«Про все это знают ленинградцы, и не надо никому больше знать»

В годовщину прорыва блокады Ленинграда «Фонтанка» публикует несколько страниц из блокадного дневника одной из его жительниц — Нины Обуховой-Духовской.

18 января отмечается 79-я годовщина прорыва блокады Ленинграда. К этой дате в издательстве Европейского университета в Петербурге вышла книга «Я знаю, что так писать нельзя. Феномен блокадного дневника», подготовленная одним из новых научных центров ЕУСПб — Центром изучения эго-документов «Прожито» со вступительными статьями историка Никиты Ломагина, филолога Полины Барсковой и редактора центра «Прожито» Анастасии Павловской. «Фонтанка» приводит (с сокращениями) несколько страниц из публикуемого в издании блокадного дневника.

Автор дневника Нина Обухова-Духовская, как удалось установить исследователям, до мая 1942 года работала бухгалтером в госпитале № 926, размещенном в гостинице «Астория». Тетрадь, в которой описаны события с 11 октября 1941-го по февраль 1943 года, хранилась в историко-краеведческом музее Ухты, но часть ее была утрачена. Хотя историки предполагают, что автор продолжала вести дневник и после этих дней.

Текст приводится в авторской орфографии. Материал предоставлен Издательством Европейского университета в Петербурге.

1941 год. 11 октября.

«После многочисленных отсрочек [нрзб.], наконец, начать эту тетрадь, дабы, если жива останусь, вспомнить впоследствии суровые героические дни обороны осажденного Ленинграда.

Не знаю, удастся ли закончить эту тетрадь, но попробую…

Вчера, 10го, я впервые одна выехала в центр, где условлено у нас с Паней о встречи. Обойдя [нрзб.] книжные магазины я достигла цели своего путешествия часам к двум. Параскева [нрзб.] на квартире у своего начальника цеха, устроясь во всех отношениях удобно.

[Нрзб.] накормила меня сытным обедом, какого давненько не едала. Затем пошли [в кино на] «Приключения девицы Корзинкиной». До [дома добралась] благополучно.

[Нрзб.] мин. 8го, как и всегда, началась [нрзб.] тревога и кончилась 10 мин. 3го [было] страшно как никогда: бомбы свистели и разрывались совсем рядом. Одна [упала] у нас на дворе, оторвала угол у двухэтажного деревянного дома и не разорвалась, вторая — на Общественном пер., третяя — через дорогу на рынке и еще несколько поблизости. Были, конечно [нрзб.] и пожары, сильные и многочисленные. Страшно смотреть!

Каждый день, начиная с 20 мин. 8го, ждешь своей смерти и благодаришь судьбу, если не попадет в дом.

Сегодня мы сыты. Ела вкусный мясной суп с макаронами и мясную котлетку, затем кофе с конфетами.

Сейчас все время патрулируют [нрзб.] самолеты, а 8ми часов жду с замиранием сердца. Пронесет мимо или нет?

Если я останусь жива, что само по [себе] будет чудом, то эти дни я буду вспоминать замиранием сердца, с тем чувством, [которое] испытывают все граждане осажденного города.

<...>

19 октября

14го мы переехали к Куландиным. Здесь условия жизни совершенно иные: во-первых роскошь кругом, прекрасная обстановка, удобства во всех мелочах; другое общество и т.д. Здесь я чувствую себя несравненно лучше.

До сегодняшнего дня вообще было сравнительно тихо, все ночи хорошо спали, всего было не более 10 тревог, и поблизости не было разрушений. Главным образом скидывал зажигательные и осколочные бомбы. Говорят, повреждена Гончарная. На-днях отдали Брянск, Вязьму и нашего сотоварища — Одессу.

<...>

5 декабря.

