«Всё, что сейчас творится, — сплошная «Поп-механика» Курёхина». Леонид Фёдоров о «Последнем друге»

Лидер «АукцЫона» выпускает новый сольный альбом. «Фонтанке» он рассказал о каждой песне, а также ответил на вопросы о насущном — от репрессий и примера самого устойчивого государства в истории до жалоб на искусство

Пластинка «Последний друг» собрана из песен на стихи многолетнего соавтора музыканта, поэта Дмитрия Озерского. И снова над пластинкой Леонид Фёдоров работал практически в одиночестве. В интервью «Фонтанке» неутомимый исследователь нестандартного русского языка и случайных гармоний объяснил ассоциации от каждого трека новой пластинки, вспоминая Сергея Курёхина, Егора Летова, работу над проектом ДАУ и ту реальность, о которой обычно стараются не думать.

— Леонид, скажу честно, альбом «Последний друг» зацепил сильнее нескольких предыдущих, не считая «Быть везде» и винила с двумя длинными треками «V trave». Но тут музыка совсем иная. Грустная и красивая. Как погода в конце года. Быстро сделали?

— Ровно один год.

— Пандемийное дитя? В хорошем смысле.

— Календарно. Не уверен насчёт настроенчески. Это всё как-то само получилось. Не специально.

— Первый же трек «Землекоп» — это что-то прямо за мгновение до опускания на дно. Почему с такого настроения решили начать?

— Вообще самой первой песней для этого альбома, которую я записал как раз год назад, была песня «Старуха» (последний песенный трек на пластинке. — Прим. ред.). Она из меня как-то сама «выскочила»… А потом я просто брал Димкины тексты последние (Дмитрий Озерский — поэт и музыкант, участник группы «АукцЫон» и сольного проекта «ОРК и КО». — Прим. ред.) и писал песни. И песня «Землекоп» была записана одной из последних. Помню, что я сразу понял, что с неё будет лучше всего и начать.

А жизнь лежала вдоль стола,
И ты смеялась и звала,
У дома смерти, на краю,
И слушала, как я пою.
У самой смерти, на краю,
Ты слушала, как я пою…

— Я сначала трек услышал, а только потом увидел клип. Улыбнулся гусям в чёрной воде, к вопросу про ассоциации с опусканием на дно…

— Это гуси, да... (Улыбается.) С водой ассоциации, кстати, вполне уместные, но мы специально же ничего не делаем. В клипе гуси в чёрной воде как-то сами собой получились. Гуляли. Сняли.

— Увидев гусей, второй раз улыбнулся, вспомнив «Гусаков» с вашего первого сольника.

— Кстати, да. Было такое у нас.

— Но в 1997 году история про гусей была с улыбочкой такой хулиганской. А теперь герой в кадре уходит вдаль по набережной. Не до улыбок?

— Ну да. Тексты такие. Все песни же написаны под тексты. Кроме одной. Изначально были тексты, музыка потом.

— Какая песня началась с музыки?

— «Все, кто дороги» (третий трек альбома. — Прим. ред.).

— Зимняя. Бурлацкая. Кандальный звон.

— Может быть. С этой песней интересная история получилась. Странная. Где-то уже больше года назад это было. Мы тогда были в церкви, в монастыре Донском. Там почти никого не было. И вдруг с другого края зала раздался голос совершенно какой-то фантастический. Пела девушка. Видимо, псалом. Не знаю точно, но я тут же схватил телефон и записал её голос. А в тот момент я делал балет с текстами моего израильского друга про богиню Ашера. В таком иронически-похабном стиле. Немножко в духе Гаргантюа. Совсем такой «низ». И я подумал, что мне нужна туда увертюра. И вот увертюру я сначала и записал с этим голосом. Но потом, послушав внимательно прошлой зимой, я подумал, что не подходит эта красота под Ашеру. Тематика всё-таки израильско-еврейская, а голос всё же православный…

