Поделиться19 февраля исполняется 22 года со дня смерти Анатолия Собчака. «Фонтанка» публикует уникальные записи журналиста и писателя Людмилы Штерн о мэре Санкт-Петербурга.
1 марта 1992 года журналист и писатель Людмила Штерн прилетела в Петербург из Соединенных Штатов, чтобы взять интервью у Анатолия Собчака и написать портретный материал о первом мэре города для американского журнала. В итоге большой отчет об этом путешествии вышел год спустя в нескольких номерах нью-йоркской русскоязычной газеты «Новое русское слово». «Фонтанка» нашла публикацию, похожую на дневник той двенадцатидневной поездки. Автор вернулся в родной город, из которого уезжал в середине семидесятых, казалось бы, навсегда. Во время своего путешествия она встретилась со многими действующими лицами и, как нам показалось, смогла передать в путевых заметках дух того времени. Некоторые интервью, например, первой супруги Собчака, уникальны. C согласия Людмилы Яковлевны «Фонтанка» публикует этот документ с более поздними авторскими правками.
ПоделитьсяГлава первая
ПОЧЕМУ ОН МЕНЯ ВЗВОЛНОВАЛ
Мысль написать о петербургском мэре Анатолии Собчаке пришла мне в голову в январе 1992 года. Мои друзья привезли из Петербурга любительскую видеокассету его выступления на Дворцовой площади 20 августа 1991 года, на второй день после путча.
Сотни тысяч людей. Случайно выхваченные из толпы лица — не усталые и угрюмые, как обычно, а радостные и полные энтузиазма. В глазах гордость за свой город и своего мэра. И сам вдохновенный и мужественный Собчак выглядел как настоящий народный герой.
Поделиться Снова и снова с комом в горле прокручивала я эту плёнку, впервые сожалея, что семнадцать лет назад смалодушничала и уехала.
На другой день я взяла в библиотеке Гарвардского университета книжку Собчака «Хождение во власть» и заказала в информационном агентстве всё, что было написано о Собчаке за последние два года в русской, американской и английской периодике.
Прочтя десятки статей и заметок, дюжину интервью, письма к нему, стихи, поэмы и частушки о нём, я была озадачена тем, какие противоречивые, прямо-таки взаимоисключающие чувства вызывал у своих сограждан Анатолий Александрович. Вот некоторые примеры из русской прессы.
Председатель Санкт-Петербургского городского совета депутатов трудящихся Александр Николаевич Беляев назвал Собчака личностью харизматического типа: «Такие личности могут возникнуть только в условиях переходного периода... Наполеон, Ленин, Дуче, многие религиозные деятели. Собчака можно сравнить с лидерами Французской революции, с Робеспьером...»
Как бы ни относиться к упомянутым выше деятелям, масштабность сравнений с ними Собчака поражает.
«...Собчак, конечно, сильный политик, сильная личность. Но это лидер, ориентированный на Запад, на либеральные круги Европы и США. Для России это означает разбазаривание национального богатства. То есть объективно это враг... Именно враг», — считает Евгений Крылов, член Национально–демократической партии.
Поразили меня и письма читателей, опубликованные в петербургской газете «Литератор».
«...Ради всего святого, ради будущего возрождения России, держитесь! Только вы один способны возглавить наше государство. Вы умница, вы смелый... А травля? Ну что ж, псы всегда были... В конце концов их поглотит ад, а ваша звезда будет сиять вечно!» — домохозяйка Т.
«...Анатолий Александрович! Я вас люблю! Хотя знаю, что никогда не увижу вас, разве что изредка по телевизору. Мне 24 года. Многое было в жизни. Но так сильно и больно не было никогда...Мне всё в вас безмерно дорого: и ваше упрямство, и гордость, и страсть к справедливости... Нет никого, за кого я отдала бы жизнь, не раздумывая... Я вас так люблю, что мне достаточно знать, что я живу на одной земле с вами...» — В. У., Москва.
Недавно обретённая россиянами свобода печати раскрыла перед авторами неограниченные возможности. Газета «Коммерсантъ» от 07.09.92 опубликовала статью «Образ Собчака в тюремной литературе». В ней рассказывается, что некий Юрий Шутов, работавший у Собчака помощником и впоследствии арестованный за разбойные нападения, написал о своём бывшем начальнике книжку с оригинальным названием «Собчачье сердце», опубликованную издательством «Палея» тиражом 50 тысяч экземпляров.
Вот какой её предваряет эпиграф: «Собчак» на жаргоне чукчей — выбракованный пёс, от которого никакой пользы, только кормить надо».
В изображении Шутова Собчак — «человек с размашистой походкой пожилой цапли и воровским взглядом».
А вот примеры посвященных Собчаку поэтических произведений самых разнообразных жанров.
Частушки:
А сколько нашенских ребят
С парнями не встречается.
Им больше нравится Собчак.
Он матом не ругается.
Бразильский танец «Ламбада» (слова Г. Григорьева):
И вошел Собчак!
Как прекрасен он!
Свет в его очах,
А в руках, конечно, микрофон!
Толя наш герой,
Толя наш плейбой.
И вообще он мужик — суперкласс!
Мы хотим всегда
Танцевать с тобой,
Пригласи на ламбаду всех нас!
Перу того же Г. Григорьева принадлежат и посвященные Собчаку мрачные, апокалиптические строфы:
Надменный, в адмиральском кителе,
Шел гордо к роковой черте
Колчак, рождённый в граде Питере,
Чтоб стать правителем в Чите.
Перекликаются события,
И есть наверно тайный знак
В том, что сегодня правит Питером
В Чите родившийся Собчак.
Как всё по-нашему, по-русски...
Товарищами из ЧК
Колчак расстрелян был в Иркутске.
Что ожидает Собчака?
Интересны и впечатления западных журналистов и политических деятелей о Собчаке. Например, Витторио Дзуккони из итальянской газеты Republica написал, что «...хотя Собчак напоминает многим президента Кеннеди, сам он предпочитает сравнивать себя с де Голлем». А лидер демократического большинства сенатор Митчелл сказал, что Собчак выглядит на сто тысяч долларов, добавив, что когда петербуржец приезжал в Штаты, у него осталось от мэра колоссальное впечатление.
В книжке «Хождение во власть» Собчак высказывает мысль, рисующую его то ли провидцем, то ли утопистом.
«У интеллигента, который решается на хождение во власть, должны быть обострены и совесть, и историческая память. Как античного мореплавателя, его поджидают Сцилла и Харибда: перерождение или физическая расправа. Во всяком случае, нам, депутатам первого демократического призыва, угрожали оба этих монстра. Может быть, будущие парламентарии не узнают ни соблазна тоталитарной Сциллы, ни страха перед пастью Харибды».
Собчак настолько меня заинтриговал, что я послала письмо в американский журнал Vanity Fair с предложением написать его литературно–политический портрет. Свою заявку я назвала «Между Сциллой и Харибдой» и начала так:
«Внезапное и стремительное восхождение Собчака к власти косвенно обязано американскому правозащитнику Мартину Лютеру Кингу. Выступая во время избирательной кампании в Верховный Совет СССР в январе 1989 года, Собчак начал свою речь со слов «Я тоже мечтаю...» (Каждый абзац исторической речи Мартина Лютера Кинга начинался словами «I have a dream...».)
В заявке я написала также, что впервые за семьдесят пять лет в России к верхнему эшелону власти пришёл политический деятель, хорошо говорящий по-русски. Конечно, Ленин был прекрасно образован, но говорил заумно и сильно картавил. С одной стороны, это могло быть данью его дворянскому происхождению, с другой стороны, у простого человека возникали обоснованные подозрения: уж не еврей ли он?
Архивные материалы, обнаруженные Мариэттой Шагинян и обнародованные Говорухиным в фильме «Россия, которую мы потеряли», подтвердили эти смутные догадки.
У Сталина был акцент — густой, как геркулесовая каша.
Словарный запас Хрущёва состоял из 150 слов, половина которых были матерными.
Брежнев не произносил половины согласных русского алфавита. Вспомним хотя бы его «сосиски сраные», что в переводе на русский означало «социалистические страны».
Горбачёв не произносит букву «Г», заменяя её мягким южнорусским, или украинским «X». Это-то ладно, но он, выпускник Московского университета, не в состоянии коротко и логично изложить свои мысли. Они ползут, бесконечно, как фарш из мясорубки. Западные поклонники Горбачёва до сих пор не подозревают об этой особенности, потому что его водянистые речи, синхронно переводимые на иностранные языки классными профессионалами, звучали в мировом эфире вполне достойно.
Ельцин говорил дубовым языком, пропитанным номенклатурными штампами.
В отличие от них Собчак обладал богатым словарным запасом и говорил на действительно «великом и могучем». Его блестящие выступления в Верховном Совете, остроумные реплики и разящие аргументы, доводили до слез тогдашнего председателя Совета Министров СССР Николая Ивановича Рыжкова и напоминали фехтование Д'Артаньяна с уличным мальчишкой.
Редакции понравилась моя заявка, и тогдашний главный редактор Vanity Fair Тина Браун пригласила меня на интервью.
«Про то, как ваши вожди владеют русским языком, вы подметили интересно, — сказала Tина, — американский журналист вряд ли докопался бы до этого». Ей также понравилось сравнение советского политического деятеля с негритянским правозащитником: «Ваша идея нам импонирует, похоже, что Собчак и впрямь любопытная фигура, но название «Между Сциллой и Харибдой» никуда не годится. Девяносто девять процентов американцев понятия не имеют, кто такие миссис Сцилла и миссис Харибда. Название должно быть завлекательным и доступным. Мы решили заказать вам статью. Ваша задача — сделать close up Собчака. Вы должны get under his skin, иначе говоря, «влезть ему под кожу». А для этого надо поговорить со множеством людей — бывшими и теперешними его коллегами, политическими противниками, друзьями, врагами, жёнами и любовницами. И, конечно, вы должны встретиться и взять интервью у самого Собчака».
— Никаких проблем, — ответила я, поражаясь собственному нахальству.
— Вы могли бы через неделю вылететь в Петербург?
— Хоть завтра.
— Ну и прекрасно, — сказала Тина. — В добрый час!
Прижимая к груди драгоценный контракт, я вышла на Мэдисон-авеню. Смеркалось. Зажглись фонари. Кружил и вился мокрый снег и, едва достигая тротуара, превращался в грязное месиво. Был конец рабочего дня. Из дверей офисов вываливался народ и, «распушив» зонты, устремлялся к автобусным остановкам. Кстати, зонты под снегопадом я увидела впервые только в Америке. Мы, русские, от снега не спасаемся, мы его приветствуем. Итак, зонты шуршали, сталкиваясь друг с другом. Четырехрядная вереница автобусов, такси и лимузинов, злобно сигналя, застыла в безнадёжной пробке. Казалось, что не то что до Петербурга, до следующего перекрёстка доехать невозможно.
И тут меня охватил ужас. Я не Барбара Уолтерс и не Диана Сойер. У меня нет офиса, нет ассистентов, секретарей и супертелекоммуникаций через сателлиты. Я не знаю никого из правящей петербургской элиты и ни единой души из свиты Собчака. У меня даже нет номера телефона и факса петербургской мэрии. Как добраться до Собчака? С чего начать? С кого начать? Куда звонить? Куда ехать? Вернее, идти?..
Потоптавшись несколько минут на углу Мэдисон и 46-й улицы, я убедилась, что никакой надежды ни на транспорт, ни на решение поставленной задачи у меня нет. Я подняла воротник, втянула голову в плечи и повернула за угол. Мой путь лежал, как всегда, в ресторан «Русский самовар».
Поделиться Глава вторая
ПЕРВЫЕ КОНТАКТЫ
Примерно года эдак с 1988-го ресторан «Русский самовар» превратился в своеобразный мост, соединяющий эмиграцию с метрополией. Он являл собой клуб деловых, литературных и сентиментальных встреч, некую комбинацию из МИДа, ВТО, ЦДЛ и Дома кино. Кого там только не встретишь! В тот вечер в одном углу сидел Андрей Козырев, тогдашний министр иностранных дел России, в другом — сын Шеварднадзе. Накануне ужинал посол РФ в США, а ныне — уполномоченный по правам человека Владимир Лукин. Сегодня по пути в Коннектикут обедает писатель Юз Алешковский, завтра проездом из Москвы в Вашингтон заглянет Аксенов. Радиостанция «Свобода» устраивает отвальную своему начальнику Юре Гендлеру. На заднем плане резвятся приехавшие на заработки артисты тогда ещё Кировского балета. А там принимает деловых партнеров новоиспечённый эмигрантский бизнесмен.
Удачное стратегическое положение в сердце театрального Нью-Йорка привлекает в «Самовар» и бродвейских актёров. В прошлом году там почти каждый вечер ужинали Ванесса Редгрейв и Джекки Мэйсон. Заглядывали и Анжелика Хьюстон, и француз Депардье, и Милош Форман. Однажды в час ночи пришла после концерта итальянская оперная дива Чечилия Бартоли с Сергеем Лейферкусом и аккомпаниатором. Ресторан уже опустел, только за одним столиком сидела компания из четырех мужчин. Бартоли с Лейферкусом подошли к роялю и запели. И тут из-за стола поднялся и подозвал хозяина Романа Каплана один из припозднившихся гостей. Он казался абсолютно обалдевшим.
«Не верю своим глазам, — прошептал он. — Я англичанин, неделю назад в Лондоне три часа простоял в очереди за билетом на концерт Бартоли. Билет стоил 400 евро, и всё равно мне не достался. И вот я приезжаю по делам в Нью-Йорк, захожу в первый попавшийся ресторан, и мадам Бартоли поет для меня бесплатно!»
Чего только не случается в «Русском самоваре»! То пожар, то наводнение, то пахнет гарью, то льётся с потолка. Там чудеса, там леший бродит, русалки за столом сидят.
Вернёмся, однако, в промозглый январский день 1992 года. В половине шестого вечера, промокшая и голодная, я ввалилась в «Самовар». Ресторан, за исключением двух в разных углах сидящих пар, был пуст. Официанты порхали от стола к столу, поправляя салфетки. Цветочных дел мастер охорашивал в центре зала свой роскошный букет. Казалось, шли обычные приготовления к вечернему приему гостей. Но обычные ли? Телефон звонил как оглашенный, в воздухе носились электрические заряды.
В те времена баром командовал Норик. Он метался вдоль бара, отвечая на звонки и одновременно полируя бокалы.
— Кого ждём? — спросила я.
— Не поверите! Час назад явились три агента секретной службы, проверили входы и выходы, туалеты, кухню, телефонные розетки, электрическую панель и меню. Сказали, что, может, Ельцин заедет пообедать. Он сейчас в Нью-Йорке, и оказывается, «Русский самовар» числится в списке мест, которые рекомендуется посетить.
— Oгo! — меня обдало журналистским жаром. — Норик, можно я буду стоять, то есть сидеть здесь намертво?
— Be my guest, — любезно сказал Норик и поставил передо мной «Маргариту».
В ожидании Ельцина я наглоталась «Маргарит», фруктовой и хреновой водки и отлично пообедала. К полуночи сознание приятно затуманилось.
«Если раскинуть силки и набраться терпения, то и в Петербург ехать не надо, — думала я. — Рано или поздно здесь появится Собчак, и я возьму у него интервью».
K сожалению, ни Ельцин, ни Собчак не появились в «Самоваре». Но вечер не пропал зря. Много нового услышала я о политических деятелях России и её окрестностей. Например, кто «берет», а кто «не берет». Впрочем, говорят, что берут все. Но самое важное, узнала я, не отходя от бара, телефон пресс-центра петербургской мэрии и имя собчаковского пресс-секретаря. Им оказалась Наталья Петровна Василевская.
На следующее утро я вернулась в Бостон, уселась за телефон и просидела за ним неделю. То Россия была занята, то Петербург, то лично пресс-центр, до которого ещё не докатились такие чудеса технического прогресса, как call-waiting. На некоторое время короткие гудки стали кошмаром моей жизни. Но в одно морозное зимнее утро я услышала долгожданное «алё».
— Добрый день, попросите, пожалуйста, Наталью Петровну.
— Слушаю.
— Здравствуйте, Наталья Петровна, меня зовут Людмила Штерн, я звоню из Бостона. Я собираюсь писать статью о Собчаке для журнала Vanity Fair. У меня к вам большая просьба — договориться с Анатолием Александровичем об интервью и назначить день.
Vanity Fair — самый блестящий, но и самый уважаемый светский журнал. Западные президенты, премьер-министры, знаменитые преступники, кинозвезды, бывшие и будущие монархи, супермодели и дизайнеры относятся к нему с большим пиететом и мечтают в нём засветиться. Я наивно полагала, что упоминание имени журнала убьёт Наталью Петровну наповал.
— Какой журнал? — едва донёсся до меня голос из Смольного. Слышимость была ужасная.
— Va–ni–ty Fa–а–ir, — прокричала я.
— Не понимаю.
— «Ярмарка Тщеславия», — сдуру перевела я название журнала на русский язык.
— Какая еще ярмарка? — в далёком голосе Натальи Петровны послышалось раздражение.
— «Тще–сла–вия»! Так называется журнал, как роман Теккерея.
— Чей роман?
Я чувствовала себя последней идиоткой.
— Да неважно чей! Так могли бы вы поговорить с Собчаком и назначить мне день? Я позвоню вам послезавтра.