Обстреливается Волховстрой, и, вероятно, всвязи с этим у нас нет света. Путаемся в темноте по квартире и лестницам со свечками — большое неудобство. Вчера в 1 час ночи нас четыре раза так тряхнуло, что я уже приготовилась, было, к смерти. Разбомбило д. 37 по нашей (Ул. Петра Лаврова, сейчас — Фурштатская — прим.ред.) улице, по-близости на Чайковского, и еще где-то. У нас порвалась радиосвязь к довершению удовольствия. Вчера дедушка развел целый скандал из-за того, что нам с мамой досталось на 5 макарон больше. Упрекает он нас и следит волчьими глазами за каждым куском хлеба, за каждой ложкой супа-воды. Вот что я вчера ела: утром — чашка черного кофе (с преобладанием сои), тонюсенький кусочек хлеба со сливочным маслом и с ­солью да с соевоей конфеткой. В 3 часа в столовой — несколько кусочков хлеба с маслом и 2 стакана черного кофе, в 6 час. — тарелка самого жидкого, разбавленного супа с ­пятью макаронами, чашка-две кофе с 30 г. хлеба; в 8 час. — немного желе из соевого молока, две оч. маленьких шпротины и неизменный кофе с конфетами и с микроскопическим кусочком хлеба. Желудок очень просит кушать, а вместо этого угощают бомбами и снарядами. Вчера уж очень неприятно было, когда так близко падали бомбы, прямо, как-будто по голове хлопали. Я лежала в постели, считала, сколько упало и ждала — пронесет или нет. На этот раз пронесло, и, не взирая на стрельбу, я заснула.

6 декабря

Вчера до 8 час. вечера мы ничего не ели, кроме кофе 2х стаканов и немножечко белых сухарей. В 5 час. вышли с работы; в пол-шестого началась тревога и кончилась без 15 мин. 8. Все это время мы сидели в убежище на ул. Белинского, под шестиэтажным домом. После тревоги из-за отсутствия электро-энергии не пошли трамваи и мы пешком благополучно добрались до дома. В темноте съела тарелку жидкого супа с макаронами, на второе — несколько макаронин из супа, кусочек колбасы вареной, две шпротины, 2 чашки кофе с хлебом, маслом и чесноком (!). После этого я стала собираться спать, но в этот момент загудела сирена, и мы спустились в наше темное и холодное убежище. К счастью, тревога скоро кончилась, и я залегла спать в пол-одиннадцатого и благополучно проспала до утра. Сейчас сижу на работе. У нас страшно холодно, руки красные, замерзли, писать трудно. Сидит здесь Бабаджанов и Игумнова Вал. Вас. и разговариваем об эвакуации пешком через Ладожское озеро, о том, что можно сменять на овес и картошку. За 3 шелковых платья — 10 кг. картошки. Ох, времена-времена!

8 декабря. Понедельник.

6го и 7го — 2 дня не было ни единой тревоги — замерз ли немец, или решил субботу и воскресенье отдохнуть — сие нам не известно, но мы два дня отдыхали и ночи спали спокойно. Погодка сегодня завернула суровая — снегу нападало многое множество, засыпаны трамвайные пути, тротуары и дороги, так что идти утром было очень тяжело, тем более, что поднялась метель, и снег сыпался прямо в лицо, набрался за манжеты, за воротник и даже в карманы. А идти пришлось пешком, ввиду того, что трамваи и троллейбусы стоят до сей поры без движения (из-за отсутствия электро-энергии) прямо на линиях, посреди улиц, темные и засыпанные снегом. Огромные же массы народа, все белые от снега, бегут вдоль улиц и только слышен скрип морозного снега под ногами. Холодно и темно. На работе у нас сейчас так холодно, что видно дыхание. Сидим в пальто, подняв воротники и с’ежившись; руки страшно замерзли, покраснели и писать трудно.

А на дворе — артиллерийский обстрел. Слышны очень сильные и недалекие разрывы снарядов. Приказано убираться в бомбоубежище.

Дома все сидим в темноте, путаемся со свечками и коптилками, сделанными из консервной банки. При этом освещении абсолютно нельзя ничего делать, и расчитывать на электро-ток сейчас нельзя. Война.

Вчера, в воскресенье, встали в 10 час., мама перемыла посуду, поставила самовар, я убрала комнату. В 11 час. пришли из церкви бабушка и дедушка, принесли хлеба. Замерзли — ужасно, мороз почти под 25° завернул. Сели пить чай, вернее кофе с хлебом и сливочным маслом. От вчерашнего дня осталось по одной малюсенькой шпротине — съели. После этого я стала разбираться в своих книгах, мамуня затопила ванную, бабушка занялась обедом, а дедушка затопил в нашей комнате буржуйку. Эта буржуйка дает тепло только когда топится, а как кончает топиться — так и тепла нет.