Бурлаки, да. И одновременно мне Озерский прислал смс с текстом: «Дай мне, дай мне замерзать до самой смерти, дай мне, дай мне замерзать, как будто смерть…» (припев в песне «Все, кто дороги». — Прим. ред.). Я ему говорю: «Дима, что это?» И он рассказывает, что ему приснилось. В 2003 году мы делали совместный концерт с Таней Гринденко и её ансамблем OPUS POSTH с Володей Мартыновым в зале Сайковского. Новогодний рождественский концерт. Довольно странный. «АукцЫон» исполнял часть своих песен, а часть мы сделали совместно. Таня исполняла с ансамблем «Времена года» Вивальди. А параллельно мы сделали несколько тем совместных. Одна из них была «Гений холода» Пёрселла из оперы «Король Артур». Я отказался наотрез петь по-английски. «Пусть Димка переводит». И Димка перевёл, но кроме последнего куплета. Не ложился у него куплет последний. Пришлось мне петь английский последний куплет. А текст там просто нереальный, поэтому мы разложили по сцене гигантские обои, с текстом. Я ходил по этим гигантским обоям и читал английский текст.

И вот прошло столько лет. Был уже 2020 год, значит, 17 прошло. И Димка мне рассказал, что ему приснился практически точный перевод: «Дай мне, дай мне замерзать до самой смерти…» Потом прошло ещё полгода, и весной я сказал Димке, что придумал, как сделать эту вещь. Совместил с мелодией той женщины из монастыря, придумал, как сделать этот припев. И тогда Димка быстро написал оставшийся текст. Он короткий, но повозились. По-разному можно было петь, короче. Или длиннее. Но в итоге получилась песня в духе всей пластинки. (Улыбается.)

— Вы сказали про 2003 год, а я, когда слушал «Последний друг», вспоминал альбом как раз 2003 года «Лиловый день». Снова гитара, а сверху семплы и компьютер. Удивительные параллели, конечно. Но 18 лет назад звук был совсем гаражным.

— Кухонный! Я сидел на кухне с гитарой и просто ставил разные CD в бумбокс на столе. Всего было две игралки для компактов. Ставил любые, включал всё подряд, сводил самоиграйки, включал газ, вентилятор, чтобы шумело, пел, записывал тупо на мини-диск на маленький стереомикрофончик, который купил на Горбушке за копейки. По тем временам потратить 100 баксов на аппаратуру было мне очень дорого. На мини-диск тогда влезало примерно 15 дублей. Один попадал идеально всегда. Как будто специально делалась аранжировка. А всё было случайным. Нет ни одной придуманной ноты.

— У меня этот диск жив с тех пор. Подарок друзей в общежитии.

— Как потом выяснилось, этот альбом стал самым первым изданием компакт-диска ныне заслуженного издательства «Геометрия»! Когда подписывали договор на издание, сидели в кафе, я сказал, что наконец-то стал записываться с нормальными музыкантами. (Смеётся.) Вагнером, Led Zeppelin и другими. Так и было!

— Трек «Кукурузинка». В какой-то момент представил, как под эту бодрость люди отвязно отплясывают поздним вечером на свадьбе. Такой вариант возможного применения вас порадует?

— (Смеётся.) Да мне всё равно. Я его специально таким сделал. Там голос и гитара. Но есть немного пляжное настроение. Я придумал её прямо на пляже в Тель-Авиве, в мае месяце. Как раз были войны все эти. Бомбёжки… Было довольно странно…

Кто-то дышит, кто-то плачет,
Каждый выстрел много значит.
Даже звёзды стали шире,
Что творится в этом мире?

В мире горы и леса,
Миром правит колбаса,
И везде растут кусты.
В мире много красоты!
Девочка-как-бусинка!
Мальчик-кукурузинка.

— Я как раз хотел спросить, есть ли разница в том, как и про что пишутся песни там и что пишется здесь, в России?

— Если честно, место не важно. «Старуха» тоже выскочила в Израиле в ноябре. А через месяц у меня умерла мама… Ровно через месяц. Я, когда написал эту песню, не мог понять, что это такое вдруг у меня выскочило… Первая часть текста вся собрана была из набросков, которые Димка мне присылал давно. Отдельные фразы. Детский стишок, по сути дела…

Не судят.
Победителей не будет.
В одинаковом ряду
Одинаковые люди
Одинаково бредут…

— На следующем треке «Думаю» я аж подпрыгнул. «Насекомая культура» «Новых композиторов» и Курёхина! Первая мысль.

— (Смеётся.) Вот такая импровизация весёлая, да. Димка как раз тогда стишок подогнал.