— Анатолий Александрович в Швейцарии.
— Когда он вернётся?
— Дней через пять, но сразу уедет снова. Сперва в Испанию и, может быть, в Нью-Йорк.
— Ваш мэр иногда бывает в Петербурге? — не удержалась я, но мой сарказм «не выстрелил».
— Позвоните через неделю, может, что-нибудь прояснится.
— В котором часу вас можно застать?
— В 11 утра.
— Наталья Петровна, у нас восемь часов разница во времени, в Бостоне будет три часа ночи, можно позвонить вам в конце рабочего дня?
Раздались короткие гудки. Хотелось бы думать, что нас просто разъединили. Ложась спать во вторник, я поставила будильник на без десяти три ночи и точно в 11 часов утра петербургского времени набрала Смольный. «Алё» раздалось с первого захода.
— Доброе утро, Наталья Петровна.
— Её нет, она будет в пятницу, — и я услышала короткие гудки.
В пятницу я позвонила в 10 утра (два часа ночи по-бостонски), и — о чудо!
— Наталья Петровна?
— Слушаю.
— Здравствуйте, Штерн вас беспокоит, — перешла я на привычный совковый жаргон, — я звоню по поводу интервью с Собчаком.
— Ничего не могу обещать. Журналисты приезжают отовсюду, и Анатолий Александрович им отказывает. А все претензии ко мне: «Мы приехали зря, а знаете, сколько стоит билет из Нью-Йорка?» — передразнила она журналистов.
— Наталья Петровна, я не собираюсь вас попрекать стоимостью билета.
Хотелось объяснить Наталье Петровне, что прямой обязанностью пресс-секретаря является организация связи её босса с прессой, но решила не рубить сук.
— Что вы мне советуете?
— Ничего не советую, могу только сказать, что с 1-го по 12-е марта у Анатолия Александровича пока командировок не запланировано.
— Большое спасибо. Я буду в Петербурге 1-го марта.
Собирающиеся в Россию эмигранты подвергаются атакам друзей и знакомых, умоляющих передать своим близким деньги, груды писем и пакеты (иногда весьма тяжёлые). Неподъемные чемоданы — главные враги моей больной спины. Вот как со временем менялось их содержимое. Зимой 1990 года, когда я впервые поехала в тогда еще Советский Союз, чемоданы были набиты джинсами, свитерами, колготками, сапогами и косметикой. С расцветом демократии в России пропала еда. В марте 1992 года я набила чемоданы сухими супами, копчёными колбасами, порошковым молоком, банками кофе, пачками чая и плитками шоколада.
К счастью, и эта эпоха позади. Теперь в Россию можно ехать налегке, с поясом, набитым деньгами, как в Средние века.
Итак, чемоданы упакованы, и мой японский магнитофон бьёт копытом в ожидании работы.
Простите, а подарок для нашего героя? Не везти же петербургскому мэру яичный порошок. В его книжке я вычитала, что Собчак неравнодушен к поэзии. Любимый поэт — Цветаева. Часто цитирует Маяковского, Мандельштама, Давида Самойлова, Бродского.
Я позвонила Бродскому и попросила надписать книжку для Собчака.
— Еще чего! Зачем им мои стихи!
— Собчак — не ОНИ. В одном из интервью он сказал, что будучи в Америке прочел шесть томиков Бродского, что ты — потрясающий поэт милостью Божией. Подарок петербургскому мэру от опального в прошлом ленинградского поэта — символично.
— А тебе-то зачем эти символы?
— Для понта. Вручая книжку от Нобелевского лауреата, я как бы тоже не лыком шита. Для журналиста это важно.
Так у меня появился подарок для мэра — сборник Иосифа Бродского «Конец прекрасной эпохи» с автографом: «Городскому главе от городского сумасшедшего. Иосиф Бродский».
Поделиться Глава третья
БЕЗУСПЕШНЫЕ ПОИСКИ ГЕРОЯ
Последний раз я была в ленинградском аэропорту Пулково в сентябре 1975 года. Я навсегда покидала мой любимый город, уверенная, что никогда больше его не увижу. В памяти запечатлелся, вероятно искажённый ностальгией, аэропорт — величественное здание в стиле классицизма с шестью коринфскими колоннами и квадригой на аттике. Внутри — мрамор, люстры, зеркала. Теперь я понимаю, что перепутала его с Александринским театром.
Приземлилась я в Санкт-Петербурге семнадцать лет спустя, 1-го марта 1992 года. Был промозглый день. Автобус довёз нас от трапа до замызганного барака, главный вход которого был по доброй русской традиции заколочен гигантским гвоздём. Шлёпая по лужам, мы устремились к боковой двери. Тускло освещённый зал, на стенах — ободранные рекламы иностранных авиакомпаний. Багажный конвейер пустовал минут сорок. Наконец, он лязгнул, двинулся и выплюнул из чрева кошку. Она прошлась по конвейеру неторопливо и грациозно, как супермодель на демонстрации коллекции Ива Сен-Лорана, и снова скрылась в чёрной дыре. Затем появился багаж, и в соседнем зале выстроился хвост к таможенному контролю. Снять с конвейера свои чемоданы я была не в состоянии — спина заныла при одном взгляде на них. Носильщиков в поле зрения не наблюдалось, но мимо проходила сотрудница «Аэрофлота».
— Простите, мог бы кто-нибудь помочь мне с багажом?
— No problem, — ответила она по-английски и крикнула: — Гришуня, работать!
Словно из-под земли вырос детина, подхватил мои баулы, будто это были пластиковые мешочки, и со словами: «Стой, дорогуша, я тебя позову» — исчез. Прошло около получаса. Памятуя о расцвете преступности при разгуле демократии, я мысленно простилась с багажом. И напрасно. Появился Гришуня и поманил меня пальцем: «Извини, задержался малость, ждал, пока Юрка заступит».
Под злобными взглядами очереди мы подошли к таможенному прилавку. Там уже стояли мои чемоданы. Молодой таможенник, вероятно, Юрка, приветливо улыбнулся, сказал по-английски: «Welcome to Russia» — и махнул рукой «проходи». Сопровождаемая Гришуней с чемоданами, я вышла из барака и упала в объятия друзей. Около машины я вручила Гришуне 3 доллара. «Спасибо, дорогуша, приезжай всё время», — ласково попрощался со мной Гришуня.
Путь от Пулково до «Астории» оставил угнетающее впечатление. Необъятные лужи, облупившиеся фасады домов, мутные окна, пыльные витрины, везде грязь, грязь, грязь... Казалось, что я попала не в живой, «функционирующий» город, а в павильон Голливуда после окончания съёмок. Дома и дворцы из фанеры и картона заброшены, юпитеры погашены, съёмочная группа разъехалась. И стоят мёртвые декорации в ожидании рабочих, которые размонтируют их и увезут на свалку.
Для меня был забронирован номер в «Астории» — ещё один эмоциональный шок. Двадцать лет своей жизни я прожила на углу Мойки и Фонарного переулка, в двух кварталах от «Астории». Первое, что я видела, выходя из дома, был Исаакиевский собор. И вот теперь, стоя у окна в своём номере 615, я смотрела на немыслимо прекрасный, покрытый инеем и кажущийся полупрозрачным, Исаакий. «Не может быть... Не может быть...» — бормотала я, боясь спугнуть волшебный сон, проснуться и оказаться в Бруклайне, на Гарвард-стрит, между химчисткой и «Макдоналдсом». Так я простояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, целую вечность. Точнее, минут пятнадцать. Постепенно сердце утихомирилось, и я с профессиональной придирчивостью путешествующего журналиста оглядела свой номер. Он был безупречно чистый, с новой добротной мебелью. На столе папка с бумагой и конвертами со штампом «Астории» и перечнем услуг, оказываемых отелем. В тумбочке Библия на английском языке. Ванная ярко освещена, на зеркальном прилавке всевозможные шампуни и лосьоны, махровых полотенец вдоволь. Цветной телевизор принимал CNN, но до автоматической международной телефонной связи «Астория» ещё не поднялась. Чтобы доложить семье, что я долетела благополучно, пришлось идти в бизнес-центр в другое крыло отеля, где за две минуты разговора с Бостоном с меня содрали 40 долларов. Следующий звонок в гостиничную парикмахерскую.
— Бьюти-салон слушает, — сказал простуженный женский голос.
— Здравствуйте, можно у вас завтра утром причесаться?
— Живёте в «Астории»?
— Да.
— Стрижка и укладка 36 долларов.
— Ого! А если я являюсь местным жителем?
— 20 рублей. (В марте 1992 года за один доллар давали 90 рублей.)
— Значит, если я надену пальто, выйду из гостиницы, а потом войду с улицы, я смогу причесаться за двадцатку?
— В принципе, да. Если мы вас не вычислим.
— Чудно. Только можно я не буду надевать пальто, а прямо после завтрака спущусь к вам?
— Валяйте. Меня зовут Ира, я завтра с семи.
Затем я пригласила кузена Виктора и подругу Лену поужинать. В «Астории» функционировали два ресторана: один за доллары, другой за рубли. Мы отправились в рублёвый «Зимний сад», огромный зеркальный зал с лепными потолками, уставленный кадками с тропической растительностью. Ресторан был почти пуст, если не считать двух совершенно одинаковых компаний. Я даже подумала сперва, что это одна компания отражается в зеркале. Молодые люди были в черных кожаных куртках и техасских сапогах. Их тяжело загримированные барышни переливались всеми цветами спектра в «металлических» джемперах и блузках. Мы познакомились. Мальчики оказались эмигрантами с Брайтон-Бич, прибывшими в Петербург, цитирую, «для бизнеса и крутой тусовки». Девочки были местные, полные туманных надежд на светлое американское будущее.
Красавец-официант во фраке посоветовал взять на закуску — опять почтительные уменьшительные суффиксы! — «севрюжки, чёрной икорки и заливной язычок, хотя и без горошка, который не завезли». Мы послушались, и, продолжая традицию, заказали водочки, минеральной водички, шашлычки и отварную осетринку, к сожалению, с макарончиками, ибо картошечка уже кончилась. Наш обед стоил 1600 рублей, что в 1992-м означало менее 20 долларов.
На следующее утро, позавтракав и причесавшись у Иры за рубли, я позвонила в Смольный Наталье Петровне. Номер пресс-центра был занят часа полтора, после чего приятный женский голос сказал, что Наталья Петровна в Мариинском дворце. Я получила два «собчаковских» телефонных номера в Мариинском дворце и воспряла духом, так как Мариинский дворец, в недавнем прошлом — Ленсовет, находится наискосок от «Астории». Если фортуна благосклонна, я, возможно, сегодня же увижусь с Натальей Петровной. Итак, звоню.
— Алё.
— Здравствуйте, можно Наталью Петровну?
— У телефона.
— Наконец-то я до вас добралась. Здравствуйте, Наталья Петровна, это Штерн.
— Кто, кто?
— Людмила Штерн. Прилетела вчера из Бостона.
— По какому вопросу?
Вероятно, я потеряла дар речи, потому что на том конце провода снова сказали «алё» и шмякнули трубкой. Я позвонила опять.
— Наталья Петровна, я по поводу интервью с Собчаком.
— Первый раз слышу.
— Как же так! Я вам несколько раз звонила из Америки.
— Мне никто ниоткуда не звонил.
— Наталья Петровна, я же не сумасшедшая.
— Я тоже.
— Может, я не туда попала? Я звоню в пресс-центр Собчака.
— Пресс-центр в Смольном. А это — приёмная Собчака.
— Но вы Наталья Петровна?
— Да.
— Пресс-секретарь Собчака?
— Нет, референт Собчака.
— Наталья Петровна Василевская?
— Нет, Наталья Петровна Богословская.
— Извините, я не знала, что у Собчака две Натальи Петровны. Можно к телефону Василевскую?
— Она в Смольном.
— Спасибо. До свиданья.
Этот эпизод подошёл бы для сказки «Людмила в зазеркалье». Какие сюрпризы ожидают меня впереди?
Я снова позвонила в Смольный.
— Можно к телефону Василевскую?
— Она в Мариинском дворце.
Я вспомнила удачное выражение Серёжи Довлатова, который называл подобные истории «русские народные кафки».
— Вы не знаете, когда её можно застать?
— Обещала быть около четырёх.
— А с кем я говорю?
— С Леной. Я её секретарь.
— Лена, передайте, пожалуйста, Наталье Петровне, что звонила Людмила Штерн и что в четыре я приеду в Смольный.
— Обязательно передам, приезжайте. Я спущу вам пропуск.
Я почувствовала глубокую признательность к неизвестной Лене. Транспортом я была обеспечена. Приятель моего кузена, владелец «жигулей», взял бюллетень и за 1 доллар в час согласился быть в моем распоряжении во все дни пребывания в Петербурге.
Ровно в четыре часа я — впервые в своей жизни — вошла в подъезд Смольного. В вестибюле стояли два вооружённых охранника.
— Здравствуйте, моя фамилия Штерн. Я иду в пресс-центр Собчака.
Юные солдаты — каждому не больше двадцати — порылись в коробке у себя на столе и покачали головами.
— Нет на вас пропуска.
— Можно мне позвонить?
— С этого телефона не положено, звоните с автомата в бывшем бюро пропусков.
— Мне только два слова.
— Гражданка, вам, кажется, русским языком объясняют.
В бывшем бюро пропусков на стене висят четыре телефона. У двух из них отсутствуют трубки. К оставшимся в рабочем состоянии выстроилось семь человек. Моя очередь подходит минут через 20, но телефон пресс-центра занят. Я держу у уха трубку и слушаю короткие гудки. Наконец — о счастье! — нежный голосок Лены говорит «алё».
— Добрый день, это Штерн, я внизу.
— Ой, извините, забыла, сейчас позвоню в проходную.
Возвращаюсь к своим солдатам и стою около них еще минут двадцать. В вестибюле нет ни скамеек, ни стульев. Мы знакомимся. Одного зовут Вова, другого — Гена. Наконец, раздаётся звонок, Вова кивает и просит у меня документы. Несколько минут проходит в молчании. Охранники изучают американский паспорт. Нахмуренные лбы выдают напряжённую работу мысли.
— Откуда мы знаем, что вы — Штерн? — говорит Гена. — Тут не по-русски написано.
— Тут написано Shtern по-английски.
— Мы по-английски не читаем.
— Ребята, перестаньте валять дурака, вы же изучали в школе какой-нибудь иностранный язык.
— Мы были двоечниками, — гогочут они. — Да ладно, проходите.
— Спасибо... Кстати, в какой комнате пресс-центр?
Мальчики смотрят друг на друга в недоумении.
— Черт его знает, — пожимает плечами Вова. — Кажется, на втором этаже.
Он снимает трубку:
— Василий Николаевич, в какой комнате пресс-центр мэрии? Не–е, из 205-й они в июле переехали. В 219-й? Попробую.
Новый звонок, новое действующее лицо:
— Корнеев, Собчака пресс-центр не в 219-й? А-а, хрен их разберет! — Трубка снова брошена на рычаг.
— Может, позвонить в пресс-центр? — предлагаю я. — Они–то знают, в какой комнате сидят.
— А чего названивать-то? Разденьтесь в гардеробе и идите на второй этаж. Там спросите.
Над входом в гардероб висит загадочное объявление: «Головные уборы принимаются только в пакетах».
У меня нет пакета, но, к счастью, нет и головного убора. Я сдала пальто, поднялась на второй этаж и оказалась в длинном коридоре с бесконечными дверьми. На одних висели таблички с фамилиями, на других — нет. Никакого указателя ведомств и учреждений в коридоре не было, как не было и телефона-автомата. Сперва я бродила от двери к двери, читая фамилии, потом стала спрашивать у проходящих по коридору служащих. Они беспомощно оглядывались и пожимали плечами. Старинные часы в конце коридора хрипло пробили пять раз, близился конец рабочего дня.
Отчаявшись, я рванула первую попавшуюся дверь. За заваленными папками столами укрылись две дамы. Одна вязала, другая подпиливала себе ногти. Я ворвалась так стремительно, что они вздрогнули и молча уставились на меня.
— Извините, вы не знаете, где пресс-центр мэрии?
Дамы переглянулись и покачали головами.
— Можно позвонить по телефону?
— Звоните, только недолго.
Я набрала номер пресс-центра. Длинные, безответные гудки. Видимо, моё лицо выражало подлинное отчаяние, ибо «маникюрная» дама крикнула:
— Костя, где собчаковский пресс-центр?
— В 280-й, — ответил мужской голос из-за стены.
Дамы сидели в 274-й. Пресс-центр находился через две двери. Я постучала, никто не ответил. Дверь открыта. Пустая комната ярко освещена, очень накурено, на столах — бумаги, шапки, шарфы, переполненные пепельницы. Из портативного приемника взывает Мадонна: Time after time... Жду, прислонясь к двери, минут пятнадцать. И тут мне, питомцу советской власти, приходит в голову, что иностранец не должен находиться один на один с возможно секретными документами. Выхожу в коридор и прислоняюсь к той же двери с другой стороны. Проходит ещё пятнадцать минут. Никого. Возвращаюсь к дамам в комнату 274. Они уже на выходе, в пальто и шапках.
— Извините, что снова вас беспокою, там никого нет.
— Костя, там их нет, — кричат дамы.
— У них совещание в 317-й, на третьем этаже, — отвечает из–за двери Костя.