В 3ем часу «пообедали». Накануне мы принесли из нашей столовой 2 тарелки жидких щей; так бабушка их разбавила, добавила макарон, сухих кореньев и нам хватило на обед четверым. На второе — по 4 ложки соевого киселя. Затем чай с вином и все та-же микроскопическая доля хлеба ≈ 30–40 грамм.

С 3х до 6ти мылись в ванне, в 6 — съели по тарелке супа с макаронами, по 5 ложек соевого киселя, опять кофе и все. В 8 час. легли спать и проспали благополучно до 7 час. Утра. Обстрел все продолжается. Мы еще не спускаемся вниз. Стало еще страшней. Но такой у нас холод, что сил никаких нет и есть, конечно, очень хочется. Мечтаю попасть домой без тревоги и с’есть свою тарелку жидкого супа с макаронами. Будет ли бомбежка сегодня? Ох! Как все надоело!

9 декабря

Вчера опять, вот уже 3ий день, не было ни единой тревоги. Спали спокойно эти ночи и домой шли, не нервничая.

Умерла от голода тетя Клавдия Липунская. Умер от раны в позвоночник осколком от снаряда Коля Дмитриевский и похоронен неизвестно где. Саша Духовской совсем ослаб от голода, и вчера на работе ему сделалось дурно, температура 34,2°. Дедка наш тоже с ума сходит: ночью выхлебал соседкин суп, из нашего супа выловил макароны, таскает последние сухари и масло. Голод не тетка.

Вчера мы добрались пешком до Михайловской ул.; здесь нас догнала пятерка, вскочили — и благополучно добрались до дома. Вчера был очень сильный артиллерийский обстрел нашего района. Наших санитарок снарядили и отправили на пл. Труда подбирать раненых. А вот что мы ели вчера: в 7 час. утра чашка кофе с сахаром и тоненьким кусочком хлеба. В 1 ч. дня 2 стакана чая, 2 кусочка сахару, 2 тоненьких куска хлеба со сливочным маслом и с солью. В 7 ч. вечера — 5 поварежек жидкого супа из макарон, макароны из супа (гр. ≈ 15–20) с сливочным маслом на второе; 75 г. студня из кишек с уксусом (мы принесли из столовой), 5 лепешек из кофейной гущи и 2 чашки соевого кофе. Перед сном выпила чашку кофе и чуточный кусочек хлебца. И все. Главное — это не попасть под бомбу, под снаряд и не умереть с голоду, не опухнуть совсем.

Половина пятого вечера. Сижу на работе и замерзаю. Руки закоченели, распухли и покраснели, даже ноги в валенках замерзли, даже писать трудно. Через пол-часа пойдем домой. Трамваи не ходят — нет электричества. Придется тащиться пешком не менее 5 км.

Сегодня ничего еще не ела, конечно. В 7 час. Выпила чашку кофе с крошкой хлеба, в 2 ч. — 2 стакана чая и 4 кусочка хлеба со сливочным маслом размером 2 × 2 × 0,3 см. И — все. Но сейчас я так замерзла, так закоченела, что сил никаких нет.

10 декабря

Пользуясь случаем, что на работе делать нечего, я аккуратно записываю в свой дневник день-за днем, с особенной подробностью останавливаясь на описании нашей пищи, что и понятно; ибо в данный момент голодная смерть угрожает нам так-же, как бомбежка и обстрел.

Грустное зрелище представляет собой Ленинград. Почти нет улиц, не пострадавших от бомб или снарядов, а некоторые районы страдают вдвойне — и от того, и от другого. Стоят дома, разрушенные до основания, без стен, без рам и с выбитыми стеклами. Нижние этажи засыпаны песком и забиты досками. На них висят афиши и написаны крупными буквами: «Умей тушить зажигательные бомбы», «Соблюдай правила противовоздушной обороны». Трамваи и троллейбусы застыли темными массами прямо посреди дороги, снег лежит на их крышах, снег собран в груды у панелей. Редкие и одинокие проезжают автомобили с синими и белыми фарами. Народ ходит прямо посреди улиц, не соблюдая никаких правил, и улица, несмотря на усиленное пешеходное движение, выглядит мертвой и мрачной. В окнах не видно света, не найти ни одной щелки — тьма и тьма, кот. только иногда прорезывается светом от автомобильных фар или вспышкой от одинокого трамвая. Уныло.