Я много думаю...
Мой мозг стал тоненький,
Как будто тряпочка.
Но плохо думаю,
А мысли чувствуют
Эту беду мою.
И плачут бедные:
Не думай, папочка!

«Насекомая культура»? Конечно, я помню ту пластинку. Давно, правда, это было… (альбом Популярной механики «Насекомая культура» вышел в 1987 году. — Прим. ред.). Курёхин вообще был великий парень.

— Так кажется или действительно куда-то исчезли активности, связанные с его именем?

— Что значит — исчезли! Серёжа везде! Мне кажется, что вообще всё, что сейчас творится, — это сплошная Поп-механика Сергея Курёхина. Одновременно и ранняя, и поздняя (ранняя Поп-механика тяготела к джазу, поздняя содержала элементы радикальной политики и колдовства. — Прим. ред.). Если говорить про современные шоу, то всё, что придумал Курёхин в середине 80-х, сегодня пытаются повторять на ином уровне. Совсем не весёлом. Сегодня же все серьёзные. И получается ещё смешнее и страшнее!

— В константе «Весело и страшно» нынче доминирует страшное?

— Сергей просто всех опередил. После его ухода, помню, был такой первый скачок в его миры — гигантский какой-то концерт на Дворцовой в 2000 году. Наверное, что-то посвящённое миллениуму пресловутому. Шоу, которое было сделано Кончаловским, абсолютно по законам Поп-механики. Смешивание несмешиваемых вещей. Но Курёхин сделал это первым. Задолго до них всех.

— И тут мы дослушали новый альбом до трип-хоп трека «Кузнечики». Что-то из снов про лето. Тепло, но медленно...

— Может быть, да. Но я вообще не думал. Все треки — это же, по сути, импровизации. Нет аранжировок. Более того, я даже звук не придумывал. Я просто брал инструменты и просто играл, что в голову взбредёт. Потом получалось определённое состояние. Вот и всё. В «Кузнечиках» я случайно двинул на мидишной клавиатуре ручку транспонирования. И тональность транспонировалась в какую-то совсем странную. Потом с трудом определил её как ми-бемоль. (Смеётся.) Песня сочинилась позже под эту случайность.

А в голове кузнечики поют,
Стрекозы век моих разжать не в силах.
Здесь по утрам все плачут на могилах —
Никто не помнит, как кого зовут…

Весь альбом случайный, кроме «Все, кто дороги», которая долго рождалась.

— Будет виниловая пластинка? Следующий трек «Небо» ведь чётко бьёт альбом пополам. Старт стороны «Б».

— Кстати, да. Вторая сторона. И так получилось не специально. У меня треки сами собой сразу расставились. А про винил я не знаю. Не ко мне, слава Богу. Хорошо, что диск сами делаем. Но мы сами не слушаем дома носители давным-давно. CD на память будет, а с винилами сейчас какие-то сложные времена наступили. Нужно долго ждать, пока напечатают. Заводы в Европе все в заторах. То ли дикая популярность винилов мешает…

— Говорят, что из-за пандемии провал с поставками сырья был, и очередь выстроилась. А вторая версия, что все заводы штампуют новый альбом ABBA.

— (Смеётся.) Я не в курсе. Но для меня носители — странная вещь. Я понимаю коллекционеров пластинок. Но у меня нет времени сесть и послушать. Идти, ехать, лететь и слушать я могу. Поменялся ритм жизни. Даже если есть свободное время дома, то я сажусь книжки читать.

— То есть вы делаете музыку нон-стоп?

— Постоянно, да. Отпуск я совмещаю или с концертами, или с поездками. Пару дней, конечно, могу ничего не делать, но мне тяжело так. У меня постоянный процесс уже лет 20. Как только появилась возможность все делать самому.

— В песне «Небо» душераздирающе плачет ребёнок. Что случилось?

