не разойдутся и вместе повалятся с высоты трех саженей на заполненные трамваями и автомобилями улицы.

«Безумцы, — шептал инженер, — безумцы. Они не понимают, что совершают».

Письмо не было поддержано Путейным клубом, последняя надежда рухнула. Через три дня, много через неделю, 2-й резервный цех будет изъят у Главконтупра и передан ПТА. Это несложно — машины даже не будут демонтировать, просто отключат от центрального пульта воздушных железных дорог и подсоединят к машинам ЭМАСа. Акционеры получат хорошую выплату и, наверное, останутся довольны. Но до конца войны, пока Россия отрезана от Европы линией фронта, приобрести на них новые табуляторы невозможно.

«Безумцы, — повторял Толоконников. — Когда случится катастрофа, они поймут, но какую цену мы заплатим… Когда случится катастрофа…» Внезапная мысль пронзила его голову. Привыкший к систематической работе, он не часто переживал озарения, но это было именно оно.

С трудом дождался инженер утра следующего дня и, хотя был выходной, отправился в контору. Целый день, не разгибая спины, просидел Толоконников над расписанием следующей недели, которое в ночь на понедельник, остановив на час всё движение, инженеры на перфокартах вводили в машины.

Поезд должен был быть не пассажирским, но и не грузовым, легким, чтобы нанести наименьший ущерб. И место — не людное, но приметное, чтобы привлечь внимание публики. Наконец, он нашел то, что нужно: каждый вторник Училище правоведения заказывало поезд, чтобы везти тела умерших в своём госпитале на Волковское кладбище. Если стрелка у поворота на Итальянскую встанет в промежуточное положение, разогнавшийся состав вылетит с рельсов и врежется в стену Народного дома ПТА, который теперь стоит пустым. Вероятность жертв среди тех, кто окажется в это время на мостовой, нельзя исключать, но это ничтожные жертвы в сравнении с теми, которые могут быть. Итак, решено: как только резервные табуляторы будут изъяты, Толоконников иголкой немного расковыряет дырку на перфокарте, показав всем, к чему приводит отказ от дублирования машинной работы.

Продолжение следует.