— Чего ж вы сразу не сказали?!
Мне хочется задушить невидимого Костю. Я несусь на третий этаж и без стука влетаю в комнату 317. Она полна народу. Все курят, над головами плывёт синий дым. Навстречу встаёт молодая женщина в тёмном костюме.
— Вы что, не видите, что у нас совещание?
Раздраженный голос, неприветливое лицо. Но красивое. Прямой нос, хорошо очерченный, чувственный рот, глаза как васильки, волнистые волосы цвета спелой ржи. Моё восхищение не проходит незамеченным.
— Наталья Петровна Василевская?
— Да.
— Моя фамилия Штерн, извините за нецивилизованное вторжение.
— Ничего страшного.
Голос смягчается, мы пожимаем друг другу руки.
Я протягиваю Наталье Петровне свою визитную карточку, телефон «Астории» и подготовленный в Бостоне список вопросов к Собчаку.
— Я сегодня же увижусь с Анатолием Александровичем, передам ему ваши вопросы и попробую договориться об интервью. А сейчас... извините.
Она снова протягивает мне руку, и мы прощаемся.
Глава четвертая
СOБЧАК И БЭЛЛА
Вечером мы устроили вечеринку. Собралось человек двенадцать, друзья и приятели с доисторических времен. Mы были оторваны друг от друга на много лет, и за эти годы прожили совершенно разные жизни. Я за океаном сотни раз задавала себе вопрос, правильно ли поступила, уехав. Многие из моих друзей столько же раз спрашивали себя, правильно ли сделали, что остались.
За годы жизни в Америке я подружилась со многими бывшими соотечественниками, интересными и достойными людьми. Но ни с кем из них не удалось достичь той степени близости и доверительности, которые так легко и естественно утвердились с друзьями юности после теперь уже семнадцатилетнего перерыва.
Боря и Софа Шварцманы, бывшие соседи по переулку Пирогова, зашли за мной в «Асторию», и мы отправились на Марсово поле к Гординым. Сперва по Гоголя, чуть-чуть по Невскому и через Дворцовую площадь вышли на Мойку.
Поделиться — В этом доме живет твой герой, — говорит Боря, останавливаясь на набережной Мойки около дома 31, почти напротив Дома-музея А. С. Пушкина. — Здесь снимать будем?
— Непременно. Хорошо бы уловить неформальный момент. Например, Собчак выходит гулять с собакой.
— Насколько мне известно, у Собчака нет собаки.
— Пусть бы вышел гулять с твоей собакой, получился бы классный снимок. И подпись: «Аристократы на прогулке».
Боря Шварцман, по моему мнению, лучший в Петербурге фотограф-портретист. На весь мир прославились его портреты Ахматовой и Бродского. Боря согласился оставить на неделю свои дела и сопровождать меня с аппаратурой на встречи с петербургским мэром.
Мой старинный друг Яша Гордин, в прошлом вольный и опальный литератор — поэт, прозаик, драматург, — стал редактором журнала «Звезда», человеком известным и влиятельным. По моей просьбе он позвонил демократке Бэлле Алексеевне Курковой, и она обещала поговорить со мной о Собчаке. Куркова была тогда директором Петербургского телевидения и членом парламента — комбинация, абсолютно немыслимая на Западе из-за «конфликта интересов». Интервью с Курковой я считала важным. Она стояла у политической колыбели нашего героя, освещая в своей программе «Пятое колесо» его триумфальный путь наверх. В её руках имеются дюжины интервью, десятки репортажей. Бесценный материал, и — о удача! — я смогу получить к нему доступ. Вернувшись из гостей, я в тот же вечер позвонила Курковой. Наш диалог оказался нетривиальным:
— Здравствуйте, Бэлла Алексеевна, извините за поздний звонок. Моя фамилия Штерн, вам говорил обо мне Яков Аркадьевич Гордин.
— Дa, здравствуйте.
— Я хотела бы с вами встретиться, если можно.
— По какому поводу?
— Вам разве Гордин не сказал? Поговорить о Собчаке.
— Я передумала, я не могу.
— Простите, а почему?
— Потому. Не могу, и всё тут. Это очень болезненная тема.
— Болезненная?
— Я не могу говорить об Анатолии Александровиче объективно.
— Бэлла Алексеевна, говорите субъективно, американским читателям будет очень интересно знать ваше личное о нем мнение.
— (Раздраженно.) А мне плевать на американских читателей! У нас свои проблемы! Вам нас не понять! А Собчака я никому не отдам. Я его сделала. Сделала тем, кто он есть сейчас.
— О господи, Бэлла Алексеевна, не волнуйтесь, ради бога! Можно мне хотя бы посмотреть ваши репортажи или интервью с Собчаком?
— Нельзя! Ничего нельзя!
Куркова бросила трубку. Вот так темперамент! Эти шекспировские страсти меня ошеломили.
Здесь я позволю себе сделать отступление и познакомить читателей со взглядами Анатолия Александровича Собчака на роль женщин в политике.
В петербургской газете «Литератор»
Собчак: «...Я бы предпочёл иметь в семье женщину, которая политикой не занимается. Приходишь домой, у тебя и так голова целый день занята всеми этими политическими проблемами, хочется их отбросить, не вспоминать. А если еще и жена начинает говорить о политике... В нашей стране я знаю только двух настоящих женщин-политиков: Казимиру Прунскене и Галину Старовойтову. Это счастливые женщины, потому что они любят и любимы. А большинство женщин в политике — неврастенички, которых близко к политике допускать нельзя...»
Представляю, как четвертовали бы Собчака американские феминистки, обнародуй он у нас свои шовинистические взгляды. Впрочем, нашлись у Анатолия Александровича для нас и добрые слова. Неделю спустя я была приглашена в Смольный на торжественное заседание, посвящённое Международному женскому дню. Сидя в качестве представителя прессы в первом ряду, я записала на магнитофон речь Собчака, обращённую к женщинам.
«В наше трудное время, дорогие женщины, так приятно видеть улыбки и просветлённые лица. Я поздравляю вас с праздником. Хотелось бы поздравлять вас и заботу проявлять чаще, а не только по праздникам, но, когда задумаешься над всем происходящим сегодня в России — здесь так много нерационального и непредсказуемого, и останется так мало, на что можно опереться. А русская женщина всегда была надёжной опорой. И терпеливая, и умеющая в себе носить все страдания и невзгоды. Русская женщина — самая прекрасная. Меня часто ругают, что я много езжу (хихиканье в зале), но в результате этих поездок начинаешь больше ценить то, что у тебя есть. Когда в тех же Соединённых Штатах за несколько дней не видишь ни одного не скажу прекрасного, но просто очаровательного женского лица (тут Собчак скосил глаза в мою сторону), а потом, если и увидишь, оказывается, что это наша эмигрантка, то начинаешь понимать, что не в материальных ценностях дело, а есть ценности гораздо более высокого порядка. А вот американских мужчин с нашими не сравнить. И выглядят лучше, и одеты разнообразней, и по всем другим качествам, по-моему, гораздо привлекательней: и деловиты, и оптимистичны (в зале — мечтательные вздохи).
С чем я могу вас поздравить? Кроме банальностей, что на улице весна, что, оказывается, ещё и солнце светит, и жизнь продолжается, что вы прекрасны... ничего не могу придумать».
Дамы были тронуты этой туманной речью.
Выходя с Натальей Петровной из актового зала, мы столкнулись с женщиной средних лет в платье ядовито-зеленого цвета с разбросанными по фону кувшинками и камышами.
Поделиться— Бэлла Алексеевна Куркова — Людмила Штерн, — познакомила нас ничего не подозревающая Васильевская.
— Как дела? — Куркова изобразила пленительную улыбку. — Много накопали интервью?
— Порядочно. Зря вы уклонились. У вашего Собчака оказалось полно врагов.
Глава пятая
КАРТОЧНЫЙ РАСКЛАД
Обдумывая в Бостоне интервью с Собчаком, я составила список дежурных вопросов, которые полагается задавать политическому деятелю. На самом деле, ответы на них меня не слишком интересовали, потому что его отношение к распаду Союза, к шоковой терапии, к Горбачёву, Ельцину, к взаимоотношениям бывших Союзных республик, к созданию свободной экономической зоны в Петербурге и прочим злободневным проблемам было мне известно из его книжки и многочисленных опубликованных интервью. Но и не задать подобных вопросов было бы неприлично. Поэтому, вручив Василевской этот список, я как бы выполнила необходимую формальность, надеясь, что при встрече с ним смогу задавать сугубо личные вопросы.
Прошло два дня. Я так боялась прозевать звонок от Василевской о времени интервью, что решила не выходить из номера. Но телефон зловеще молчал. На третий день утром я всё же навестила больную подругу и вернулась в гостиницу около 12 дня.
Проходя по вестибюлю к лифту, я услышала за спиной голос дежурной из регистрации: «Женщина! Вам записку оставили».
Ну ладно, они знают, что я русская эмигрантка. А как они обращаются к английским или американским туристкам? Woman? А к француженкам — femme?
Итак, мне вручили клочок бумаги, на котором было нацарапано: «В 14:30 в Мариинском дворце интервью с Собчаком. В 14:15 Василевская будет ждать на 1-м этаже». Записка была без числа.
— Когда принесли записку?
— Со вчерашнего дня в вашем ящичке лежит.
— Почему мне раньше не позвонили?
— Я вчера не работала, — дежурная пожала плечами.
— А когда интервью?
Новое пожатие плеч.
Я позвонила Боре Шварцману.
— Борис, какое счастье, что ты дома!
— Что случилось?
— Будь с полной амуницией у Мариинского дворца в два часа. Кажется, будем интервьюировать Собчака.
— Что значит «кажется»?
В два часа мы были в вестибюле Мариинского дворца. У раздевалки скопилась очередь, в воздухе висел стойкий запах кислых щей. Борис объяснил, что депутаты прибыли пообедать в спецстоловую. Василевская появилась около трёх. По ее лицу было ясно, что нас ждёт сюрприз.
— Извините, но всё отменяется. Неожиданно вклинился оргкомитет по Играм доброй воли.
— А когда же наше интервью?
— Понятия не имею. Знаете что? Дайте-ка мне магнитофон. Ваши вопросы я уже Анатолию Александровичу передала. В свободную минуту он наговорит ответы.
— Спасибо большое, но надеюсь, это не отменяет нашу встречу. Я должна встретиться с ним. Борис должен снимать его.
— Я постараюсь это устроить, но от меня далеко не всё зависит.
— Наталья Петровна, а Собчак умеет обращаться с магнитофоном?
— Умеет, конечно. Но вы покажите мне на всякий случай.
Она взяла магнитофон, две кассеты и упорхнула вглубь колонн и зеркал.
— Интервью он запорет, — флегматично сказал Боря. — Плёнку вверх ногами вставит или не на те кнопки нажмет.
Боря как в воду глядел. Впоследствии Собчак сказал, что полвыходного отвечал на мои вопросы. И магнитофон-то он включил, и кассету-то вставил, но забыл нажать на красную кнопку «запись». В результате мне была вручена пустая плёнка. Но, как я уже сказала, невелика была потеря. Ответы на эти вопросы я уже знала.
Вернувшись в «Асторию» несолоно хлебавши, я решила не теряя ни минуты начинать интервьюировать народ «вокруг» нашего героя, иначе говоря, брать Собчака «в кольцо». Слава богу, у меня хватило ума взять с собой два магнитофона. Я начертила схему под названием «О Собчаке говорят». Эта схема напоминала карточный расклад. В центре находился Собчак. Слева — его прошлое, по карточной терминологии «что было». Туда я поместила его бывших коллег по юридическому факультету ЛГУ, где Анатолий Александрович был заведующим кафедрой хозяйственного права. Справа — «что будет». Там разместились члены городского Совета народных депутатов. Противостояние мэрии и Горсовета обсуждалось на всех углах. От исхода этой войны зависит будущее Собчака. Над его головой я нарисовала квадратик «для дома, для сердца». Там утвердились его жена и друзья. В различных интервью Собчак упоминал имена своих друзей. Среди них — музыкант Ростропович, доктор Святослав Фёдоров, режиссёр Марк Захаров, артист Олег Басилашвили. Я вписала в свой квадрат Басилашвили, поскольку он был в Петербурге. Снизу, под «ногами» Собчака, я начертила квадрат «что попрал, чем пренебрёг». Пока что этот квадрат оставался пустым.
Доступ в «что было», то есть в юридические круги Петербурга, мне открывало имя моего покойного отца Якова Ивановича Давидовича, в прошлом профессора юридического факультета ЛГУ. Мой отец преподавал трудовое право и историю государства и права, был известным учёным, блистательным эрудитом и яркой звездой на юридическом небосклоне Ленинграда. И хотя он умер почти 30 лет назад, все петербургские юристы среднего и старшего поколения либо учились у него, либо работали с ним, либо знали его имя по литературе. Я позвонила двум профессорам юридического факультета: бывшему декану Алексею Ивановичу Королёву и Юрию Кирилловичу Толстому, и оба любезно согласились со мной встретиться. Алексей Иванович Королёв приехал в тот же день. Мы пили чай, вспоминали моего отца и старые, не слишком добрые университетские времена. Затем я включила магнитофон и спросила, что он думает о Собчаке как об учёном, человеке и политическом деятеле.
Итак, слово профессору Королёву:
Поделиться «О Собчаке-студенте я ничего сказать не могу — у меня не было с ним деловых контактов. Мои предметы преподавались на первом курсе, а Собчак перевёлся к нам позже. Впервые я узнал его профессионально, когда он успешно защитил кандидатскую диссертацию. Он, несомненно, человек способный. Потом я встретился с ним снова, когда он попытался защитить докторскую. Эта попытка не увенчалась успехом, он не защитился. Мне думается, что учёный совет голосовал не столько против его работы, сколько против характера Собчака. Уже тогда начали проявляться черты, которые так широко наблюдаются сегодня. Самовлюблённость, уверенность, что всё, что он говорит, — истина в последней инстанции. Я тогда был не согласен с советом, считая, что надо судить человека по его делам, а не потому, нравится или не нравится людям его характер. Я сочувствовал Собчаку, и не только на словах. Когда я опять стал деканом десять лет тому назад и встал вопрос о кафедре хозяйственного права, я, несмотря на сопротивление большинства сотрудников, настоял на том, чтобы заведующим этой кафедрой стал Собчак. Теперь я пожинаю плоды. «Собчак твоё производство, — говорят мне. — Ты получил, что хотел».
Сегодня отношение к Собчаку большей части юридического факультета даже более отрицательное, чем было прежде, потому что те черты, которые и раньше раздражали окружающих, теперь стали гипертрофированными.
Должность мэра Петербурга не для него. Собчак больше подошёл бы для театра. Он занят делами, имеющими показной, рекламный характер. И ещё раздражает в Собчаке постоянная рисовка и способность быстро менять свои мнения. И о людях, и о событиях, и о фактах. Он был решительным сторонником Горбачёва — и вдруг переметнулся, стал решительным сторонником Ельцина. Теперь же критикует его на каждом углу, причём не по делу».
Я спросила о положительных сторонах деятельности Собчака, а также попросила перечислить основные ошибки в его работе.
«Положительные стороны, конечно же, имеются, — сказал Королёв. — Собчак твердо стоит на позициях перестройки всех сторон общественной жизни страны, и в частности Петербурга. Но, к сожалению, он занимается тем же, чем так успешно занимались в 1917 году, то есть быстро ломает старое и не очень торопится с созданием нового. Нельзя заниматься только торговлей. Ведь сегодня в городе никто не хочет работать, все хотят торговать. Люди стали жить по принципу старых купцов: не обманешь — не продашь. Это развращает.
Собчак в первую очередь должен найти фирмы в Америке, Англии, Франции, которые помогли бы перестроить экономическую, производственную структуру города. А он приглашает фирмы открывать валютные рестораны и валютные магазины. Собчак открывает рестораны и закрывает больницы. Уже закрыл Мечниковскую больницу. Там ни лечить, ни кормить нечем. Когда большинство населения города живёт за порогом бедности, на грани голода, нельзя показывать по телевизору балы и столы, накрытые в Таврическом дворце.
Я родился в этом городе, и мне стыдно. Мне стыдно идти по Невскому и смотреть на табуретки с подсолнечным маслом и сгущенным молоком. Я — старый петербуржец, мою бабку привезли в Петербург графы Юсуповы. Она была их крепостной и личной «кулинаркой». Она не покидала Юсуповых до февраля 1917 года. Когда Юсуповы уезжали, они подарили ей серебряный самовар. Она несла этот самовар домой по Невскому, а навстречу шёл пьяный матрос. Он бабку ударил и отнял у неё самовар. Вот в этом матросе и персонифицировалось отношение моей бабки к советской власти».
Прошёл ещё один день. Василевская как в воду канула, и все мои попытки до неё дозвониться разбивались о короткие гудки. И всё же, будучи оптимистом, я объявила боевую готовность
Мнение Толстого было важным не только потому, что он, как и Королёв, долгое время работал бок о бок с нашим героем. Мне было интересно сравнить мнение о Собчаке представителей различных социальных слоёв: мнение внука крепостной крестьянки и мнение графа.