— Вообще это самый старый трек на альбоме. Мы его записывали с моим другом Игорем Крутоголовым (соавтор нескольких альбомов Фёдорова, известный как «Крузенштерн». — Прим. ред.) для проекта ДАУ. Написали какое-то колоссальное количество треков для проекта — 25–30. Были очень странные треки… Весь мат, весь секс, вся человеческая физиология, начиная от кашля и кончая понятно чем. И я использовал в разных треках всевозможные звуки. Вот в треке «Небо» был использован плач из фильма, уже не вспомню, какого именно (в рамках проекта «ДАУ» было снято несколько фильмов. — Прим. ред.). В том фильме спецслужбы ставили опыты над детьми… Фильм-то про Россию. Дети плакали. Весь этот детский плач мне достался. У меня было в итоге 700 гигабайт звука!

— Так это только послушать надо несколько месяцев. Как вы это перелопатили?

— Ну вот сидел, лопатил. Но вообще мне там всё распихали по папкам. Отдельно просто плач, отдельно детский плач. В каждой папке по несколько гигабайт плача. Собирал, моделировал… Там не один ребёнок плачет. Там на самом деле штук 20 детей плачут. Был трек без текста, без песни. Так и назывался «Детский плач». Душераздирающий просто… Там любой человек входит в состояние, когда очень страшно…

Пулями, стрелами,
Саблями стали злиться.
Стали мы добрыми,
Как свет любви.
Небо — губы белые твои.

— Полезное состояние? В него надо бы всем попасть?

— А вот это вопрос, конечно… У меня, когда первый раз посмотрел не смонтированные куски фильма, волосы дыбом встали… Я думал: как же я буду дальше-то смотреть? Но на следующий день я проснулся и понял, насколько это круто. Послевкусие было крутым. Ты вдруг осознаешь, что в обычной жизни человек идёт мимо всего этого…

Всё, что происходит, происходит всегда везде и во все века. Но сейчас мы научились от этого абстрагироваться. Мы не влезаем не то что в состояние и жизнь других людей. Мы даже с близкими этого не знаем! Мы не можем постигнуть той беды, горя, радости, любой эмоции, которые есть в людях вокруг. И, на мой взгляд, «ДАУ» — это великое произведение искусства в том плане, что впервые показали без всякой романтичности реальность… Тот же Триер — это искусство. Украшенное там всё. Придумано автором. А в «ДАУ» все эмоции настоящие. Человек плачет по-настоящему. Смеётся и матерится по-настоящему. Там всё по-настоящему. И ты понимаешь, что настоящее намного страшнее… Если бы мы жили в войне, мы бы это осознали сразу…

— Не хотелось бы.

— Совсем, да. Ну а насчёт полезности состояния, в которое попадаешь от этих звуков и кадров, то, вообще-то, полезно думать. Думать о том, что прямо сейчас на Земле около 700 миллионов человек живут ниже уровня выживания… Тупо не хватает жратвы! И если вдуматься, можно понять, что всё, что происходит, и этот детский плач, рано или поздно накроет и тебя, и близких. Так повелось давно…

Вот мы были в Пизе. Там есть кладбище Кампо-Санто. Там есть гениальная фреска про войну. XIII век. Она разрушена: бомба английская попала. После того, как ее попытались восстановить, это было ужасом для тех людей, которые понимали, о чём фреска. Мы многого не понимаем же. Тот же знаменитый джоттовский крест во Флоренции в церкви Санта-Мария-Новелла. Гигантское распятие. Оно нам кажется дико прекрасным. Но, когда его повесили, люди падали в обморок. Реально. Им показали живое человеческое тело с мучениями.

Мы забыли про то, что такое на самом деле человек. Мне кажется, что со времён Гоголя Илья Хржановский (режиссёр, идеолог проекта «ДАУ». — Прим. ред.) впервые показал, что такое человек на самом деле. Никакого пафоса. Я увидел это и понял, что это как в классическом советском кино: «На его месте мог быть я…» На самом деле так было, есть и будет всегда.

— И в этом смысле ваша новая работа резонирует с настоящим? Новости же читаете?

— Странная история… Мне кажется, что, если музыка настоящая, она попадает в любое время. Последним из великих это повторил Стравинский. Музыка — это единственный вид искусства, который отражает конкретное время. В Древнем Китае при императорском совете был специальный подсовет из людей, которые отслеживали музыку. Если в музыке появлялись диссонансы, собирался большой госсовет. Люди сидели и разбирались, что же случилось в их государстве, если в музыке стали появляться диссонансы?

— Хочется пожелать нам всем жить в таком государстве.

