Мама, отчего у тебя такой некрасивый ноготь на руке?

— Голодали мы в войну, сын.

Сегодня она все чаще начинает разговоры про свое детство. С одних и тех же слов: «Когда мы оказались под немцем …». Ей тогда не было и четырех лет, а ее крохотные картинки из памяти — будто монументальные воспоминания. В эти минуты она курит, курит и тогда отчетливо виден ее изуродованный палец.

«Мне было три с половиной, сестре пять с половиной. Папа отвез нас на лето к матери под Старую Руссу, в деревню Громково. Там дворов сто было. Я и не понимала, что началась война и что нас заняли немцы. А папа в Ленинграде ушел на фронт и погиб в 1941-м.

Я только помню немецкие мотоциклетки. Они грохотали, и в деревне это было непривычно. Помню крики баб, беготню, пожар. Мне потом уже после рассказывали, что каратели сожгли деревню из-за партизан, а всех мужиков от восемнадцати до шестидесяти увели расстреливать. А вот Ермолай сбежал. Его дед фашиста заговорил, отвлек, и он спасся.

Помню, когда все сгорело, мы все в бане жили. Как выживали? Зима же уже пришла. Помню, как наши вернулись, и какой-то наш офицер очень шумел. Он точно в нашей форме был. Я не знаю, почему именно это я запомнила. Потом мне рассказывали, что это он на дядю Колю кричал. Дядя Коля — вредный мужик был.

Нас вывезли 31 октября 1942-го. Это я точно знаю. У Маши документ остался. В Томск месяц ехали, ведь в первую очередь военные эшелоны гнали. Помню, как на какой-то станции стояли платформы, а там кучи соли. Мы — дети — просим солдата разрешить залезть и набрать соль. Он сначала шуганул, а потом машет: «Давайте быстро и сматывайте».

Я даже его лицо помню. Молоденький такой солдат, как в кино.

Жили в селе Белоусово, это километров тридцать под Томском. Нам избу выделили. Тогда же много пустовало и никто не делил — «мое — не мое». Мама на работу пошла в колхоз, и у нас уже картошки много на столе было. Да и накопать мы кое-что могли.

Помню за кедровыми шишками в лес бегали. Сестра Тамара старше меня была — она на деревья залезала, а я внизу собирала. Потом мы дома чистили шишки, а кедровые орехи заворачивали в газетные кулечки и продавали на железнодорожной станции. Мне уже за четыре года было, а Томе — за шесть, но никто нас ни разу не обидел.

А вот за сколько продавали — не помню. Деньги маме приносили.

А чистила орехи я. Между дверью и стеной заложу шишку, да щемлю ее. И однажды с размаху шарахнула себе по большому пальцу. А я же еще маленькая. Палец слабый, расплющился. Помню очень плакала, а пока везли к врачу, я все время держала его возле груди, как куклу, и раскачивалась, будто убаюкиваю.

В больнице сказали, что не спасти — надо удалять, но рядом оказался ветеринар. Он каким-то своими примочками и вылечил.

Мне в этом году, сын, восемьдесят пять будет, получается восемьдесят лет с таким пальцем и хожу.

Хотя, конечно, никакой маникюр его не брал и не возьмет.

Обратно в Ленинград мы уехали в 1945-м. Нам вызов сделали, ведь тогда еще города не были открыты. Жили уже лучше. Мама на хлебозаводе работала, по ночам вязала, по выходным на рынке продавала. Но еще были карточки на продукты.

А первый раз я сыр попробовала в шестнадцать лет. Уже в году так 1953-м. Меня пригласила к себе подруга, а у нее отец был проректором. Конечно, я знала, что на свете есть сыр, но для мамы он был, как сегодня для большинства, — черная икра».

Евгений Вышенков, «Фонтанка.ру»