Слово Юрию Кирилловичу Толстому:
Поделиться «С Анатолием Александровичем Собчаком, или для меня до какого-то времени — Толей, или Толиком, я познакомился тридцать пять лет назад, когда он очень робким, провинциальным юношей появился в моем доме вместе со своей невестой Нонной, ставшей впоследствии его первой женой. С Нонной я был знаком раньше. Она приехала в Ленинград из Узбекистана в 1953 году. Нонна очень хотела поступить на отделение истории партии. Мне удалось её отрезвить, насколько это было тогда возможно. Нонна послушалась и с помощью моей тёти поступила учиться на кафедру французского языка в Педагогический институт. Мы подружились, и в 1956 году она привела в наш дом Собчака, а мы познакомили их с нашими близкими друзьями. Толя праздновал свою свадьбу в нашем доме, дневал и ночевал у нас. Моя тётя их очень любила, была рада их принять и подкормить — они все же были бедными студентами. Я в то время уже защитил кандидатскую диссертацию, и был как бы их старшим товарищем. После окончания университета они уехали в Ставрополь, Толя работал там в коллегии адвокатов, а вернувшись в Ленинград, поступил в аспирантуру и удачно защитил кандидатскую диссертацию. Потом начал готовить докторскую. Работа его была посвящена проблемам хозяйственного расчёта. Написана она была человеком, бесспорно, способным, но многое там было поверхностно и непродуманно. Как ученый он всегда чурался черновой работы. Меня назначили рецензентом, и я обратил внимание на ошибки и неточности, которыми грешила его докторская. В результате отношения наши испортились. Я отношусь к верхоглядству в науке нетерпимо, и поэтому выступил против допуска его диссертации к защите. Меня не поддержали. На учёном совете он защитился, но ВАК его работу не утвердил. Защитился он только через десять лет.
Я как-то встретил его и говорю: «Вы хоть бы позвонили моей тёте Софье Петровне, у неё день рождения, ей будет 86 лет». А он говорит: «Почему позвонили бы? Я и зайти могу». Но не зашёл и не позвонил. С Нонной он разошёлся. А вообще-то, мне его жаль. Я помню его робким юношей, помню, с каким нетерпением он смотрел, как Софья Петровна разрезала торт «Наполеон». A теперь он всех нас забыл и отринул. Он — человек, который не только не помнит сделанного ему добра, он не прощает добра. Люди моего круга так не поступают.
Он обладает удивительным талантом восстанавливать против себя людей. И на том посту, который он сейчас занимает, он в этом преуспел. Это губительно. Думаю, что как политик Собчак бесперспективен. И если ваша страна хочет строить с нашей страной отношения, рассчитанные на долгую перспективу, ей ни в коем случае нельзя делать ставку на таких политиков, как Собчак».
Я сделала попытку выудить из профессора Толстого доброе слово о Собчаке.
— Вы же не станете возражать, Юрий Кириллович, что мэр Собчак отважный человек. Вспомните, как героически он повёл себя во время путча.
— Собчак — герой толпы. Люмпен от политики. Это человек, который с неподражаемым апломбом может судить о вещах, о которых не имеет ни малейшего представления. А посмотрите, до чего он довёл город! Ведь совершенно очевидно, что он взялся не за своё дело. Его так называемая команда абсолютно недееспособна. Он и трагедийная фигура, и комедийная, и даже... опереточная. Он такой «шантеклер», в нём нет основательности и надёжности, которые необходимы для политического деятеля с долгосрочной перспективой. Поверьте мне, как опытному человеку, юристу и интеллигенту далеко не в первом поколении».
...Почти все, кого мне пришлось интервьюировать в этот раз в Петербурге, упоминали особенности своего происхождения. На протяжении семидесяти лет коммунистического режима считалось неприличным происходить из интеллигентной семьи и опасным — из дворянско-помещичьей среды. А уж «титулованные» рассматривались как прокажённые. За последнее время всё «чудно вдруг переменилось». «Потомственный интеллигент» стало звучать гордо, а происходить из титулованного дворянства сделалось для большинства сладостной мечтой.
В книжке «Хождение во власть» Собчак пишет о своей семье: «Не могу сказать, что я потомственный интеллигент. Но были у нас в семье какие-то особенные отношения, которые определялись бабушкой по отцовской линии. Чешка по национальности, она знала чешский, польский и немецкий языки, и была в ней та внутренняя интеллигентность, с которой можно только родиться. Бабушка нас и воспитывала». И ещё: «...Рядом с нами жила семья профессора математики, эвакуированная из блокадного Ленинграда... Меня поразила атмосфера этой семьи, её интеллигентность и образованность. Мне очень хотелось быть таким же, как этот человек, и по детской наивности я возмечтал стать профессором».
Справедлива ли характеристика, данная Собчаку профессором Толстым? Не надо быть Спинозой, чтобы понять, что если Алексей Иванович Королёв и старался быть объективным, то ни о какой объективности Юрия Кирилловича не могло быть и речи — слишком много и хорошего, и плохого его с Собчаком связывало. А что, если бы капризная судьба распорядилась сделать мэром Толстого? Можно себе представить, как бы профессор Собчак характеризовал бывшего коллегу, запоровшего его диссертацию. Прощаясь с Толстым, я спросила, не мог бы он познакомить меня с Нонной Собчак и с Софьей Петровной? Юрий Кириллович сказал, что Нонна никому интервью не даёт, а Софья Петровна очень пожилой и больной человек. Впрочем, он обещал с ними поговорить.
После ухода профессора Толстого я разложила на столе свою карточную схему. Квадрат «что было» был заполнен. В нижний, пустой — «что попрал, чем пренебрег» — я вписала Софью Петровну и Нонну Собчак. Глядя на свою схему, я поймала себя на двух взаимоисключающих желаниях. С одной стороны, я не хотела ничего больше слышать о Собчаке, пока сама не составлю о нём своего мнения. С другой стороны, я хотела как можно скорее услышать о мэре что-нибудь хорошее, желательно — героическое, чтобы рассеять впечатление, произведённое рассказами его бывших коллег.
Глава шестая
В МАРИИНСКОМ ДВОРЦЕ
Мои размышления были прерваны звонком из Мариинского дворца, извещающим, что со мной может встретиться член президиума Санкт-Петербургского городского совета Юрий Михайлович Нестеров. Юрий Михайлович не знал нашего героя ни в юношеский, ни в профессорский периоды его жизни. Но зато он наблюдал за взлётом его политической карьеры и постоянно сталкивается с Собчаком в его сегодняшней деятельности.
Юрий Михайлович Нестеров:
Поделиться «...Моё отношение к мэру Собчаку в какой-то мере отражает позицию демократически настроенной части интеллигенции нашего города, которая восприняла демократию не столько как политическую установку, сколько как нравственный императив. Мы в первый раз усомнились в Собчаке, когда он клеймил в парламенте Рыжкова и Воротникова. Не самим фактом критики, конечно, а тем, с каким апломбом, как беспощадно он размазывал своих политических противников по стенам зала. Рыжков был уже политическим трупом, так что это было безопасно. Многим стало страшновато.
Впрочем, он всё равно оставался нашим кумиром, мы никогда не пропускали его выступлений, восхищаясь ясными мыслями, отточенными формулировками. Мы искренне им любовались. Когда Собчак согласился войти в Городской совет, нам казалось, что он является самой подходящей фигурой на роль руководителя Совета. И мы пошли уговаривать его баллотироваться «на наше царство». За Собчака проголосовало
Уже первые «тронные» речи Анатолия Александровича многих насторожили. Он публично позволял себе выпады в адрес Совета. Оскорбление Совета стало постоянной, излюбленной темой его выступлений во всех средствах массовой информации. Почему он позволял себе хамить своим коллегам? Во-первых, не мог совладать со своим характером. Оказалось, что интеллигентной природе Собчака хамить не противопоказано. Анатолий Александрович относится к числу людей, сила притяжения которых резко уменьшается по мере приближения и превращается в мощную силу отталкивания. Впрочем, телевизионный образ Собчака по-прежнему был великолепен, и опросы общественного мнения подтверждали, что Собчак город спасёт, а депутатов надо гнать долой, на свалку истории. К лету 1991 года ситуация стала совершенно недопустимой, настал момент реорганизации и разделения власти на исполнительную и представительную. Главой исполнительной власти города, по новой терминологии — мэром, Собчак был выбран прямым всеобщим голосованием 12 июня 1991 года. Вслед за этим, в течение каких-нибудь двух месяцев, произошло полнейшее разрушение всей системы исполнительной власти, созданной Советом. Анатолий Чубайс был отстранён от должности руководителя комитета по экономической реформе Петербурга. Медленно, но всё же двигающиеся процессы приватизации остановились полностью, из канцелярии мэра сыпались заявления о недопустимости либерализации цен и указы о борьбе со спекуляцией, хотя всем уже было понятно, что сам термин «спекуляция» сегодня является бредовым порождением нашей бредовой же экономики. Совет отменил многие распоряжения мэра. Наша позиция была поддержана Верховным советом России, новыми законами и указами Ельцина. К тому времени многое изменилось. Произошёл путч и полный крах КПСС. Надо отдать Собчаку должное. Впоследствии он во многих случаях признал свою неправоту и спокойно, без истерик отменил распоряжения, которые носили антирыночный и антиреформистский характер. Но вообще Анатолий Александрович — человек с номенклатурным мышлением. Это стремление решать вопросы командой и приказом и непонимание, что жизнью правит интерес, а не приказ. Народ, освобождающийся от номенклатурного режима, к сожалению, не вылупливается мгновенно, как из яйца: проклюнул скорлупу и очутился на свободе. Он постепенно и мучительно вылезает из своей старой змеиной кожи. И желание свободы, и одновременно желание иметь руководителя сильного, авторитетного и красивого парадоксальным образом сочетается в нашем сознании. Мы были обречены иметь Собчака, и это, поверьте, небольшая радость. Если бы в 1991 году мы избрали на пост мэра Александра Николаевича Беляева, нынешнего председателя петербургского Совета народных депутатов, наши реформы пошли бы в два раза быстрее, и сегодня мы были бы впереди России всей».
Интервью с Юрием Михайловичем Нестеровым вылилось в монолог, я не задала ему ни одного вопроса. Впрочем, прощаясь, я спросила, не мог бы он устроить мне встречу с Александром Николаевичем Беляевым.
— Постараюсь. И буду рад показать вам Мариинский дворец. Впрочем, вы — бывшая ленинградка, наверное, не раз там бывали.
В тот же вечер секретарь Беляева сообщил, что Александр Николаевич может принять меня в Мариинском дворце в 10 часов утра.
Половину своей жизни я прожила в двух кварталах от Мариинского дворца, именуемого в моё время Ленсоветом. Проходя мимо него по сто раз в день, я привыкла к виду тяжёлого, помпезного здания, не питая ни малейшего интереса ни к его архитектуре, ни к населяющей его городской администрации. Впервые в жизни я побывала в его вестибюле накануне, передавая магнитофон Василевской, пресс-секретарю мэра Собчака.
И вот я снова во дворце. Вдохнув уже знакомый запах кислых щей и раскланявшись с уже знакомыми милиционерами в раздевалке, я оказалась в мире барокко и ампира, колонн, зеркал, бронзы, мрамора и гобеленов. Поскользив, словно на коньках, по узорному паркету ротонды, в куполе которой, как в храме, скрещивались и дрожали солнечные лучи, я попала в роскошную приёмную председателя Санкт-Петербургского городского совета народных депутатов Александра Николаевича Беляева. Кругом камины, лепнина, амуры, мерцающий хрусталь люстр.
Меня встретил его секретарь — худой и патлатый молодой человек. Очки в тонкой золотой оправе, перстень на пальце. Во времена моей юности таких мальчиков называли стилягами и норовили сослать на 101-й километр. Секретарь угостил меня кофе и извинился, что придётся подождать минут двадцать — у Беляева идёт заседание. В это время в приёмную заглянул Нестеров и предложил показать мне дворец. Рядом с приёмной Беляева находилась не менее роскошная приёмная Собчака. Инкрустированная дверь его кабинета была закрыта.
— К сожалению, я не могу сейчас показать вам его кабинет, — сказал Юрий Михайлович. — У Собчака тоже заседание.
— Как?! — взвыла я. — Лично Собчак, недосягаемый Собчак за этой дверью?!
Миловидная молодая женщина, работавшая у окна за компьютером, вздрогнула и с ужасом уставилась на меня.
— Позвольте вас познакомить,– церемонно сказал Нестеров. — Это референт мэра Собчака, Наталья Петровна.
«Русские народные кафки» на глазах приобретали реальные черты.
— Наконец всё прояснилось, — обрадовалась я. — Вы — Наталья Петровна Богословская. Не путать с Натальей Петровной Василевской. Очень приятно.
В глазах Натальи Петровны промелькнуло беспокойство. Так настороженно смотрят на досрочно выпущенного из больницы психа.
— Значит, офис Собчака находится здесь, в Мариинском дворце? А я думала, что в Смольном.
— У Анатолия Александровича два офиса.
— Где же он бывает большую часть дня?
— Он курсирует, — флегматично сказал Нестеров, и Богословская ошпарила его гневным взглядом.
— Наталья Петровна, не могли бы вы мне дать расписание рабочего дня Собчака? Если, конечно, это не государственная тайна.
— Зачем вам?
— Я собираю материал для статьи и два месяца не могу договориться об интервью с ним. Сперва звонила из Бостона, вот скоро неделя, как сижу в Петербурге. Я понимаю, что у мэра очень напряжённое расписание, и мне интересно знать, как складывается его день. Любой рабочий день.
На лице Натальи Петровны отразился широкий спектр эмоций. От «да кто ты такая, чтобы перед тобой отчитываться?» до «иностранцам везде у нас почёт». Нестеров молчал, сохраняя нейтралитет.
— Пожалуйста, у мэрии секретов нет, — Наталья Петровна обиженно поджала губы и протянула мне листок с расписанием вчерашнего дня.
«Предусмотренные мероприятия мэра А. А. Собчака на 4/3/92»
09:00 «Кредит Лионе» /кабинет/
09:30 Заместители мэра. Совещание
11:00 Делегация Улан-Батор /ком. 359/
11:30 Голубев В. А.
12:00 Павлова О. П.
12:30 Г-н Вестхельт /Австрия/. Открытие почётного консульства /Путин В./
13:00 Отъезд
14:15 Обед
14:50 ДЕПУТАТСКИЙ ПРИЁМ
15:00 Цыпляев /нар. деп. СССР/
15:25 Андрущенко Н. С. /окр. 338/
15:50 Шиков Николай Николаевич /Гатчинский Горсовет/
16:15 Худолей К. К.
16:40 Сухоцкая М. В.
17:00 Оргкомитет «Игры доброй воли» /ком. 359/
18:00 Васильева П. С.
— Наталья Петровна, а что у Собчака запланировано на завтра и послезавтра? Может, там где-нибудь фигурирую я?
— До утверждения расписания Анатолием Александровичем я его показать не могу. И... Извините, пожалуйста, у меня очень много работы...
В этот момент на пороге возник секретарь Беляева и пригласил меня в кабинет.
Александр Николаевич Беляев — высокий, элегантный человек, с правильными чертами лица, интеллигентной речью и европейскими манерами. Как жаль, что в моё время городом правили жуткие охломоны! В памяти возникли портреты ленинградских вождей, развешанные по городу во время первомайских и октябрьских торжеств. Низкие лбы, оловянные бляшки глаз и заплывшие брыли вместо щёк. Работая в проектных учреждениях Ленгипроводхозе и Лентисизе, я встречалась на совещаниях с ними живыми. И с Фролом Козловым, и с Толстиковым, и со Смирновым, и с Романовым. Смею утверждать, что портреты, написанные льстивыми художниками, молодили и благородили оригиналы.
Было бы бестактно начать разговор с Беляевым лобовым вопросом «Что вы думаете о Собчаке?» Я решила начать с общих экономических проблем и спросила, какие экономические задачи он считает первоочередными.
Александр Николаевич Беляев:
Поделиться «Главное, на мой взгляд, — это грамотное проведение приватизации. Либерализация цен началась в условиях высокомонополизированной экономики. Вся старая структура сохранилась, и основу её составляют государственные промышленные предприятия. У нас давно уже, с 1986 года, была возможность создавать свои кооперативы, совместные предприятия, банки и биржи. К сожалению, основная масса этих предприятий действовала в сфере торгово-посреднической и финансово-кредитной деятельности, то есть не в производственной. Частный сектор производит по Ленинграду всего
У нас всё наоборот. Цены поднялись, но все стоят насмерть. Никто не продаёт и не покупает, полный застой во взаимных расчётах, и при этом никто не сбрасывает цены. Все бегут к городским и республиканским властям и требуют дотаций, чтобы снизить цены. У нас в Петербурге такая ситуация сложилась по мясу. Оно стоит дорого, а платёжеспособность населения такая низкая, что люди не могут покупать много мяса. Спрос сократился. Но цены они не снижают, и очень медленно соображают, что если хочешь получить такую цену, переработай мясо в разнообразные, высокого качества колбасы. Правительство отпустило цены до приватизации, потому что ждать дольше было невозможно. Государство утратило контроль над экономикой и было не в состоянии держать цены. Дефицит российского бюджета составил 120 млрд долларов. Практически наше государство — банкрот. А ведь приватизация не одномоментный акт. Это медленный процесс создания собственника. А времени уже не оставалось.