— Да! Но XX век весь состоит из диссонансов, к сожалению. Ну и то, что я сейчас записал, тоже сплошные диссонансы.

— Вы вспомнили про предысторию детского плача в вашем альбоме. Мы говорим в день, когда Верховный суд начал рассмотрение иска о ликвидации «Мемориала»*(НКО признана организацией, выполняющей функции иностранного агента. — Прим. ред.). Пару лет назад вы выступили в поддержку главы карельского отделения организации Юрия Дмитриева. Вы как себе объясняете, зачем это всё делается?

— (Вздыхает.) Думаю, что есть люди, которым работа правозащитников очень не нравится. И это естественно. Большая часть людей, и не только в нашей стране, не очень довольны тем, что кто-то рассказывает правду. Многие же, наоборот, считают, что сталинский подход к управлению государством, то есть к жизни людей в конечном итоге, приемлем и оправдан. Многие верят, что это единственно верный путь…

Знаете, какое государство дольше всего существовало на нашей Земле? Спарта. Больше тысячи лет в абсолютно неизменном виде. Женщина — не человек, больные — в пропасть и прочее. Искусство было запрещено. А в соседних Афинах оно расцветало. И Данте был поклонником Спарты, потому что порядок! Иллюзия? Так вообще всё иллюзия.

Все почему-то думают, что всё придуманное человеком — вечно. Стишок из песни «Думаю» как раз про это. То, что в мозгу, далеко не вечно…

Не удивлюсь, если они грохнут «Мемориал»*. Чему тут удивляться-то? Конечно, ничего хорошего в этом нет… Я помню, что было 40 лет назад. Было вообще беспросветно, как нам казалось. Но всё меняется. Меняются люди, жизнь. Насколько будет хуже или лучше, я не знаю. Сегодня есть люди, которые вообще не в курсе, кто такой Сталин. Для многих это что-то из книжки. Мне про моих родных рассказал отец за три года до смерти. Мне было тогда уже 30 лет. Деда моего расстреляли.

Но дело не в том. Для меня намного важнее фраза великого Якова Друскина: «У Бога нет истории». Гениальная фраза, которая всё определяет. Понимаете? История есть у нас. У Бога её нет, потому что всё происходит сейчас. Всё, что написано в Евангелии, происходит сейчас. И когда ты это начинаешь понимать, ты понимаешь, что и великие флорентийцы несколько столетий назад думали точно так же, как мы сейчас, чувствовали точно так же. Ничего не поменялось за 500 лет…

— В треке «Дырки» жуткий финал. Про отсутствие стыда при поедании людей в условиях темноты. Есть ощущение, что и на свету уже не стыдно?

— Ну да. Сложно было 20 лет назад представить, что будет происходить сейчас. И так везде. Не только у нас. Вот что самое ужасное…

Небрежно рыщет зверь лесной,
В полях рыдает птица.
Лишь счастье ходит стороной,
И можно заблудиться.
Здесь мысли, словно пузыри
Скользят по коридорам,
Они не знают, что внутри,
И жизнь считают вздором.

— Трек «Последний Друг». Песня гостеприимного хозяина избы на опушке заснеженного поля и леса. Дмитрий Озерский в интерьере?

— (Смеётся.) Видимо, так и есть. Стишок этот он мне прислал летом. Записал совсем недавно, всё руки не доходили, хотя придумал сразу. Дима живёт в Петербурге, но у него действительно есть такой дом. Он туда на лето с детьми уезжает. Далеко, на реке Свирь. 400 километров. На границе с Вологодской областью. Там, где Свирь вытекает из Онеги. Наверное, это можно разглядеть в этой песне, да…

Ужасный лес, за нами бес.

И виден смысл и стон небес.

От скуки я куда залез?

Нам безнадежно там и здесь…

— Предпоследний номер — песня «Старуха». Вы уже сказали, что она родилась первой. До этого рассказа мне казалось, что настроение похоже на работы Кирилла Миллера (художник группы «АукцЫон» в 80-е. — Прим. ред.), где то одна, то другая группа граждан таскает самые разные транспаранты…

— Очень может быть. И с Кириллом, кстати, такая же история, как с «Мемориалом»*. То, что происходит вокруг Кирилла сейчас, — это же бред для любого нормального человека. Наверное, жаловаться на искусство — это вариант карьеры для некоторых… Иногда от этого всего злость разбирает. Но понимаю, что есть история, которая заканчивается. Начинается какая-то другая. И, может быть, в ней уже не мы должны участвовать, а кто-то помоложе?