6, 7, 8 и 9го не было ни единой тревоги, и мы отдохнули после полуторамесячной ежедневной бомбежки (с 28го октября по 5 декабря включ[ительно]). Были тревоги и днем, и вечером, и ночью, самые разнообразные по продолжительности, по времени и по жестокости. Обстрела мы опасаемся меньше, хотя он не прекращается и по сегодня, и относимся довольно хладнокровно, даже сидим на 7ом этаже. Конечно, эта «храбрость» совершенно излишня.

На работу шли сегодня пешком, здесь опять холодно, сидим в пальто и в перчатках, ноги мерзнут даже в валенках; делать нечего и хочется кушать. Вчера пришли домой в 6 час. веч., съели 3 поварежки супа с макаронами; как всегда, выхлебали сначала воду, а в оставшиеся макароны положили сливочного масла — получилось второе. Затем, чашку кофе с хлебом маслом, кот. нам выдали по карточкам; в восьмом часу съели еще по две поварежки супа, совсем жидкого, еще чашку кофе с последками сахара и с тем легли спать. Твердого совсем не едим, а как хочется твердого. 5 поварежек жидкого супа с макаронами — этого, конечно, мало в день. Сюда надо прибавить 125 г. хлеба, 4–5 чашек кофе, немного сахару, немного масла — и все.

<...>

17 декабря.

Последняя запись в этой тетради, — и спрячу я ее поглубже в ящик, чтобы прочитать через некоторое время, если, конечно, жива останусь. Унылые, правда, записи здесь и довольно-таки однообразные: все тревоги, все об обстрелах, о том, что холодно и руки пухнут, о том, что пешком ходим и о продуктах, продуктах… Но жизнь наша такова, и то, о чем пишу я суть самое для нас важное, самое существенное, дышим и живем этим мы. Вчера по радио передавали чудесную, задушевную статью про ленинградских женщин; о том, как они выстаивают длинные очереди не за излишками, а за тем минимумом, кот. необходим, чтобы прокормить семью свою; о том, как угрюмо выстаивают они во время утомительных тревог под воротами, арками, между противоосколочных щитов, опасаясь страшных фугасок. Но не только о снарядах, бомбах и продуктах говорит и думает Ленинград. Все мы с любовью и восторгом следим за продвижением нашей Красной Армии. Сегодня в сводке: взят Калинин, Волово, Воловыск6, НовоПетровск и ряд мелких населенных пунктов.

Все перенесем — и голод, и холод, и обстрел, и бомбежку, и бытовые неудобства, — лишь прогнали-бы этих извергов с земли нашей долой. Ах, остаться бы живой, да не калекой какой-нибудь, чтобы увидеть конец войны и зажить счастливо, спокойно и сытно!

Вчера Виктор прислал нам 0,5 кг. собачины. Сегодня утром пила чашку кофе, чуть хлеба с повидлой, в 2 ч. — тарелка жидкого супа с лапшой, гречневой каши и стакан чая с хлебцем.

Тетрадь № 2

18 декабря.

Когда начинала я предыдущую тетрадь, задавала я себе вопрос — удастся ли закончить мне ее, и вот теперь я начинаю вторую тетрадь, жива еще пока и здорова, и буду надеяться, что благополучно закончу и эту тетрадочку.

С 6го числа не было еще ни единой тревоги, вот уже 12 полных дней. Обстрел, правда, бывает ежедневно; иногда очень близкий и жестокий, иногда более отдаленный. Временами наше семи[э]тажное здание содрогается, если близко разрываются снаряды; тогда наших санитарок снимают с дежурств, вручают им носилки, одевают сумки с медикаментами и повязки с красным крестом и отправляют на пл. Труда. Но в большинстве случаев мы даже не можем отличить чьи стреляют, т.к. свиста не слышно, и сидим у себя на 7ом этаже.

Однообразно течет жизнь наша; прожил день — и слава богу; тяжелая жизнь в осажденном городе.