Наша вторая проблема — как сохранить в этих условиях городское хозяйство, Например, транспорт или жилищно-коммунальные услуги, которые сами по себе не являются прибыльными. Эти сферы ещё долгое время останутся убыточными, потому что их перевод на режим самоокупаемости приведёт к повышению квартплаты на два порядка. В нынешних условиях это для населения нереально.
Нам также нужны колоссальные средства на реставрацию и поддержание исторических и культурных памятников. Эти очаги культуры всегда существовали и содержались на бюджете. Если мы не сумеем сохранить эти ценности, Санкт-Петербург потеряет своё лицо и никому будет не нужен. Не будет ни туризма, который может приносить огромный доход, ни развитой торговли и услуг, которые этому сопутствуют. Первоочередная задача — удержать баланс между приватизацией и коммерциализацией всего и вся, с одной стороны, и попыткой сохранить все звенья городского хозяйства и очагов культуры — музеи, памятники, театры, с другой.
Впрочем, имеются и ощутимые успехи реформы. У нас максимальное в стране количество совместных предприятий. И они действуют в производстве. Например, обувной концерн, который уже сегодня производит 5 миллионов пар обуви в год, обеспечивая потребности Петербурга и вывозя
Я посмотрела на часы и поняла, что злоупотребляю. Пора было брать быка за рога.
— Александр Николаевич, согласно сообщениям «Интерфакса» от 10 января 1992 года, Ленсовет отменил 36 постановлений Собчака. Могли бы вы в сжатой форме объяснить суть ваших разногласий с мэром?
— Практически все отмены распоряжений мэра касаются имущественных вопросов. У нас есть определённые пробелы в законодательстве. Не определён чётко статус Санкт-Петербурга. Если это просто город, он должен подчиняться законодательству о городах. С другой стороны, он был всегда особым городом и отдельно упоминается в Конституции: «Россия состоит из автономных республик, округов, краёв, областей и городов Москвы и Ленинграда...» То есть мы как бы являемся субъектом Федерации и имеем полномочия края и области. Поэтому в Москве и Петербурге выбранные мэры. Наш мэр считает, что Совет не может регулировать его распорядительные права. Но и Совет прав, потому что он имеет право установить ограничения для мэра, который может распоряжаться имуществом в соответствии с распоряжениями Совета. Но какие полномочия даны Совету, а какие мэру — нигде не записано. Это юридические аспекты. А если говорить по существу, то Совет возражает против практики, характерной для петербургской мэрии, — предоставления земли и зданий конкретным лицам и организациям без использования обычных рыночных механизмов, а простым административным путём, как раньше бывало... Повелел отдать здание такому-то — и здание отдали... А мы считаем, что здесь должны действовать другие механизмы, скажем, коммерческий конкурс или аукцион. Только для культурных нонпрофитных организаций мы допускаем такой целевой подход...
В остальном у нас обычные отношения, которые складываются между исполнительной и законодательной властью во всём мире. Например, в Лос-Анджелесе я беседовал с одним членом городского совета, и он сказал, что в Америке нет мэра, который не хотел бы задушить совет своими руками. И нет такого совета, который не хотел бы загнать своего мэра в угол и поставить его в крайне зависимое положение. Тем не менее эти две половины власти уживаются и находят компромиссы...
Я возвращалась из Мариинского дворца со смешанными чувствами. С одной стороны, беседа с Беляевым не пролила дополнительных лучей света на моего героя Собчака — Беляев проявил несвойственные русской натуре такт и дипломатию и не позволил себе в адрес мэра ни обвинений, ни оскорблений, ни похвал. С другой стороны, знакомство с интеллигентным, образованным, демократическим отцом города внушало надежду на возрождение родного Петербурга.
Глава седьмая
В СМОЛЬНОМ
Не успела я войти в номер, как раздался телефонный звонок.
— Людмила, говорит Василевская, наконец-то мне удалось поймать Анатолия Александровича. Интервью сегодня в шесть вечера. Пропуск для вас и вашего фотографа будет внизу. Только, пожалуйста, не опаздывайте.
— Наталья Петровна, дай вам Бог здоровья. Не знаю прямо, как вас благодарить.
— Ну что вы, это моя работа.
Похоже, что в Василевской проснулась профессиональная гордость пресс-секретаря.
О чем же я буду разговаривать с Собчаком? Долгие годы наша жизнь протекала в одном и том же городе, в одном и том же Ленинградском университете. У нас был один отдел кадров во главе с жабообразным тов. Катькало, одна поликлиника, один местком. Мы наверняка шагали в одной колонне на демонстрациях и толкались за бананами и сайрой в одних и тех же буфетах. Он — мой ровесник. Теперь это поколение называют шестидесятниками. Мы читали те же книжки, ходили на те же выставки, бывали на тех же концертах и спектаклях. Я надеюсь, мы найдём общий язык.
Приёмная Собчака в Смольном огромна и обставлена тяжеловесной дубовой мебелью. На полу персидский ковёр, в центре — полированный круглый стол, на окнах шелковые портьеры, вдоль стен — книжные стеллажи. В приёмной человек двадцать. Они сидят группами по углам, тихо переговариваясь друг с другом. Если все эти люди ждут Собчака, то мы попадём к нему около полуночи.
— Наталья Петровна, тут соблюдается живая очередь?
— Не беспокойтесь. Раз Анатолий Александрович сказал в шесть — значит, в шесть.
На часах — 18:30, 19, 19:30. Борис откинулся в кресле, веки упали, как занавес в театре, — он спит. Мы с Натальей Петровной рассказали друг другу свои биографии. Она тоже юрист, работала в Университете вместе с Собчаком. Я насплетничала ей, что про неё говорил профессор Толстой. А сказал он вот что: «Наташу я очень люблю, она очаровательная женщина. Запомнил я её на одном балу. Она танцевала, и все мужчины не могли оторвать глаз от её ног. Она была бы прелестна в каком-нибудь высшем обществе, я прямо вижу её на светском приёме, где всё устроено, размеренно, налажено. Перед такой женщиной можно преклоняться».
Риторический вопрос графа Толстого: «Не понимаю, что она делает в этой тусовке?» — я от Натальи Петровны утаила.
Наконец, около восьми вечера в приёмной возникло турбулентное движение, из щелей выглянули и спрятались носы, зашаркали стулья, дубовая дверь отворилась, и в окружении свиты появился мэр. Приветственно кивая и кому-то выборочно подавая руку, Собчак прошествовал через приёмную и скрылся в кабинете. Наталья Петровна просочилась через кордон, проскользнула за ним, и через секунду, появившись на пороге, поманила нас пальцем.
Я несколько раз в жизни видела живых мэров. Как-то в Бостоне, на официальной встрече, сидела рядом с тогдашним мэром Флинном: усталые глаза, мятый воротничок, сбившийся на сторону галстук. С бывшим мэром Нью-Йорка Эдвардом Кочем даже присутствовала на обеде в честь сбора денег на нужды советского еврейства. Он похож одновременно на чьего-то еврейского дядюшку и на педиатра из моего детства, доктора Берлянда. С Дукакисом, бывшим губернатором штата Массачусетс, чуть было не ставшим президентом Америки, сталкиваюсь регулярно то в рыбной лавке, то в трамвае, то в знаменитом шмоточном магазине «Файлинс Бэйзмент». Дукакиса и его жену, Китти, русские эмигранты называют «грек из Одессы, еврей из Варшавы».
Петербургский мэр их всех заткнул за пояс своим экстерьером. Рост, стать, барственная осанка, элегантный костюм. Он едва заметно косит, и этот лёгкий физический недостаток придаёт его лицу некую таинственность. У меня он вызвал щемящий прилив нежности — точно так же косил мой папа.
Поделиться Собчак встретил нас с Борисом на пороге кабинета, пожал руки и извинился за опоздание.
— Я вас запланировал на шесть часов, но потом всё резко сдвинулось. С утра один из наших придурков-депутатов привёл коллектив Ленметростроя протестовать, что метро не строят и зарплату вовремя не выплачивают. И вместо того, чтобы начать нормальный рабочий день, я больше часа проговорил с ними. Мы нашли общий язык, но зато весь остальной день полетел кувырком.
Выражение «придурки-депутаты», сопровождаемое презрительным выражением лица, подвигнуло меня на первый вопрос, тот же самый, который я задала безупречно корректному
— Анатолий Александрович, мы знаем, что у вас есть разногласия с Ленсоветом, который отменил 36 ваших постановлений. В чем суть конфликта и как он может быть разрешён?
— Конфликт может быть разрешён только одним способом — проведением новых выборов и созданием принципиально нового местного органа власти. Конфликт заложен в сути нынешних Советов, которые всегда выполняли фасадную роль, и сегодня и по составу депутатов, и по целям, которые они преследовали, он себя изжил. Совет является памятником прежних времён и не выполняет ни политических, ни экономических задач, которые на него возложены.
Ну, это общие соображения, а конкретные разногласия сводятся к следующему. Во-первых, на основе какого законодательства действовать. В своё время сам Совет принял решение о выборе мэра всенародным голосованием, и Верховный совет определил компетенции мэра и Совета. Но после того, как выборы были проведены, приняли закон о местном самоуправлении, и депутаты Ленсовета настаивают на том, что город должен жить по этому новому закону, по которому большая часть функций не только представительных, но и исполнительных, передана местным советам.
У нас в Петербурге сложилась иная ситуация. Есть исполнительная власть, избранная всем населением города, то есть носящая тоже представительный характер, и я считаю, что мои полномочия определены Верховным советом в двух специальных постановлениях, и эти полномочия — полномочия именно исполнительной власти. Муниципальный совет должен контролировать бюджет, но не вмешиваться в решения конкретных исполнительных задач.
Весь сыр-бор разгорелся вокруг двух вопросов. Первое: депутаты хотят утверждать в должностях всех моих заместителей и руководителей комитетов, то есть хотят контролировать исполнительную власть не только по существу, но и по персоналиям. Второе: депутаты хотят распоряжаться городским имуществом. И, к сожалению, новый закон о местном самоуправлении даёт им определённые основания. А на самом деле депутаты не должны распоряжаться имуществом и никого назначать, потому что никто из них не несёт за это персональной ответственности. Депутатские решения — это всегда коллегиальные решения, и какими ошибочными или даже преступными они ни были, ответственности за это не несёт никто. А особенность исполнительной власти в том, что каждый отвечает персонально за свою сферу деятельности.
Именно поэтому, я считаю, что необходимо законодательно более чётко закрепить распределение полномочий между исполнительной и представительной властями на местах. Это надо сделать в специальном законе о Петербурге, ибо испокон веку исполнительные органы власти в Петербурге были наделены правами Совета министров Союзных Республик. Они выступали не как местные органы власти, и потому закон о местных органах власти к нам неприменим, а как органы исполнительной власти более высокого уровня.
В начале нашего интервью, представляясь Собчаку, я назвала также свою девичью фамилию и не ошиблась.
— Вы имеете отношение к профессору Давидовичу?
— Я его дочь.
— Очень хорошо его помню. Он преподавал у нас трудовое право. Лекции его были блестящие, и вообще, он был одним из остроумнейших людей, которых я знал. Я и с тётушкой вашей хорошо знаком. Она была адвокатом в Ставропольской коллегии. У неё была чудесная семья, знаете, потомственная провинциальная интеллигенция. Я часто бывал в её прекрасном доме в Пятигорске. Помню её старый яблоневый сад.
Рассказ о тётушке произвёл на меня такое впечатление, что единственной заботой было убрать с лица идиотское выражение. Дело в том, что у меня не было тётушки-адвоката. Во всяком случае, я никогда о ней не слышала. Если она существовала в природе, почему я никогда не наслаждалась семейным домом в Пятигорске и не пила чай в старом саду под яблонями?
Я так растерялась, что вместо того, чтобы расспросить Собчака подробнее о моей семье, надулась как мышь на крупу, изображая деловитость.
— Анатолий Александрович, я очень надеюсь, что вы найдёте время ответить на вопросы, которые я передала Наталье Петровне. Но боюсь, что этого недостаточно. Журнал Vanity Fair поручил мне написать не политический репортаж, а человеческий портрет. Идеально было бы напроситься к вам домой на чашку чая, поговорить с Людмилой Борисовной, снять Ксюшу, посмотреть на вас не в рабочей обстановке. Что вы делаете в доме? Мне важно всё, ну, например: ездите ли на велосипеде, гуляете ли с собакой?.. Извините, я сейчас спрашиваю всякую ерунду, просто для примера.
— С собакой не гуляю, собаки нет, на велосипеде в данный момент не езжу, не до того. Зимой раза два катался на лыжах, но вообще времени на спорт нет.
— А какие у вас хобби? Любите ли готовить? Например, экзотические блюда?
— Умею готовить всё.
— И плов?
— Ещё как!
— Я могу подтвердить, — вставила Наталья Петровна.
— Я умею всё! — явно завёлся мэр. — Я хороший повар!
— Не хвастаетесь?
— Нет! Вплоть до пирогов. Я тесто умею делать!
— А сапоги тачать?
— Нет. Чего не умею, того не умею. Но вообще, я домом занимался раньше, а сейчас ни на что нет времени.
— Я бы хотела, если это возможно, провести около вас один день. Послушать, как вы разговариваете с людьми, побывать на каких-то общих мероприятиях.
— Согласен. Утрясите это с Натальей Петровной. И против домашнего чаепития не возражаю, но договаривайтесь с моей женой сами. Людмила недавно прошла курс лечения и не очень хорошо себя чувствует.
— Анатолий Александрович, я привезла вам подарок — сборник Иосифа Бродского «Конец прекрасной эпохи».
Я протянула Собчаку книгу, он открыл её и прочёл автограф: «Городскому голове от городского сумасшедшего. И. Бродский».
Борис запечатлел на плёнку, как мэр от души рассмеялся. Было очевидно, что он польщен.
— Молодец Иосиф! Вы знаете, я Бродскому и звонил, и писал, чтобы пригласить его в Петербург. Я очень хочу, чтобы он приехал. Мы его достойно встретим, ведь люди моего поколения помнят этот суд. Я был на нём, помню выступление Адмони и Эткинда, и всех тех, кто вел себя прилично, и тех, кто опозорил себя. Ведь все эти люди живы и сегодня — и судья, и присяжные, и свидетели обвинения. Поэтому нам очень важно, чтобы он приехал. Это будет очень серьезное событие в жизни города. Если увидите его раньше, чем я, передайте мое настоятельное приглашение. Скажите ему, что мы очень его ждём и постараемся, чтобы ему было интересно. Петербург примет его с распростёртыми объятиями. Ведь я знаю по стихам, как он любит этот город!
Отступление
И тут я прерву нашу глубокомысленную беседу с Собчаком и расскажу, как в дальнейшем развивались отношения Мэра и Поэта.
Прошло года два. Ходили слухи, что Собчак лично «законтактировал» с Бродским. Он приглашал Иосифа в Питер и обещал окружить его царскими почестями: особняк на Каменном острове, личный кардиолог, встречи и приёмы на самом высшем уровне. Анатолий Александрович любил «и блеск, и шум, и говор бала» и хотел сделать приезд Нобелевского лауреата светским и культурным событием года.
Поделиться На мои вопросы, правда ли это, Бродский молчал как партизан. Впрочем, было известно, что перспектива народного ликования его не прельщает. Они с Барышниковым не раз обсуждали возможный приезд в Петербург, но только в качестве «частных лиц» — без встреч, без литавров, барабанов и света юпитеров. Рассматривали вариант приплыть на пароходе из Хельсинки с туристской группой. Туристы проводят в городе три дня и ночуют на пароходе. Такой вариант, кажется, даже визы не требует. Иосиф шутил, что для сохранения полного инкогнито он наденет парик, а Миша наклеит усы и бороду. Или наоборот: Иосиф — бороду, а Миша — парик.
В марте 1995 года Собчак приехал в Нью-Йорк. Программа его визита включала и встречу с Бродским. Собчак, как и положено политическому деятелю его ранга, остановился в отеле «Уолдорф Астория» и пригласил Иосифа на завтрак в 9 часов утра. Бродский приехал, но потом ворчал, что согласился. Не на саму встречу, — Собчак ему понравился. Похоже, его гордость была уязвлена тем, что у петербургского мэра все ланчи и обеды были «расписаны» более важными встречами, и для Бродского нашлось только время завтрака. «Не могу понять, — сокрушался позже Иосиф, — чего это я к нему в такую рань потащился». Он был очень недоволен собой и этого не скрывал, а на вопрос, правда ли Собчак, наконец, его уговорил, отвечал, что никакого решения пока не принял.
6 апреля 1995 года Иосиф позвонил мне из Саут-Хэдли и спросил, есть ли у меня координаты Собчака. Я дала ему домашний телефон и все рабочие факсы петербургского мэра. Приехав через два дня в Бостон, Бродский дал мне письмо Собчаку, предложил прочесть и как можно скорее отправить в Петербург. Я попросила разрешения сделать для себя копию.
Вот это письмо.
...С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причинённое беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны.
Помимо чисто конкретных обстоятельств, мешающих осуществлению поездки в предполагавшееся время, меня от неё удерживает и ряд чисто субъективных соображений. В частности, меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе; подобные вещи тяжелы и в индивидуальном.
Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но, боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.
Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что Вы узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге».
Однако вернёмся в 1992 год и продолжим моё интервью с петербургским мэром. Я спросила, действует ли ещё, хотя бы формально, закон, по которому Бродский был осуждён как тунеядец.
