Как Товстоногов художника из казармы вытаскивал. Новый рассказ Эдуарда Кочергина

В Петербурге вышла новая книга Эдуарда Кочергина «Житие Лидки Петроградской» — шесть невыдуманных историй из жизни автора: рассказ о беспризорном детстве, мемуары о первых годах работы в БДТ, воспоминания о постановке оперы в финском театре и многое другое. С любезного разрешения издательства «Вита Нова» «Фонтанка» публикует фрагмент.

Этот год для выдающегося театрального художника Эдуарда Степановича Кочергина — юбилейный. В 2022-м исполняется полвека его службы в Большом драматическом театре, и глубоко символично, что седьмой по счету сборник прозы Э. С. Кочергина открывает рассказ, связанный с БДТ, — история о том, как Кочергин, едва став главным художником главного театра города и страны, в свои тридцать пять лет загремел на армейские сборы и как Георгий Товстоногов его оттуда вытаскивал. История, примечательная сама по себе, изложена со свойственным Кочергину юмором и мастерством рассказчика — в свои почти восемьдесят пять знаменитый сценограф по-прежнему в блестящей творческой форме, в чем читатели «Фонтанки» могут убедиться сами.

Автограф-сессия Эдуарда Кочергина пройдет 21 мая в 14:00 на стенде издательства «Вита Нова» на Санкт-Петербургском книжном салоне.

Одна нога здесь, другая там

«История, происшедшая со мною в бывшей совдепии, кажется сейчас, по прошествии времени, почти фантастической. События эти случились в начале 70-х годов прошлого столетия в нашем Питере, в те времена Ленинграде.

Я, ещё военнообязанный, молодой художник, работал в самом знатном и популярном театре города, Большом драматическом, главным художником, или, по-теперешнему, главным сценографом театра. Меня пригласил на эту должность великий режиссёр Георгий Александрович Товстоногов после успеха двух моих работ, исполненных для него: «Люди и мыши» по пьесе американского драматурга Дж. Стейнбека в Театре имени В. Ф. Комиссаржевской и «Генриха IV» Уильяма Шекспира в БДТ, где по моим эскизам изготовили костюмы и одели актёров. Следующим спектаклем, оформленным мною для Товстоногова в БДТ, стала работа над замечательной пьесой А. Вампилова «Прошлым летом в Чулимске».

Премьеру «Чулимска» театр объявил в конце сезона, 29–30 июня 1973 года. К концу мая декорации к спектаклю практически изготовили. В ближайшие три дня я собирался смонтировать их на сцене и передать для сценических репетиций занятым актёрам и режиссёру-постановщику Товстоногову, как раз к его приезду из Москвы, с сессии Верховного Совета СССР (он являлся тогда депутатом Верховного Совета).

Всё шло по плану, как вдруг в шесть утра 31 мая меня без какого-либо предупреждения разбудил прибывший на мою квартиру по улице Герцена, дом 34, военный патруль, усиленный натуральным милиционером. Офицер, начальник патруля, протянул мне, неожиданно разбуженному, лист бумаги с приказом о сборах и велел расписаться в повестке, одеться, взять с собою мыло, зубную щётку и бритвенные принадлежности. В сопровождении солдат с милиционером спустили меня по лестнице на улицу Герцена и посадили в военный, защитного цвета автобус, то есть практически нежданно-негаданно арестовали, заявив, что я не отвечал на повестки военкомата.

Такое действительно могло быть — тогда я жил один, моя семья, жена и малый сын, отъехала на лето к жениным родителям. Оставшись «холостым», я не следил за почтой, да мне и некогда было заниматься этими мелочами — навалилась работа в театре. Короче, я оказался в военном автобусе, где сидело уже несколько «партизан» с заспанными лицами, внезапно разбуженных и захваченных, как и я, в плен этой ночью. Происходило всё такое в наши знаменитые белые ночи.

Армейский автобус с нами и военкомовскими сопровождающими, проехав почти по пустому городу, через два с половиной часа оказался в лесу Карельского перешейка, где-то километрах в двадцати от Зеленогорска. Мощный зык военкома разбудил всех нас, сладко спящих, и велел выйти из автобуса. Выстроив захваченных в две шеренги и повернув направо, военком приказал двигаться по узкой просёлочной дороге, уходящей в глубину леса. Через 15 минут мы вышли на вырубку, где прибывшие ранее «партизаны» ставили большие военные палатки. У крайней к дороге палатки нас остановили, приказав офицерам запаса переодеться в форму военнослужащих Советской армии, а свои одежонки с обувью сложить и упаковать в выданные сидоры (сидор — вещевой мешок, по-теперешнему рюкзак. — Прим. авт.) защитного цвета с указанием фамилии и звания.

Оказалось, что попал я в автобус с такими же собранными по городу офицерами запаса, как и я. В офицера я превратился благодаря военной кафедре, существовавшей короткое время в нашем творческом вузе. Меня, художника, на сборах начиная с институтских времён всегда освобождали от военной работы, используя по профессии: заставляли рисовать разные разности, начиная с портретов маршалов на огромных металлических листах для полкового плаца и кончая полковыми газетами под тот или иной праздник.

Оказавшись в лесу, вдохнув в себя чистейший кислород, я окончательно проснулся и стал думать, как же мне теперь действовать в этих принудительно-государственных условиях жизни. По прибытии на место нам объявили, что мы, офицеры запаса, будем командовать взводами «партизанских» солдат, готовить их к учебному походу и учебному бою.