В будни просыпаюсь я в 6 час. утра, с первыми словами диктора по радио, слушаю первый выпуск последних известий и до 7 час. лежу в полу-дремоте в теплой постели, укрытая двумя одеялами и пальто. Лежать тепло, хорошо, в кровати, — как в печке. Но вставать необходимо; одеваться не долго — валенки на ноги и жакет на плечи, — ибо спим мы 6 месяцев не раздеваясь совершенно. Теперь света нет у нас, и собираемся при свете самодельных коптилок, в которых горит клопомор. Дедушка или бабушка заранее уже поставили самовар и приносят его в комнату, дымящийся и аппетитный. По утрам я выпиваю большую чашку с синей птицей по бокам и съедаю два-три крохотных и тоненьких кусочка хлеба, весом не более 20 г. Далее следует наше ежедневное путешествие пешком от Таврического сада к «Астории». Эту неделю всю туда и обратно ходили пешком, т.к. трамваи совершенно не ходят, вероятно, ввиду отсутствия топлива на электро-станциях. Идем мы ровно час. Идти трудно, т.к. мостовые плохо расчищены, даже трамвайные пути кое-где затерялись в снегу. Во время дороги осаждают самые разнообразные мысли, воспоминания и мечты о светлом будущем, кот. в это тяжелое время кажутся несбыточными. Не верится, что кончятся эти мытарства, что когда-нибудь до-сыта можно будет поесть. Мы с мамой вспоминаем и мечтаем, и хотя очень устаем в дороге и замерзаем, но довольно быстро, кажется, проходит время.

Рабочий день наш делится на две части: с 9 час. и до 1 часу сидим в холоду среди ковров, зеркал, красивых абажуров, в том казенном и комфортабельном уюте, какой можно встретить во всех роскошных гостиницах. Батареи чуть теплые, и в воздухе видно дыхание. Ноги коченеют в валенках, руки пухнут, растрескиваются и сильно болят от холода. Отсутствие работы гнетет, приходится самой изобретать себе дело, чтоб бежало быстрее время. Писать приходится много, но, едва снимешь перчатки, руки начинает драть и щипать.

Час обеда является долгожданным и желанным. Рабочая столовая наша помещается в подвальном этаже, где все-таки немного теплее. С половины первого у дверей выстраивается длинная очередь «часовиков»; в час их пропускают в столовую, где они выстаивают еще дольше за жетонами на обед, затем выстаивают третюю очередь к окошечку за самим обедом. Все вместе взятое занимает час-полтора, а иногда и два часа. Но зато хоть немного отогреваешься. Обычно мы едим по тарелке жидкого супа, за что из наших карточек вырезают 25 г. крупы и 5 г. масла. Лапшу или рис из супа, как всегда, оставляем на второе, выхлебывая сначала всю горячую водичку. Польза, конечно, та-же, но удовольствие продливается и создается иллюзия обеда из двух блюд. Если мы берем второе, то это бывает обычно студень из кишек, кровяная колбаса (из конины), кои выдаются по 150 г. на 50-граммовый мясной талон. Две порции этих блюд мы несем домой и делим на четверых вечером. Позволить себе эту роскошь каждый день мы, конечно, не можем. Здесь в столовой мы выпиваем по стакану чая с конфеткой, вернее сказать, с Nой долей конфетки и ­съедаем несколько малюсеньких кусочков хлеба с солью, кот. берем из дома. Никогда в жизни не приходилось мне делить конфекты и хлеб на такие мельчайшие доли, взвешивать и размеривать каждую дольку. Никогда наш черствый и мешаный хлеб, наши дешевые конфекты не были такими вкусными, заманчивыми и желанными. Не было часа и дня за эти 4 месяца, чтобы мы не вспоминали простой белый хлеб, батон или ситный, мясную котлетку и настоящий мясной суп из картофеля. Как во сне предстают перед глазами магазины, полные разнообразных колбас, конфект, булочек и пироженных, и простого черного, не мешаного хлеба и батонов, от которых 4 месяца назад с презрением отворачивались. И все это было! было… Было, что могла я купить сколько угодно любых конфект, заказать 250 г. сосисок с гарниром или солянку в кафе. Было, что что сидела я в своей уютной комнатке около печки, изучала Моцарта и Гайдна и сердилась на Таню за то, что каждый день мясо кусочками… Было, что стояла я в жарко-натопленном зале на эстраде, с любимым аккордеоном за плечами и улыбалась в ответ на улыбки знакомых пар, кот. вереницей проносились предо мной… Все это как сон, как золотые грезы кануло в Лету и неужели никогда не раскроется черная эта завеса, отделяющая нас, ленинградцев, от жизни. А сейчас…