— Сейчас того закона, по которому он был осуждён как тунеядец, не существует, — сказал Собчак. — Но даже с точки зрения того текста закона, это было сплошное беззаконие. Бродский не попадал под него, потому что он не вёл антиобщественного образа жизни. А то, что он не имел постоянной работы, а писал прекрасные стихи, это ещё ни в одном обществе, ни в одном нормальном государстве преступлением не считается.
— Анатолий Александрович, кто ваши любимые русские и американские писатели?
— Вопрос непростой, ведь их много. Из американских самый любимый — Хемингуэй, писатель моей молодости. Тот романтизм, которым пропитаны его книги, навсегда покорил меня. Я остаюсь его почитателем и люблю к нему возвращаться. И ещё Сэлинджер. Фолкнера я тоже знаю хорошо. Его особая стилистика завлекает и завораживает тебя помимо воли, есть в его романах какое-то непереносимое очарование. Но он для меня тяжеловат. Я сравниваю его с Достоевским. Фолкнер по духу мне не близок. Это не тот писатель, с книгами которого мне хотелось бы жить. Я люблю писателей мужественного плана, таких, как Сент-Экзюпери, Джек Лондон — настоящих мужчин, которые могли делать жизнь своими руками, а не только размышлять над тем, что происходит. Я также очень люблю американские детективы. Они сегодня лучшие в мире, и если выпадает свободная минута, я рад «отключиться» с детективом в руках. Если говорить о русских писателях, то, конечно, Чехов, Цветаева... Хотел сказать — Достоевский, но нет. Это писатель не моего душевного строя, слишком уж бередит душу. Гораздо более интересен вопрос о современных писателях. Ведь мы сегодня начали открывать для себя целый мир, о котором еще недавно и понятия не имели. Я, например, открыл для себя Набокова, который покорил меня с первого же романа, он очень близок мне. Большой радостью стало для меня открытие Платонова. Но время... время. Именно сейчас, когда не стало цензуры, у меня не стало и времени.
— Анатолий Александрович, хотя Билл Келлер в газете «Нью-Йорк Таймс» от 10 сентября 1991 года шутливо назвал вас «главной Кассандрой страны», я не прошу вас предсказывать будущее. Я хочу спросить, какими вы хотите видеть Россию и Санкт-Петербург через два года, весной 1994 года?
— В марте 1994 года я хотел бы видеть Россию единой, имеющей новую Конституцию, сбалансированную структуру политической власти и здоровую экономическую структуру. Если говорить о Петербурге, то мы должны завершить подготовку к проведению Игр доброй воли, а для этого надо успеть сделать очень многое. Кроме того, я хотел бы видеть резкое улучшение уровня жизни жителей города. Я надеюсь, что к этому времени будет не просто достигнута экономическая стабилизация, но начнётся серьёзный экономический рост.... Приезжайте, увидите сами.
Глава восьмая
ВСТРЕЧА С БУДУЩИМ ВОЛАНДОМ
— Наталья Петровна, дайте мне, пожалуйста, домашний телефон Собчака, — попросила я, когда мы снова оказались в приёмной. — Я хочу договориться о встрече с Людмилой Борисовной.
— Не знаю, что и делать. Мне строжайше приказано никому не давать их номера. Им постоянно звонят с оскорблениями и угрозами, и Собчаки чуть ли не каждую неделю вынуждены менять номер телефона.
— Но вы же слышали, что он сказал «договаривайтесь с Людмилой сами».
— Слышала, но ничем не могу помочь.
Вернувшись в отель, я обзвонила известных мне личных знакомых мэра и получила три разных номера телефона. Все они оказались устаревшими. Я собралась не на шутку закручиниться, но тут меня навестил театральный приятель и сказал, что завтра между репетициями меня примет Олег Басилашвили.
Товстоноговский БДТ был моим самым любимым театром. Когда-то я не пропускала в нём ни одного спектакля, но никогда не бывала за кулисами. Какими убогими оказались служебные помещения! Немытые скрипучие полы, ободранные стены, душные коридоры с редкими тусклыми лампочками. Театру, как воздух, был нужен ремонт.
Поделиться Басилашвили встретил меня в проходной и пригласил в свою артистическую уборную. Она — тесная, заставленная, повернуться негде, но её хозяин — король обаяния, одна улыбка чего стоит. Я сразу почувствовала себя легко и свободно.
— Олег Валерьянович, можно я буду говорить с вами не о театре, а о политике и Собчаке?
— Валяйте.
— Почему вы занялись политикой?
— Я решил баллотироваться в своём округе только благодаря настояниям Анатолия Александровича. Сперва на Съезд народных депутатов, а потом и в российский парламент. Победив в первом туре всех соперников, я всё же не набрал
— Я читала, что Собчак был против распада Союза.
— Анатолий Александрович — реалист. Распад Союза — теперь свершившийся факт, и обратного пути нет. Мечта «коричневых» сколотить прежний Союз возможна только ценой моря крови. Допустим, к власти придёт какой-нибудь их лидер, например Жириновский, и попробует воссоздать Союз. Как заставить впрячься в одну телегу коня и трепетную лань? Только кровь, и больше ничего!
— Какие у Собчака личные политические амбиции? И какие у него шансы?
— Я не обсуждал с Анатолием Александровичем его планы на будущее, и я плохой предсказатель. Но я был его доверенным лицом на выборах в председатели Ленсовета. Собчак был тогда невероятно популярен. Его имя было у всех на устах, и любые попытки противников были обречены на провал. Но когда началась реальная, конкретная работа, думаю, что ему пришлось пойти на компромисс. Например, при выборе помощников, своего аппарата, он обратился к старым кадрам. Он столкнулся с миллиардом трудностей, которые даже перечислить невозможно. В том, что происходит в Петербурге, как в капле воды, отразилось то, что происходит во всей России. И те ожидания, и надежды, которые лелеяли ленинградцы-петербуржцы во время его выборов, к великому сожалению, не оправдались. Люди умные понимают, что Собчак не мог совершить чуда, но многие этого чуда ждали. А мне кажется, что надо, по крайней мере, лет тридцать, а то и больше, чтобы наша страна и наш город встали на ноги. Но первые шаги Собчака мне очень импонируют. Ему трудно. Властные функции от самой верхушки до самого низа ещё не налажены, а в некоторых случаях он сталкивается с прямым саботажем со стороны крайних партократов, бывших номенклатурщиков, не нашедших себе применения на биржах и в рыночной экономике и мечтающих о реванше. Любыми способами они пытаются усугубить и без того тяжёлое положение в городе и затормозить любое властное движение новых структур. Поэтому я не согласен с теми, кто упрекает Собчака, например, в авторитаризме. Я полагаю, что укрепление властных функций сверху донизу совершенно необходимо, будь то на уровне президента Ельцина или мэра Собчака.
— Олег Валерьянович, как вы относитесь к Ельцину?
— Ельцин единственный человек, способный цементировать наше полураспадающееся общество. В него верят. Верят в его честность и принципиальность, в то, что у него нет двойного дна. Я верю, что этот человек, сломав старую систему, хочет ценой собственной жизни создать на ее обломках новое, демократическое правовое государство. Такого государства у нас пока еще нет. Половина стопятидесятимиллионного населения России — homo sovieticus — приучена с рождения к нищему, но беззаботному существованию. Это-то и повергло нас в застой.
— Сколько миллионов человек думает сегодня так, как вы?
— Очень многие. Я как депутат получаю массу писем. Или вот приходят ко мне на приём люди, просят о помощи. Но говорят они о своих бедах так, как солдат во время боя говорит о том, что его ранило в палец. Просит перевязать, но как бы извиняется, что беспокоит врача такими пустяками. То есть свои невзгоды они рассматривают как жертву во имя того нового демократического общества, о котором они мечтают. И все эти люди, уходя, подбадривают меня: «Держитесь! И передайте Собчаку, чтоб держался!» Его хулителям народ не верит.
— Есть ли у Собчака шансы стать президентом?
— Честно говоря, никогда об этом не думал. Я очень уважаю Бориса Николаевича, он внушает мне громадные симпатии и как личность, и как политический деятель. Но, наверное, настанет момент, когда он, как и любой политический деятель, исчерпает свои возможности, и стране понадобятся возможности, которыми обладает Анатолий Александрович. Тогда можно будет об этом поговорить...
— Ну вы и дипломат, Олег Валерьянович, вам бы в ООН заседать! И у меня к вам как к дипломату большая просьба. Я хочу поговорить с Людмилой Борисовной Нарусовой, но мне неловко звонить ей домой. Не могли бы вы позвонить от моего имени и договориться о встрече?
— Да что за церемонии! Позвоните сами!
— Вы считаете, что это удобно?
— Конечно, удобно!
Я достала свою записную книжку и начала листать её, изображая поиски телефона Собчаков. Басилашвили с минуту рассеянно смотрел на мои старанья и продиктовал заветный номер.
Глава девятая
ПЕРВАЯ ЛЕДИ
Первые леди редко бывают любимы народом. Что бы они ни сделали, что бы ни сказали — всё не так. Сколько камней было брошено в Розалин Картер! Одевается, как кухарка, держать себя не умеет, превратила Белый дом в провинциальное ранчо. Ещё большего осуждения «заслужила» Нэнси Рейган! Ведёт себя, как королева, вырядилась в тысячные туалеты в то время, как чёрные велферщицы одеваются в магазинах second hand. Ишь чего выдумала — управлять Роном и Америкой с помощью астрологов. Сколько анекдотов гуляет про Хиллари Клинтон! Конечно, бывают и исключения. Сердобольный народ до сих пор с любовью вспоминает молодую вдову с малолетними детьми — Жаклин Кеннеди. А мудрая Барбара Буш победила сердца американцев, демонстрируя верность внукам, страсть к собакам и слабость к фальшивым жемчугам.
Поделиться Прозорливые советские лидеры испокон веков держали своих жён взаперти. Но, подражая Западу, Михаил Сергеевич выпустил Раису на международную арену, и она сразу завоевала титул самой ненавистной дамы СССР. Помню такой про неё анекдот:
«И чего ты, Миша, таскаешься со мной по всему свету? Посмотри на Марджи Тэтчер: она всюду ездит одна».
Простили и полюбили Раису, только увидев в гробу.
Первая леди Санкт-Петербурга Людмила Борисовна Нарусова не избежала общей участи. В газете «Невский Курьер» № 12 (декабрь 1991 года) была опубликована заметка
«Сегодня по телевидению я вижу, вы меня извините за грубость, но вот с такой вот физиономией человек говорит "Aх, как плохо, голод". Я не могу поверить. Я абсолютно убеждена, что нет сегодня в городе семьи, которая бы села за стол за пустые тарелки».
Жители Санкт-Петербурга этой бестактности Людмиле Борисовне не простили. В редакции газет, в студии радио и телевидения посыпались возмущённые письма. Одно было озаглавлено «Трудящиеся дамы — даме в тюрбане». И это прозвище «дама в тюрбане» надолго прилипло к первой даме Санкт-Петербурга.
Я позвонила домой к Собчакам, как только вернулась в отель после встречи с Басилашвили. Женский голос сказал: «Алё».
— Здравствуйте, попросите, пожалуйста, Людмилу Борисовну.
— Я слушаю.
— Добрый день, меня зовут Людмила Штерн. Я журналистка, приехала из Бостона собирать материал для статьи об Анатолии Александровиче, и мне очень бы хотелось встретиться с вами.
(По моему сценарию я предполагала в ответ услышать: «Как тесен мир! Анатолий Александрович был студентом вашего отца и так много хорошего о нём рассказывал. Заходите вечерком чайку попить, мы будем очень рады».)
— Кто вам дал наш телефон? — вместо «здрасти» спросил голос из нержавеющей стали. Я опешила. Последнее, что мне бы хотелось, это доставить хоть малейшую неприятность Басилашвили.
— Наше ЦРУ, Людмила Борисовна, не зря зарплату получает.
В ответ послышалось что-то вроде смешка.
— Могли бы вы уделить мне полчаса? В любое удобное для вас время.
— Ни сегодня, ни завтра у меня времени нет. Может, послезавтра я выкрою полчаса после лекций. Приходите в Институт культуры в 12:30, я спущусь за вами в вестибюль. Но предварительно утром позвоните.
Нарусова повесила трубку. Мне показалось, что я застряла в арктических льдах. Ни о каком чаепитии на Мойке не могло быть и речи.
Направляясь на встречу с Людмилой Нарусовой, я провела сама с собой сеанс психоанализа, глуша отрицательные вибрации и призывая себя к объективности и справедливости.
Мы с Борисом и его аппаратурой приехали в Институт культуры чуть раньше времени, и опять на меня угнетающе подействовало зрелище запущенного и неухоженного петербургского учреждения. Мутные окна, унылый зелёный цвет стен, колченогая мебель, плохое освещение. И очень грязно. Возникает вопрос: почему? Разве бедность и неряшливость — близнецы-братья? Ведь существуют пылесосы, работает водопровод, наверное, можно достать щётки, тряпки и ведра. Неужели профессора и студенты Института культуры не замечают, в какой обстановке они учат и учатся культуре?
Людмила Борисовна, блондинка позднебальзаковского возраста, появилась перед нами в светлой клетчатой юбке и чёрной мохеровой кофте. Ворот кофты был отделан чучелом то ли норки, то ли куницы. Голова животного покоилась на плече Людмилы Борисовны, уставясь мёртвыми глазами в её собеседников. Я представила себе фурор, который произвела бы профессор Нарусова, появись она в американском университете, украшенная чучелом зверя. В лучшем случае защитники фауны — «зелёные» — облили бы её клюквенным соком, символизирующим кровь.
Людмила Борисовна привела нас с Борисом в свободную аудиторию и разрешила включить магнитофон. Но попросила её не фотографировать, сославшись на аллергические красные пятна на правой щеке. Борис обещал, что никаких пятен видно не будет, и она неохотно согласилась.
Людмила Борисовна Нарусова
— Я окончила исторический факультет Петербургского университета и аспирантуру Института истории Академии наук СССР. Тема моей диссертации «Эволюция общественно-политических взглядов декабристов после Сибири», проще говоря, кем они были, кем они стали. В Институте культуры я работаю больше десяти лет, преподаю отечественную историю от Киевской Руси до XIX века. Работу свою я очень люблю, она для меня всегда была отдушиной в том маразме, в котором мы жили. Я имею в виду политическую ситуацию в прежние годы. Я считаю, что каждый человек на своём месте должен делать максимум того, что он может делать. Я стараюсь на примере отечественной истории разбудить у студентов творческую мысль, провести исторические аналогии. Я всегда читала лекции скорее по Ключевскому и Соловьеву, а не по прокрустову ложу марксистских концепций. Студентам я всегда пыталась объяснить: то, что революционеры-народники убили Александра Второго на Екатерининском канале, вовсе не достижение революционной мысли, а терроризм и бандитизм. Я никогда не была членом Коммунистической партии.
Л.Ш.: И оказалась глубоко права.
Л.Б.: (Смеется.) У меня поэтому была довольно сложная карьерная история. По этой причине я всего год назад стала доцентом, хотя пришла в институт кандидатом наук.
Л.Ш: А как вы сейчас преподаёте революцию и период после семнадцатого года?
Л.Б.: Слава богу, мои курсы заканчиваются до наступления XX века. А преподавать трудно. Кафедра истории партии уже стала кафедрой истории политических течений, метаморфозы происходят удивительные. Люди, с которыми я работаю десять лет, и взгляды и убеждения которых я хорошо знаю, меняются на глазах. Печально, когда люди в один день отказываются от богов, которым они поклонялись, и начинают в угоду конъюнктуре поклоняться новым богам. Хотя, естественно, я допускаю эволюцию взглядов. Передо мной пример моего отца. Когда началась война, ему было 18 лет. Он жил в Смоленске, успел окончить школу, и на второй день войны пошёл добровольцем на фронт. Он вступил в партию в декабре 1941 года под Москвой, прошёл всю войну, был ранен и закончил войну в Берлине комендантом советской администрации в Германии.
Там он познакомился с моей матерью, женился, там родилась моя старшая сестра. И я видела, как мучительно он воспринимал всё, что происходило у нас в последние годы. И как он порывался выйти из Коммунистической партии, и как это было ему тяжело, и как он, наконец, решился после создания российской полозковской партии. Я с уважением отношусь к людям этого поколения, я понимаю, как трудно признаться самому себе, что жизнь прожита напрасно, с ложными идолами... Но мы отвлеклись.
Л.Ш.: Как изменилась ваша жизнь с того момента, как ваш муж стал мэром? Вам нравится быть первой дамой Санкт-Петербурга?
Л.Б.: Жизнь изменилась. И не к лучшему, вопреки обывательскому представлению, что быть первой дамой города «ох, как хорошо». И здесь, поверьте, нет кокетства. Гораздо приятнее быть женой профессора петербургского Университета.
«Зачем вы лжёте?» — молча спросила я.
«А не задавай идиотских вопросов», — также взглядом ответила она.
Л.Ш.: Вы верующий человек?
Л.Б.: Да.
Л.Ш.: Давно?
Л.Б.: Да.
Л.Ш.: Сейчас Великий пост. Вы соблюдаете его?