— И кстати, про отсутствие слов. Финальный инструментальный трек «Увертюра». Он доиграл, и захотелось слушать целый альбом подобной инструментальщины. Нет таких планов?

— Если честно, не думал про это.

— Всегда хотел спросить, как вы не путаетесь в обилии текстов? У вас одних сольных альбомов уже два десятка. В текстах это целая библиотека, некоторые и прочитать-то невозможно с первой попытки — не то что петь.

— И с этим тоже странно. В последнее время стало сложнее…

— Но есть обои, которые можно раскатать по сцене!

— Да. А вообще, пока я пою песню, я помню текст. Он висит в голове. Как только перестаю петь, мозг текст убирает. А если просто спросить текст, то навряд ли вспомню. Даже самый расхожий аукцыоновский. А если пою, мозг наловчился безошибочно.

— Мозг сам достаёт книгу с нужной полки от музыки?

— Иногда забывает, какую. (Смеётся.) И я не очень печалюсь от этого.

— Всё как у людей. К слову, про Летова. Вы его позднего можете слушать? Знаю его древних фанатов, которые считают абсолютом именно позднее.

— Я всё-таки больше всего люблю «Прыг-Скок». Абсолютно гениальная пластинка. Сама песня — наверное, лучшая песня конца XX века, которую у нас написали и исполнили. То, как он поёт, это вообще… У нас была попытка сделать «Прыг-Скок» с Игорем Крутоголовым в Израиле. Сыграть её на концерте. Даже приноровился вроде. Но, когда вышли на сцену, я понял, что если я это спою, то концерт на этом и закончится, дальше играть у меня просто не будет сил. А если мы её поставим в конце, то я вообще не смогу её спеть, так как буду уже уставшим. (Смеётся.) Там же очень сложная и мелодическая, и ритмическая история. Она только кажется простой. На самом деле очень сложная вещь. А врать мне не хотелось.

Егор был великим, конечно. Но его поздние песни мне показались песнями с каким-то перехлёстом, что ли. Тексты стали сложнее. А музыка осталась той же, если не стала хуже. Всё вместе это мне казалось значительно менее сильным. Ушла лёгкость или что-то другое, что мне в нём нравилось. Мы какое-то время ведь активно общались. Как раз когда он делал «Прыг-скок» и «Сто лет одиночества».

— И все мы помним, что в описании альбомов Летова той поры значилось, что ритм-секция была записана «на репетиционной точке «АукцЫона».

— Не важно. Суть в другом. Тогда всё было по-другому. Это всё было до смерти Янки… А с 1995 года мы практически не общались с Егором. Мы общались в Москве и в Питере же. В Москве у друга, который потом эмигрировал. Егор один из самых главных людей, которые здесь у нас что-то придумывали. Самобытный. Один из немногих, кто ничего не крал — всё было абсолютно авторское. И необычайной силы. Сравнивать его не с кем. А какой у него был звук! «Сто лет одиночества» на первой кассете звучал абсолютно гениально. Все попадания точнейшие. На CD потом так не звучало.

— 23 декабря — концерт. Как новое будет звучать живьём, с учётом того, что там в композиторах есть и случайный локоть, и детский плач из «ДАУ»?

— Я ещё не знаю, как я буду это петь, но я точно буду с гитарой. (Смеётся.) Остальное пока секрет. Я не думал, что буду это исполнять, когда это делал. Не думал, что эту музыку вообще надо исполнять. Это ненаписанная музыка. Слава Богу, она стала записанной. (Смеётся.)

Леонид Лобанов, специально для «Фонтанки.ру».

Альбом «Последний друг» доступен на всех цифровых площадках с 16 декабря.

23 декабря Леонид Фёдоров представит пластинку на концерте в Санкт-Петербурге в клубе «Космонавт».

25 декабря концерт-презентация пройдёт в Москве в клубе Aglomerat.

*НКО признана организацией, выполняющей функции иностранного агента.