Вторая половина дня проходит быстрее, и после обеда не так холодно сидеть. В 5 час. мы выходим из «Астории». Дневного света видим мы очень мало — столько, сколько проходит его между десятью и пятью часами в отверстие между картонными листами, кот. Заделаны окна. Но его так мало, дни сейчас такие короткие, самые короткие, и темные, что ни на минуту даже днем не выключается электрический свет. В 8 час., т.е. когда мы выходим на работу еще совершенно темно; светлеет немного к 9 часам; в 5 час. уже темно, а к 6 — совсем ночь. Домой чаще всего ходим пешком. Счастье, что эти дни нет тревог, и в седьмом часу мы уже бываем дома, а как начнутся опять эти длительные, изнуряющие тревоги, утром, днем и ночью… страшно подумать!..

Дома нас ждет самовар и тарелка какого-нибудь супишки жиденького; иногда вот «мясное» из столовой притащим, иногда бабушка сварганит желе из соевого молока; а вчера, например, была поджарена собачина кусочками и показалась очень нежной и вкусной. За ужином съедаем остатки хлеба от своих 125 г. И все. День кончен. Заняться совершенно ничем нельзя, т.к. керосина нет, свечей нет, а коптилка дает возможность лишь различать очертания предметов… В 8 часов мы все уже лежим по своим местам. Я отогреваю уставшие и иззябшие за день члены, чтобы на утро проснуться с первым звуком репродуктора и начать свой неинтересный, нудный и утомительный, голодный трудовой день.

Положение у ленинградцев очень тяжелое. Многие лишены домов, живут, как и мы по знакомым. В домах с теплофикацией температура +3–5–6°, отопления абсолютно нет, перебиваются на кухнях с буржуйками. В большинстве районов выключен электрический свет, сидят в квартирах чуть не с лучинами.

Движение транспорта сильно разстроено из-за отсутствия топлива и из-за заносов. А морозы дают себя знать. Между отдаленными районами почти неосуществима связь.

Паек наш минимален. И этого не удается получить. В лавках пусто. В очереди становятся с 2х-3х часов ночи, чтобы достать пол-кило макарон. Иждивенцам полагается на II декаду декабря: 200 г. крупы, 150 г. мяса, 100 г. масла, 250 г. кондит. изделий, 0,5 кг. соли (в месяц), 1,5 литра пива. Служащим — 350 г. крупы, 350 г. конфект, [нрзб.] г. масла, 300 г. мяса. Но получить это чрезвычайно трудно. Еще выручает нас столовая, да то немногое, что досталось нам со стороны — немного капусты, 1 кг. конины, 0,5 кг. собачины, 20 штук картофелин (все выменял Витя на спирт) 2 кг. ячменя в шелухе и соевое молоко.

На деньги купить ничего нельзя. Разве только 100 г. хлеба за 35 рублей. Все меняют на спирт, иногда на шелковые платья.

Народ пухнет с голода; умирают и заболевают от голода массами, прямо на улицах падают. Открыты стационары для голодных. У дедушки опухли ноги, почти у всех знакомых в госпитале опухшие лица. Федя Мунг умирает с голода; Саша наш умирает от истощения. То у одного, то у другого умирают отцы и матери от «сердечной слабости». На кладбищах стоят сотни незахороненных гробов… Это не преувеличенные разговоры, это жестокая правда… А вдобавок еще ужас перед бомбами и снарядами… Про все это знают ленинградцы, и не надо никому больше знать. Дай бог только прогнать фашистов с земли нашей и дожить до счастливой и радостной жизни.

19 декабря.

Не хотелось мне ежедневно записывать сюда невеселые и однообразные свои наблюдения и замечания, но горькие события стоят того, чтобы их запечатлеть на бумаге. Расскажу все по-порядку.