Л.Б.: Пыталась на время поста стать вегетарианкой. Пошла на рынок, купила морковку, свёклу, капусту, и тут же у меня на всём лице выступила аллергия. Там, по-видимому, столько химии... В наших условиях невозможно соблюдать пост. Целый день на работе, идёшь в буфет, тебе предлагают какие-то сосиски, не поешь — останешься голодная. Но духовно я стараюсь.
Л.Ш.: Религиозен ли Анатолий Александрович?
Л.Б.: Он крещёный... Я не могу сказать, что он воинствующий атеист. Но и нельзя сказать, что он ортодоксально верующий. Он знает всего две молитвы и не соблюдает ритуалов. Ему как учёному свойственен вольтерьянский подход: «сомнение есть начало мудрости». У Анатолия Александровича сомнения есть. Говоря религиозным языком, он не слишком твёрд в вере.
Л.Ш.: А как случилось, что даже условная религиозность не помешала Собчаку вступить в партию в 1988 году?
Л.Б.: Он вступил в партию вовсе не по коммунистическим убеждениям, а из желания поддержать Горбачёва в его борьбе с ортодоксальными коммунистами.
Л.Ш.: В своих недавних выступлениях Собчак говорит, что «сегодня он не мог бы работать в команде Ельцина» и что ему советуют уйти в оппозицию к Ельцину. Что вы думаете по этому поводу?
Л.Б.: Это вопрос к нему.
Л.Ш.: Меня интересует мнение близкого человека.
Л.Б.: Я не хочу уподобиться чеховской Душечке, которая о себе и о муже говорит «мы с Ванечкой». Так вот, Ванечка сам по себе, я сама по себе. Я могу сказать только мнение человека, который близко знает Собчака и видит то, что происходит сейчас в нашей стране. Я думаю, что в самом факте того, что Борис Николаевич стал президентом в июле, немаловажную роль сыграл Собчак, не выставив свою кандидатуру на пост президента. Ельцин приезжал в Ленинград и несколько раз спрашивал Анатолия Александровича, будет ли он выставлять свою кандидатуру. И чтобы успокоить Бориса Николаевича, Собчак предложил себя в качестве доверенного лица на выборах. Кстати, это совпало с предвыборной кампанией по выбору его в мэры Петербурга. Он и эту кампанию не проводил, считая, что по его парламентской работе и деятельности на посту председателя Ленсовета он достаточно известен. Те, кто любят Собчака и верят ему, уже для себя решили голосовать за. Поэтому деньги, ассигнованные на предвыборную кампанию, он передал в детский дом. И уехал на юг России, который у нас называли краем непуганых райкомов — перестройка туда ещё не докатилась, и там агитировал за Бориса Николаевича. Я думаю, что поддержка Собчака и факт его неучастия в качестве соперника обеспечили Ельцину преимущество в голосах. Поэтому, когда говорят, что Собчак рвётся к власти и подсиживает Ельцина, — а некоторые круги в Москве пытаются убедить в этом Ельцина, наушничая и придумывая всякие небылицы, — то это не имеет под собой никакой почвы. Если бы Собчак хотел, он бы сделал это в июне 1991, на законных основаниях. Но если теперешнее правительство совершает ошибки, то почему Собчак не может его критиковать? Я не понимаю этой логики кастовой неприкосновенности — не тронь «своё» правительство. Это лакейская психология, чуждая моим моральным стандартам. Другое дело, что сейчас нет прежнего антагонизма между носителями власти и теми, кто её критикует. Существующие разногласия касаются не политических, а экономических проблем. Собчак является руководителем города, и ему приходится расхлёбывать ошибки, которые совершаются в Москве. И старушка в Петербурге, которая стоит в очереди за дорогими продуктами, клянёт не Ельцина, а Собчака. Я сама хожу по магазинам и стою в очередях. Мне приходится слушать много незаслуженных упрёков в адрес Собчака. Когда, например, выходят на забастовку медики или учителя и блокируют мэрию, требуя повышения зарплаты, то это требования к правительству, а не к Собчаку. Поэтому у Собчака есть и моральные основания критиковать правительство.
Л.Ш.: А есть ли у Собчака желание войти в правительство? Двинуться, как три сестры, «в Москву, в Москву!»?
Л.Б.: Боже упаси! Такие предложения были и от Горбачёва, и от Ельцина. Многие сенаторы, например Митчелл или Бэйкер, когда Собчак уходил «мэрствовать» в Петербург, говорили, что уйти из Москвы на провинциальный уровень, даже такого города, как Петербург, — это понижение в карьере. Но мы любим свой город и хотим жить здесь, независимо от того, в каком качестве. Как бы ни сложилась в дальнейшем политическая карьера моего мужа, то, что наш город стал Санкт-Петербургом именно когда Собчак был его мэром, от него не отнять. Даже если бы он ничего больше не сделал, ради этого стоило жить эти годы такой сумасшедшей жизнью.
— Для меня этот город всё же больше Ленинград, чем Петербург, — поделилась я своими чувствами с супругой мэра
— Нет! — сурово оборвала меня Людмила Борисовна. — «Никакого больше Ленинграда! Мы будем жить в Петербурге...» — так постановил мой муж, мэр города
Год спустя, вспоминая наш разговор с Людмилой Борисовной о правомочности критики «своего» правительства, я убедилась, что Собчак остался верен себе. Как во время путча, в августе 1991 г., так и в марте 1993-го, в дни 9-го съезда российского парламента, Собчак поднял петербуржцев на защиту Ельцина и его демократических реформ. Страстное, «робеспьеровское» выступление Собчака на Дворцовой площади в поддержку пошатнувшегося президента, по моему мнению, делало ему честь.
Глава десятая
ДВЕ ПЕТЕРБУРЖЕНКИ
В интервью, опубликованном в петербургской газете «Литератор» в апреле 1991 года, на вопрос журналистов, какие люди сыграли в вашей жизни значительную роль, Собчак сказал: «Таких людей было много. Но наиболее значительную роль в моей жизни сыграли ленинградцы. Приехав в Ленинград, я встретился здесь с людьми такой духовной культуры, такой нравственности, о существовании которых и не подозревал. Я снимал комнату, даже вначале угол, и попал через знакомых в семью старой петербургской интеллигенции. Это были потрясающие люди. Они остались в сердце на всю жизнь».
Собчак имел в виду Софью Петровну Юцевич, которую упомянул в своём интервью профессор Толстой, жалуясь, что став мэром, Анатолий Александрович «забыл и отринул старых друзей».
И вот, по просьбе Юрия Кирилловича Толстого, 86-летняя Софья Петровна согласилась меня принять. Огромная, запутанная, как лабиринт, квартира на улице Чайковского, которая «молит» о ремонте. Но, глядя на Софью Петровну, я понимаю, что нет ни средств, ни сил. В процессе экскурсии по квартире мы входим в столовую, в которой за перегородкой стоит кровать. На ней спал юный Толя Собчак, будущий мэр
Софья Петровна Юцевич
— Анатолию Александровичу было девятнадцать или двадцать лет, когда он появился в нашем доме. Мы все, особенно Юрий Кириллович Толстой, принимали участие в судьбе Нонны Степановны, его будущей жены, которая приехала сюда учиться раньше. На каникулы она уехала в Коканд, где жили её родители, и там познакомилась с Анатолием Александровичем. Забавно, что хотя и она, и он жили в Коканде, они раньше друг друга не знали. Он тогда учился в Ташкентском университете на юридическом факультете и тоже приехал в Коканд на каникулы. Они встретились и влюбились друг в друга. Увлечение было таким сильным, что он перевёлся в Ленинградский университет. Они поженились, и мы все, старшее поколение, приняли участие в их судьбе. До свадьбы Нонна жила у моей близкой приятельницы, и та сделала из провинциальной девчонки интеллигентную петербургскую барышню. И когда приехал Толя, мы все поражались, с какой жадностью, как губка, он впитывал в себя музыку, живопись, поэзию, литературу. Они были очень молодые, наивные и... первые друг у друга. Мы их искренне полюбили, приглашали на все праздники и дни рождения, и они тоже привязались к нам. После окончания университета Толя получил распределение в Невинномысск, и они уехали. Но наша связь не прерывалась. Например, мы ехали отдыхать в Кисловодск или Ессентуки, а Толя с Нонной подсаживались к нам в поезд в Невинномысске и провожали нас. Или навещали там.
Толя был очень деловой. Я вспоминаю, как он устраивал свою жизнь, и должна сказать, что он смолоду всегда знал, чего хотел. Сперва занимал хорошее положение в Невинномысске, потом переехал в Ленинград. Тогда–то он и жил у нас в столовой за шкафом, пока не обменял свою квартиру в Невинномысске на комнату в коммунальной квартире в Ленинграде. А вскоре, с финансовой помощью Нонниной мамы, купил прекрасную кооперативную квартиру. Прожили Толя с Нонной вместе двадцать два года, прожили очень дружно, говоря старомодным языком, «как два голубка». Мне даже было за них страшно, уж слишком всё было гладко. За что бы они ни взялись, всё им удавалось, всё получалось прекрасно.
Толя защитил диссертацию, банкет устроили у нас. Нонна преподавала французский язык в Строительном институте. Потом родилась дочка Маша. Короче, это была идеальная семья. В 1967 году я потеряла мужа. Толя был очень внимателен в то время — ездил со мной на кладбище, вникал во все мелочи, помог установить памятник.
Я одна продолжала наши традиционные приёмы гостей в первый день Нового года. Толя всегда бывал за столом тамадой. В то время он уже набирал силу, говорил великолепные речи, но стал... немножко позёром. Я его не осуждаю, но он любил себя послушать и показать. Небрежные позы, нога за ногу, аффектированная жестикуляция. Когда Нонне было 38 лет, она заболела и перенесла тяжёлую операцию. Накопились усталость, раздражение, отношения уже не были такими лучезарными. И вот тут у Толи произошло знакомство, которое оказалось для этой семьи роковым. Людмила появилась в их доме в связи со своим бракоразводным процессом, и Толя давал ей юридические советы. Несмотря на свою деловитость, он был наивен и неопытен. Он прожил с Нонной двадцать два года и, насколько я знаю, не имел никаких романов и увлечений. В отношениях с женщинами он был просто профан. И вот, познакомившись с Людмилой, хоть и молодой, но очень опытной дамой, наш Толя потерял голову и оставил Нонну.
Я считала предательством по отношению к Нонне принимать его с новой женой. Он почувствовал это, и наши отношения кончились. Может быть, я была не права, может быть, надо было его выслушать, постараться понять. Это было пятнадцать лет назад. А с Нонной мы по-прежнему дружим, она часто у меня бывает. Она замечательный человек, все эти годы ведёт себя с большим достоинством. Очень многие хотели, чтобы она поливала Собчака грязью, и, поверьте, ей было что сказать. Но Нонна никогда не выплёскивала своих обид и всегда была на высоте...
Софья Петровна устала, и я поняла, что пора прощаться. При этом мне стало совершенно очевидно, что я не смогу уехать из Петербурга, не встретившись с первой женой нашего героя. И я попросила Софью Петровну познакомить нас.
— Я позвоню ей сегодня, — сказала Софья Петровна. — Если Нонна согласится с вами встретиться, я уверена, что вам будет интересно с ней поговорить.
Следующий день прошёл под лозунгом «не встать, не сесть, не повернуться». Я — ветеран радикулита, ишиаса и люмбаго. Меня трудно застать врасплох — всегда вожу с собой змеиные яды, индийские травы и китайские мази. А отправляясь в любую часть света, запасаюсь телефоном местного иглоукалывателя или шпагоглотателя, способного поставить меня на ноги.
Обычно я сама укрощаю свою спину. Но в Петербурге так прихватило, что я превратилась из нормального двуногого существа в раздавленного червя. Пролежав в этом качестве сутки, я позвонила доктору Фрайбергу, телефоном которого меня снабдили друзья в Бостоне. Доктор приехал в «Асторию» в восемь часов утра. Средних лет, невысокий, полноватый, с очень внимательным, «пронзительным» взглядом. Эти магнетические глаза находились в явном противоречии с мягкими чертами лица и рассеянной, какой–то отсутствующей улыбкой.
— Уж не гипнотизёр ли вы? — простонала я.
— И гипнотизёр тоже, — кивнул Владимир Соломонович, или Володя, как он предложил мне себя называть.
На самом деле Володя Фрайберг, выпускник 1-го Медицинского института, — вполне традиционный невропатолог. Однако, обнаружив в себе экстрасенсорное дарование, он занялся альтернативной медициной. В 1990 году Фрайберг стал заведующим лабораторией нетрадиционных методов оздоровления Академии наук СССР. Был он также научным консультантом книги знаменитой в то время Джуны Давиташвили «Бесконтактный массаж» и автором книги «Школа здоровья доктора Гу Дайфена».
Ко мне был применён целый каскад нетрадиционных методов. Доктор сделал и контактный, и бесконтактный массажи, излучал ладонями энергию и втыкал в меня иглы. Их торчащие из спины концы он грел ароматическими дымами каких-то дьявольских сигар. Мои суставы и сосуды завибрировали, словно подключенные к линии высоковольтных передач. Затем он манипулировал моим позвоночником — раздавался хруст, будто кто-то грызёт гигантскую куриную кость. Боль медленно и неохотно отступила.
Как только за доктором Фрайбергом закрылась дверь, позвонила Наталья Петровна и, узнав, что «я распалась на элементы по таблице Менделеева», предложила меня навестить. Вот это удача! Ведь до тех пор у меня не было возможности поговорить с ней о Собчаке.
— Спасибо большое, Наталья Петровна, приезжайте. И поднимайтесь прямо ко мне, дверь номера открыта.
— А меня пустят?
— ??? — от изумления я потеряла дар речи. Пресс-секретарь мэра Петербурга сомневается, пустят ли её в местную гостиницу!
— Вы наивный человек, — сказала Наталья Петровна. — В холле болтаются всё те же кагэбэшники и следят за каждым, кто входит и выходит.
— Зачем?
— А это вы у них спросите.
Наталью Петровну никто не остановил, и я так и не узнала, означают ли её страхи реальное положение вещей или атавистическую паранойю.
Наталья Петровна привезла мне привет от Собчака и его книжку «Хождение во власть» с автографом: «Людмиле Штерн на память о нашем общем доме — Университете — и с наилучшими пожеланиями от автора».
От себя Наталья Петровна тоже привезла мне подарки: детские книжки для внуков и клюквенный пирог из Смольного. Я попросила разрешения включить магнитофон.
Наталья Петровна Василевская
— Наталья Петровна, вы работаете с Собчаком бок о бок каждый день. Что вам в нём импонирует? Что огорчает и раздражает?
— (Смеётся.) И вы рассчитываете на мою откровенность?
— Насколько это возможно.
— Я знаю Анатолия Александровича много лет. Мы учились у одних и тех же учителей, которых боготворили. Мы работали на одной кафедре. У нас очень много общего из «прежней» жизни. В нашей стране большая редкость, чтобы к управлению городом пришёл юридически грамотный человек. Это огромный плюс. Пятьдесят лет Собчак прожил вне политики, и ему свойственны живость и непосредственность, которых нет у профессиональных политиков. Это его преимущество. Он принадлежит к числу людей, которые постоянно сами себя «делают». Мне нравится его спокойствие и уверенность в независимости от того, насколько благоприятно складываются обстоятельства. Я помню старую историю с его «незащитой». Он воспринимал это не как трагедию жизни, а как неудачу дня. Все вокруг волновались, а он сохранял самообладание. Я как-то спросила, как он морально с этим справляется? И он очень искренне сказал: «Я вспоминаю более страшные вещи, которые происходят вокруг с другими людьми, и думаю: они же справляются, преодолевают. Справлюсь и я».
Мне импонирует его интеллигентность, любовь к театру, тяга к искусству и литературе. Это — привлекательные стороны Анатолия Александровича. Он — свой, «живой» человек, и это примиряет меня с тем фактом, что он теперь — власть. Как любой нормальный человек, я нахожусь в определённых неладах с властью и изначально критически отношусь ко всему, что говорит и делает власть. А теперь моё естественное неприятие власти нарушено. Но, конечно, имеются и издержки.
— Например? Он изменился с тех пор, как занял свой высокий пост?
— Думаю, что да. Я не имела возможности часто общаться с ним первые два года его политической карьеры. И когда я пришла на это место, то обнаружила нового человека, которого не всегда понимаю и воспринимаю. Иногда мне кажется, что в огромной лавине дел он не останавливается на важных вещах так внимательно, как мне бы хотелось. Иногда я вижу у него стеклянный взгляд. К нему применим модный термин «дистанцировался». Хотя, наблюдая его каждый день, я прихожу к выводу, что трансформация некой внешней формы выражения в его положении неизбежна. Мне кажется, что вообще он по натуре человек одинокий.
— Можно ли его в профессиональном плане назвать «одинокий бегун на длинную дистанцию»?
— Да, по натуре он бегун, но скорее на короткие дистанции, хотя ему свойственна профессиональная выносливость педагога и лектора. Но как мэр он себя только формирует.
— Вернётся ли он когда-нибудь обратно в академическую среду?
— Не думаю. Власть имеет наркотические свойства, и он уже «отравлен» её возможностями.
Глава одиннадцатая
НОННА
Удача никогда не приходит одна. Стоило мне, исколотой доктором Фрайбергом, задремать, как позвонила Софья Петровна: «Нонна Степановна согласилась».
Я забыла про спину, позвонила Нонне Степановне и уже через пятнадцать минут мчалась к ней на Гражданку.
Нонна Степановна Собчак живёт со своей матерью на улице Верности. Её двухкомнатная квартира в «новостроечном» доме обставлена скромно, но не безлико. Много хороших книг, на стенах изящные гравюры. И я получила на память «Зимнюю канавку» — чудную гравюру, которая висит в моём бостонском доме.
Нонне Степановне чуть за пятьдесят. Она все ещё очень хороша собой: брюнетка с короткими вьющимися волосами, высоким умным лбом, серыми, широко распахнутыми глазами и чуть приподнятыми уголками губ. Держится она просто, но с врождённым достоинством красивой женщины. Очень легко представить её себе первой дамой не только Петербурга, но и России, встречающей гостей на приёме в Таврическом дворце или Георгиевском зале.
Но мы пьём кофе в тесной кухне на Гражданке. На столе, по словам Нонны Степановны, «всё, что есть в доме»: карельский хлеб, сыр, масло, сахар, домашний джем.
Нонна Степановна часто улыбается, охотно смеётся. Включённый магнитофон её не смущает и не вызывает ни натянутости, ни настороженности.
— Нонна Степановна, расскажите о себе. Где вы родились? Кто ваши родители? Как вы познакомились с Собчаком? Зачем вы познакомились с Собчаком?
— Наверное, так было предрешено судьбой.
— Софья Петровна сказала, что двадцать два года вы прожили так счастливо и безоблачно, что она боялась, как бы чего не случилось.
— Да, так казалось со стороны. Я родилась в Ташкенте, в семье интеллигентов первого поколения. Моя мать родом из Харькова, там окончила гимназию, по профессии врач. Отец — агроном. Он тоже с Украины, моя девичья фамилия Гандзюк. Родители отца были небедными людьми. В тридцатые годы, в период раскулачивания, отец хотел скрыться от репрессий и уехал учиться в Ташкент. Там мы и жили, а потом переехали в маленький город Коканд, столицу древнего Кокандского ханства. Отец увлекался селекцией и разводил там новые сорта хлопка. Он был человеком образованным, музыкальным, очень одаренным. Во время войны он погиб на фронте. Мы вчетвером — мама, я, мой младший брат и мамина старшая сестра, потерявшая во время войны детей и мужа, жили на одну мамину зарплату — 80 рублей. В 1953 году я окончила школу и уехала учиться в Ленинград.
— Почему именно в Ленинград?
— Большинство моих одноклассников и друзей уехали в Ташкент и Самарканд. Но я не люблю Восток. Я человек «западный». От отца у меня остались на память черно-белые открытки с видами Ленинграда. Он как-то привёз из Ленинграда эту маленькую «раскрывашку» — Летний сад, Петропавловская крепость, Пушкин, Павловск... Ленинград стал моей мечтой. Я поступила во 2-й Институт иностранных языков, который вскоре слили с Герценовским педагогическим институтом. Моим любимым профессором был Ефим Григорьевич Эткинд. Он оказал огромное влияние на целое поколение студентов. Мы вместе с ним и в колхозе были, копали картошку на одной борозде. Я его просто обожала.
После третьего курса я поехала домой в Коканд на каникулы и вот тогда-то познакомилась с Анатолием Александровичем. Он тоже приехал на каникулы из Ташкента после второго курса юридического факультета. Так случилось, что моя близкая подруга Рита Кривошеева оказалась невестой его старшего брата Саши. Когда я приехала, Саша был где-то на практике, и нам было скучно. Хотя вокруг роились поклонники, Рита-невеста не могла позволить, чтобы за нами ухаживали «чужие». Она и предложила мне познакомиться с младшим братом её жениха, дав ему при этом не очень лестную характеристику.
— Какую же характеристику она дала Собчаку?
— Она назвала его болтуном, «петушком». Он был тогда длинный, сутуловатый, очень худой, одни мослы, как у большого щенка, и ни грамма мяса. Светло-русые вьющиеся волосы, по-юношески угреватая кожа. И он сильно косил. Но при этом обладал природным артистизмом. Умные женщины говорили, что из него вырастет что-то толковое. Мы в первый вечер пошли гулять и совершенно потеряли голову. Это вправду была любовь с первого взгляда. В то первое лето мы расстались только на две недели. Он занимался альпинизмом и уехал в горы. Вернулся обгорелый, с облупленным носом, ободранными руками, такой бывалый девятнадцатилетний волк. Осенью я уехала в Ленинград, он вернулся в Ташкент, и начался год отчаянной переписки. И на следующее лето, 25-го июня, он появился передо мной в Ленинграде без денег, без одежды, без вещей, но с зачётной книжкой, где были одни пятёрки. Он очень способный и всегда был круглым отличником. Это тот редкий случай, когда природное дарование великолепно легло на правильно выбранную профессию. Некоторая схоластичность мышления, способность к абстрактному анализу. В общем, он — юрист Божьей милостью.
Он перевёлся в Ленинградский университет. Мы сняли комнату у подруги Софьи Петровны, Лидии Марковны Круглевской, замечательной женщины и настоящей петербургской аристократки, и через год поженились. Жили трудно, только на стипендию, и «разбогатели» только на пятом курсе, когда Толя получил Ленинскую стипендию.
В то время мы очень часто общались с Софьей Петровной и семьёй Юрия Кирилловича Толстого, моими ближайшими друзьями. Хотя с самим Толстым Толя уже тогда не ладил. Это были конфликты и профессиональные, и человеческие.
Когда Толя окончил университет, мы уехали сперва в Ставрополь, а через полгода его назначили заведующим юридической консультацией в Невинномысске. Тогда это была просто станица, азотный комбинат только строился. Мы сняли симпатичный дом. В Невинномысске было много молодёжи, мы жили дружно и весело, купались в Кубани, она была бурная, неслась, как сумасшедшая, и вода была цвета кофе с молоком. Я работала сперва в библиотеке, потом начала преподавать. Толя всё это время был адвокатом, и очень успешным. Недавно он признался, что это была одна из его любимых работ. И всё же он мечтал вернуться в Ленинград продолжать учёбу. Так и случилось. Толя поступил в аспирантуру в Ленинградский университет и уехал. Вот тогда-то, прожив вместе шесть лет, мы впервые расстались на полгода...
Я вспоминаю эти счастливые шесть лет с радостью: это было вольное, весёлое время. Мы жили взахлёб, одним порывом. Было много друзей, я ездила в Польшу, в Чехословакию, мы путешествовали по Кавказу.
...Нонна Степановна замолчала и задумалась. Я прервала её мысли.
— Анатолий Александрович лёгкий человек?
— Он разный. Если хорошо к вам относится, то повернётся к вам самыми лучшими, светлыми гранями, и этих граней много. Мы прекрасно понимали друг друга, вместе росли и развивались. Теперь я часто слышу, что он трудный человек, а мне он казался очень лёгким.
Через восемь лет у нас родилась дочь, желанная и долгожданная Маша. А потом на нас начали сваливаться беды. И вот достойно пережить трудности он не смог. Во-первых, история с его докторской диссертацией. Он человек тщеславный, и ужасно болезненно переживал свой провал. Я была в курсе этих козней, принимала участие во всех его делах. Друзья называли меня «домашний Киссинджер». Неудача с докторской защитой как-то его сломала, он не привык терпеть поражения, он не выносит препятствий, и люди, создающие эти препятствия, становятся его врагами. Так случилось с Юрием Кирилловичем Толстым. Психологи часто советуют приспособиться к обстоятельствам, а Анатолий Александрович ломает и подминает обстоятельства под себя.
В это время я защищала свою кандидатскую диссертацию. Маленький ребёнок, маленькая квартира. Мы жили с моей мамой, у неё сложный характер. К тому же я тяжело заболела, а женщинам в такой период жизни болеть не рекомендуется. Я думаю, что он устал.
Мы жили открыто, у нас была на дому бесплатная юридическая консультация для всех друзей и их знакомых. Он даже сердился, что я всем обещаю: «Толя разберётся, поможет, напишет бумагу, куда-то съездит, с кем-то поговорит». Но он всё безотказно делал.
В это трудное время и появилась в доме Людмила Борисовна. Моя институтская приятельница приехала с молодой невзрачной блондинкой с кудряшками, аспиранткой Института истории, и представила её: «Несчастное существо. Муж её выгнал, квартиру забирают, ей нужна помощь».
Толи не было дома. Она рыдала, и я не отпускала её три часа: «Подождите, он придёт». Он пришёл, очень сердился, что я в очередной раз притащила какую-то девчонку. Я его уговорила ей помочь. Она стала часто у нас бывать, часами сидела, пила чай, не могла нарадоваться на нашу семью, уверяла, в каком она от меня восторге, и какой Анатолий Александрович чудесный семьянин, и почему ей такой не достался. Она появлялась в самое странное время. Придёт, например, в десять вечера, и начинает хлопать глазами: «Ох, я книжку забыла, ах, я книжку принесла». В общем, хоть я незадолго до этого перенесла операцию, мы все ей дружно помогали выбраться из сложной ситуации. Толя занялся её делами, выменял ей недалеко от нас однокомнатную квартиру, помог оформить документы.
Я долгое время ничего не подозревала. По натуре я не ревнива, да и не было поводов. Хотя Анатолий всегда был окружен женщинами и привык с ними дружить, я шутила, что себе верю на сто процентов, а ему на двести пять. Женщины любят его за его вальяжность, за внешность, за умение выслушать и поговорить. Мужчины не любят его за колючесть и авторитарность. Среди мужчин у него близких друзей не было никогда. Когда всё это случилось, наши общие друзья его не простили. От него все отвернулись.
— Как же это случилось?
— Довольно банально. Она стала моей подругой и стала его подругой. И начала нас ссорить. Не знаю, что она говорила Анатолию обо мне, но он стал приходить домой недовольный, раздраженный. Я понять не могла, чем заслужила такую злобу. Она приходила и жалела меня: «Кто это его настраивает против тебя?»
Она могла прибежать в десять утра с сообщением: «Я видела, он сел в такси, куда это он поехал?» Или: «Я видела его с такой-то женщиной там-то». Возникла какая-то мифическая женщина Полина. Людмила стала рассказывать мне, где Полина живёт, как выглядит, где они бывают. Друзья говорили мне: «Дурочка, это же она сама». Но я не могла поверить. Не может быть, чтобы молодое существо — она на пятнадцать лет нас моложе — было таким лживым! Оказалось, что очень даже может. Она и всю свою карьеру так построила. Жалобное личико, плачущий голосок. В общем, помните фильм «Всё о Еве»?
В один прекрасный день Анатолий заявил, что у него открылись глаза: я, оказывается, никогда им не восхищалась и всегда его критиковала. А теперь он, наконец-то, встретил женщину, которая оценила его по достоинству, которая его любит, понимает и восторгается каждым его шагом.
И вот наша дружная семья рухнула внезапно, как обвал. Я думала, что не переживу, сойду с ума. А он стучал по столу и кричал: «Ты сильная, выживешь! А она — нет, она слабая, без меня не может, я нужен ей!» Но не он был ей нужен, ей нужно было выйти замуж. Уж больно длинный шлейф тянулся за ней в Институте истории Академии наук.
— Он это знает?
— Знает, у него уже инфаркт от её выходок был. А он довольно много может выдержать.
— Как вы думаете, Анатолий Александрович изменился с тех пор, как вы расстались?
— Очень изменился. Он стал жёстким, замкнутым, несмотря на всю, казалось, его раскованность.
— Он весёлый человек?
— Не сказала бы. Чувство юмора у него небольшое, и относится он к себе серьёзно и с большим уважением. Всё, что он делает и говорит, — истина в последней инстанции. Над собой смеяться не умеет и обижается, когда над ним подшучивают. А над другими подшутить очень любит. Умеет найти слабое место и бывает очень язвителен.
— Вы сейчас с ним общаетесь?
— Да, он время от времени звонит. Чаще Маше, но иногда и мне. Ведь мы раньше были очень дружны, он обо всём мне рассказывал. А его новое положение просто невероятное. Он не профессиональный политик и никогда раньше не занимал высоких административных постов. Наверное, хочет поделиться или немного похвастаться. А может быть, ему иногда бывает одиноко и тоскливо. Первый раз он позвонил 6-го августа 1990 года, впервые за восемь лет. Я должна была быть на даче с мамой и Машей, но случайно осталась в городе. Я сказала, что слежу за его работой, что мне нравятся его выступления, что я желаю ему удачи. Все эти годы я очень на него сердилась. Он вёл себя так жестоко. Мало того, что развод был для нас с дочерью трагедией, но и как это делалось! Я всегда думала, что если человек влюблён и счастлив, он должен быть добр к другим. И я не понимала, почему же он сердится? Он был жесток, непримирим, не шёл ни на какие контакты. Маша его боготворила. Он её безумно любил. Ведь она — его первый, довольно поздний ребёнок. И вдруг, когда Маше исполнилось двенадцать лет, отец говорит, что он больше ей не нужен!
Когда Маша замуж выходила, Анатолий Александрович на свадьбу не пришёл и ничего не подарил. И когда родился его внук Глеб (Маша была на первом курсе), — он сделал вид, что ничего не случилось. У него есть такое понятие — вы должны соответствовать его представлению о вас. Если вами можно гордиться и хвастаться, то вы заслужили его любовь. А Маша была непрестижна, не оправдала его ожиданий. У неё был очень трудный подростковый возраст, и он не помог, отвернулся. Я долго не могла ему этого простить. Но, когда она училась в университете, он её с мальчиком поддерживал. Сейчас они снова как-то сблизились.
Я очень ему признательна за его поведение во время путча. В то утро я приехала в город закупить продукты для дачи. Я в семье главный снабженец. Маша с мужем уехали по приглашению на три дня в Финляндию, на даче оставалась моя мама с Глебом. Когда я услышала по радио, что происходит, я страшно разнервничалась — эти жуткие сообщения вперемежку с музыкой из «Лебединого озера». Боже мой, как было страшно! Я не знала, жив ли он, может быть, уже арестован. Что будет с Машей и со всеми нами? И когда наконец он выступил по телевизору, это было такое облегчение! Он вёл себя великолепно. Я была горда за него! Он позвонил мне прямо со студии, через 15 минут после передачи, и спросил: «Что ты здесь делаешь и где Маша?»
Я сказала, что Маша в Финляндии, а я приехала за продуктами. Он сказал: «Когда вернётся, возьми её к себе на дачу, и вообще, не оставляй ни на минуту». И ещё он сказал: «Храни тебя Бог...» Этих слов я раньше от него не слышала.
Я часто вспоминаю наши годы вместе. Как мы ночами стояли в очереди за билетами в Филармонию: на всех концертах наше место было на хорах, справа от органа, у первой колонны. Он впервые пошёл в Эрмитаж со мною, впервые со мною прочёл книги, которые полюбил на всю жизнь. Я люблю русскую литературу, хорошо знаю XVIII и XIX век. Мне кажется, что интеллектуально я многое Анатолию дала. Мы вместе влюбились в Ленинград, эту гармонию неба, воды и архитектуры. Я до сих пор, как девочка, могу часами ходить по городу. Я нахожу в этом успокоение.
— Как вы теперь живёте?
— Живу раздвоенная. Одна моя половина очень даже энергична, строга и деловита. Она работает, заведует кафедрой в военном училище. Другая половина — душа — мертва. Думаю, что и у него тоже. В очередном интервью Людмила Борисовна сказала, что Анатолий Александрович приходит домой и молчит. И в доме повисает тягостное молчание. В нашем доме он никогда не молчал.
— А если бы он захотел к вам вернуться?
— Конечно, простила бы. Конечно, приняла.
— Почему?
–– Потому что люблю. Потому что он лучше всех, кого я встретила в своей жизни.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я вернулась домой в Бостон в апреле 1992 года, отключила телефон и, с короткими перерывами на сон и кофе, за месяц написала по-английски свою «собчакиаду» под названием I Too Have a Dream.
— Вы действительно «влезли Собчаку под кожу», — похвалили меня в редакции. Итак, статья понравилась, журнал Vanity Fair её принял, и мне заплатили гонорар.
Однако прошло полгода, а статью всё не печатали. За это время главный редактор Тина Браун ушла из Vanity Fair и возглавила журнал The New Yorker, a её кресло занял Грэйдон Картер. «Похоже, что твоя публикация под угрозой, — сказал приятель, опытный американский журналист. — Новый главный редактор обычно является новой метлой, то есть меняет направление журнала».
Я томилась в неизвестности ещё месяц и, наконец, позвонила Грейдону Картеру.
— К статье претензий нет, миссис Штерн, она нам по-прежнему нравится. Проблема в другом. После путча ваш Собчак ничего выдающегося не сделал. Ни обещанной свободной экономической зоны, ни повышения жизненного уровня горожан, ни чудесного возрождения Петербурга. Чем Собчак заслужил место на наших страницах? Допускаю, что на российской политической сцене он яркая фигура и российским читателям интересен. А нам? Давайте подождём, пока ваш мэр станет президентом или совершит нечто из ряда вон выходящее. Статья не устареет.
Я ждала публикации своей статьи четыре года, но так и не дождалась. Действительно, ничего выдающегося Анатолий Александрович Собчак сделать не успел. Или не сумел. Дальнейшие виражи его биографии хорошо известны.