Вчера вечером, в начале шестого часа я и мама, как обычно, вышли с работы и, взявшись под-руку, быстро пошагали на остановку, к Казанскому собору. Трамваи, веселя душу, бежали по улицам. На остановке нам не пришлось ждать ни секунды, т.к. сразу подошла пятерка, и мы не только вошли в нее, но даже сели на свободные места, радуясь и удивляясь своей неожиданной удаче. Быстро трамвай довез нас до Литейного пр., и тут среди входивших в вагон пассажиров послышались разговоры о том, что наш район днем жестоко обстреливался, разрушено несколько домов, водопроводная магистраль, и теперь Литейный пр. на участке от Невского пр. до Жуковской залит водой. Мы переглянулись и сердца наши тревожно забились. Выйдя из трамвая, мы обычным путем отправились по ул. Восстания. Никаких повреждений не было, но словоохотливые попутчики сообщили нам, что угловой дом горел от снаряда; и действительно: на мостовой были лужи полные воды. Уже настолько стемнело, что трудно было рассмотреть что-либо впереди. Каково же было наше изумление, когда, подойдя к дому № 43 по нашей улице, мы увидели, что вся улица, как только глазом можно было окинуть, залита водой, и наш дом, стоящий в конце улицы, казался островом посреди озера. Несколько человек стояли на этом берегу, если можно так выразиться, и перекликались с теми, кто выглядывал из домов или по-колена погрузился в воду. Мы спросили, нельзя ли пробраться к дому с другой стороны, с Потемкинской. Оказалось, что вся ул. Воинова, Каляева (Сейчас — Шпалерная и Захарьевская соответственно — прим.ред.), Потемкинская и Кирочная сплошь были залиты водой, и подобраться к дому, иначе, как вплавь, не представлялось никакой возможности. Что оставалось делать в нашем положении? Голодным, усталым и замерзшим, продрогшим за день, плестись обратно пять км. в «Асторию» и просить приюта? Стоять и ожидать терпеливо, когда спустят воду или когда она промерзнет настолько, что мне в валенках, а маме в резиновых ботиках можно будет идти без риска провалиться? Никаких знакомых у нас ни по-близости, ни на нашей улице совершенно не было… И вот решение пришло само-собой. Подобрав повыше пальто и юбку я прямо вступила в воду и пошла. Около дома № 45 вода доходила почти до самых колен и холодная, с кусками льда, лилась внутрь. Я погружалась смело, не обращая внимание на холод, разгребала воду ногами. Где-то сзади, в темноте, шла мама. Никогда это расстояние не казалось таким длинным. Под аркой нашего дома было значительно мелче, а во дворе — совсем сухо. Вода ручьями текла с наших ног и сзади нас оставался длинный мокрый след. Дома мы сразу, конечно переоделись, повесили все мокрое к печке, а свои валенки я прямо засунула в печь, где на красных [еще] угольях они за ночь и высохли, к величайшему моему удовольствию и избавили меня от серьезных хлопот и размышлений относительно того, в чем ехать утром на работу. К утру часть воды спустили, оставшаяся подмерзла неровными и скользкими ухабами, и мы могли беспрепятственно отправляться на работу. Не знаю, пройдет ли бесследно для нас эта ледяная ванна, но думаю, что серьезных последствий она не вызовет, т.к. придя домой, мы сразу скинули с себя все мокрое, растерли ноги, погрелись и поели горячего. Неприятно то, что, к довершению удовольствия, у нас выключили воду, и теперь мы должны сидеть и без света, и без воды.

Второе, что я хочу записать тоже очень неприятного свойства. Дело в том, что у мамы из портфеля вытащили паспорт, 3 продуктовых карточки и около 50 рубл. деньгами. О том, что это для нас очень большой удар, не приходится и говорить. Огорчение наше очень велико. Во-первых, начнется канитель с паспортом, хождение по милициям, бесконечные справки и хлопоты — хлопоты без конца. В такое то время ходить по милициям, при таком состоянии транспорта, света, обстрела и проч. и проч.

Жаль, конечно, и пятьдесят рублей, но карточек жаль несравненно больше. Пропадает около 0,5 кг. крупы, мяса, масла и сахара. Одним словом, один член семьи должен сидеть декаду на 125 г. хлеба в день. Наш минимальный паек еще должен уменьшиться. Только бы не опухнуть за эти оставшиеся 13 дней. Тяжеленько будет перебиваться.

Сегодня я еще, можно сказать, сыта. Нюра Леонтьева накормила меня на свою карточку. Съела я тарелку супа с лапшой, сравнительно густого, немножечко гречневой каши с маслом и кусок чайной колбасы. Этой порции вполне должно хватить на день.

Беды наши, конечно, поправимые. Паспорт через 3 месяца выдадут новый, а вторая беда отпадет сама-по-себе с 1го числа. Только бы за эти дни не истощиться и не опухнуть, как-нибудь достать несчастную эту тарелку супа. Какими длинными покажутся теперь эти дни до Нового года, будешь считать каждый день.

И еще с паспортом волынка. А сейчас по телефону сообщили, что Саша наш умирает от истощения; бабушка и дедушка отправляются его навещать. Ох! Тяжелые наступили для нас времена. Голод, холод, без света, без воды, постоянно под обстрелом и бомбежкой, без транспорта, пешком ежедневно на работу — вот в каких условиях живут и работают герои ленинградцы.

И живут, и работают, и бегают по магазинам, и с радостью слушают о победах Красной Армии; и ждут и надеятся — вотвот отгонят немца, избавят Ленинград от жестокого обстрела и от голода; вот-вот прибавят хлеба хоть 50 г. — и так день за днем — живем и надеемся, мучаемся и переносим все лишения, ежедневно ожидая лучшего.

Сейчас я сижу совершенно одна в комнате на 7ом этаже. Без мамы страшно скучно и неприятно, а ее отпустили домой хлопотать о паспорте. Приятно было услышать ее голос по телефону. Мне предстоит пять верст отмахать одной. В небе очень угрожающе летают и жужжат самолеты, напоминая о тревоге. Как-бы и в самом деле этого не случилось — что-то уж очень энергично они патрулируют. Мне что-то страшно и неприятно одной. Когда мама со мной — мне не так страшно. Теперь через пол-часа стемнеет совершенно. А вдруг еще начнется тревога или обстрел. Наш район тоже стал очень опасным. Добраться бы только благополучно до дома!

А в голове все утерянные карточки да паспорт. «Где тонко, — там и рвется».

Вот опять обстрел района начался. Надо бы прятаться в убежище, а я сижу и пишу эти строки, а самолеты все жужжат и жужжат над самой головой.

20 декабря

Свет не без добрых людей. Сегодня одна сестра меня накормила: взяла суп с маслом и лапшой, довольно густой, гречневую кашу с маслом, кот. я съела половину и порцию колбасы, половину кот. — один кусок я отдала маме. Нюра Леонтьева взяла нам суп, кашу, мясо и конфеты. Таким образом, мы получили сегодня 100 г. крупы и 100 г. мяса, 30 г. конфет; своих извели 50 г. крупы и 30 г. конфет, да вчера 50 г. крупы, 50 г. мяса дали; итого мы наверстали 150 г. крупы, 150 г. мяса, 30 г. конфект. И сегодня я опять сравнительно сыта, с голода не умру, благодаря добрым людям. Как-нибудь, день-за-днем надо пропитаться. Сегодня поела — и хорошо, осталось еще одиннадцать дней пропитаться.

Я довольно, таки, подробно описываю свою жизнь, искалеченную и изломанную; не жизнь даже, а существование. Остается только описать свой внешний вид.

По-моему, я не очень сильно изменилась. Безусловно, истощена и похудела; от истощения сильно задерживаются менструации. Безусловно, подурнела, постарела и осунулась. К счастью, еще бодра, хожу быстро, не опухла, т.к. стараюсь поменьше пить.

На улицу я показываюсь в самом отчаянном виде: пальто на мне потертое, с оторванными карманами, с торчащей белой ватой; на голове — два платка, на ногах валенки, две пары чулок и 3 пары носок; на руках — двое варюшек и перчатки. Фигура не изящная в высшей мере, но в темноте никто меня не видит, да и не до этого сейчас. Я уже забыла, как я выгляжу причесанной, на высоких каблуках, в костюме или в шелковом платье».