Мне же такие замечательные «подвиги» совсем не улыбались. Я никогда в жизни не командовал кем-либо, да и как это делается, понятия не имел и не знал ни одной военной команды. Если бы я что-то командное вдруг произнёс, все мои солдаты свалились бы от хохота. Объявиться сразу художником мне тоже не улыбалось. Узнáют, что я художник, да ещё такого профессионального уровня — член Союза художников, главный художник академического театра, — заставят малевать портрет министра обороны, маршала СССР товарища Гречко Андрея Антоновича, на огромном металлическом листе. Очень уж мне этого не хотелось делать.

Срочно необходимо было что-то придумать, понятное, убедительное и простое. Главное по первости — не получить в командование взвод. Необходимо всего-то продержаться три-четыре дня, Товстоногов вернётся из московского депутатства и каким-то образом вызволит меня. Хорошо бы найти способ сообщить в театр, где я физически нахожусь. А пока, вспомнив своё нехорошее казённое детство, косить под дурачка, в виду иметь ничего не могущего. Да и вообще — я собачка маленькая, а кругом все начальники — я их очень уважаю и оттого предпочитаю с ними, волкодавами, никаких дел не иметь и вообще не шевелиться.

Переодевшись в солдатскую форму, прикрепив на погоны рядового две маленькие звёздочки, я почувствовал себя почти Швейком.

Всех одетых в гимнастёрки рядовых с офицерскими звёздочками на плечах накормили в походной столовке под тентом полевым завтраком, основу которого составляла детдомовская ячневая каша, не сильно обрадовавшая ряженых офицеров. Поедая её, я сообразил, что с непривычки от этой каши у меня возникнуть может расстройство желудка, с которым мне на время придётся покинуть лагерь. Сразу после завтрака нам командиром батальона, товарищем майором, велено было выстроиться у его палатки для назначения на должности. Вот тут-то, по дороге в эту начальственную палатку, я и исчез в лесу, держась за живот, и только через час явился к своим офицерам. На вопрос, куда я подевался, ответил: ходил по «царским» надобностям после расстройства.

Пока я отсутствовал, взводных, слава богу, распределили. Свободных «партизан»-офицеров вместе со мной осталось пять человек. Моложавый дивизионный капитан объявил, что следующее распределение произойдёт завтра, здесь же, после завтрака. Во лафа, обрадовался я, одним днём будет меньше.

Следующим утром оставшихся «партизан»-офицеров распределили помоганцами к старшим служилым командирам по разным видам деятельности в полку. То есть «партизана», бывшего на гражданке секретарём комсомольской организации на каком-то заводе, назначили главным комсомольцем полка, снабженец с бумагоделательной фабрики «Светоч» стал помощником снабженца полка, завгаражом строительного треста — помощником начальника автохозяйства полка и так далее. Я, естественно, на распределении должностей отсутствовал по причине несварения желудка и оказался без должности. Всех нас обозвали штабными офицерами «партизанского» полка и поселили в одной большой палатке. Я, бесхозный, оказался свидетелем крутой эксплуатации «партизанских» помоганцев. Каждый из них с утра исчезал по служебным надобностям, иногда даже не появлялся за обедом.

А я тем временем исследовал красоты окрестностей лагеря на Карельском перешейке. Естественно, моё лоботрясное безобразие долго продолжаться не могло. Палаточные соседи на третий день стали возмущаться моим бездельем, хотя вёл я себя мышкой-норушкой, жалующейся на желудочные боли. Правда, по мне видно не было, что я болен. Особенное усердие по моему поводу проявлял главный комсомолец полка, заявлявший, что я специально кошу под хворого, чтобы отлынивать от государственной службы.

Начинался уже третий день моего внезапного исчезновения из города. Два дня дирекция театра искала меня, но никто не знал, куда я исчез. мобильных телефонов тогда ещё не изобрели. Завтра, в воскресенье, из Москвы должен приехать Товстоногов и в понедельник быть на работе. Четвёртого июня я обещал поставить ему на сцену БДТ декорации к «Прошлым летом в Чулимске». Придётся сдаться и бить челом политотделу части, объявив им, что я художник театра, член Союза художников. И только нацелился я доносить на самого себя, как вдруг в палатку вбежал радостный комсомолец с вестью, что меня наконец назначат командиром второго взвода вместо заболевшего «партизан»-лейтенанта. Вот, думаю, не было печали, так черти накачали. Необходимо срочно, до назначения взводным, сдаться политотделу полка, а лучше — дивизии.

Почти бегом я кинулся к начальственной палатке полка в надежде найти там офицера-политработника и объявиться ему. Мне сильно повезло: в штабе я натолкнулся на с иголочки одетого старшего лейтенанта, помощника политрука дивизии, командированного на время к нам в «партизанский» полк по идеологической работе. Я тут же доложился старлею, кто таков, со всеми подробностями, и сообщил ему, что за мною охотятся с желанием назначить взводным взамен заболевшего офицера. Но мне не хочется становиться взводным, так как командовать не могу и не умею. Что угодно смогу вам нарисовать, начиная от стенгазеты, заканчивая портретами героев Советского Союза для плаца, масляными красками. Несколько лет назад, тоже на сборах, в городе Выборге я написал портреты маршалов Советского Союза для плаца.

Молодой политрук с ходу понял всю выгоду эксплуатации меня по рисовальной части и велел мне сейчас же забрать из нашей жилой палатки мой сидор с гражданскими шмотками и дуть к машине-«козлику», в которой он меня ждёт. Необходимо срочно бежать из лесного полка. Если полковые командиры успеют сегодня провести назначение взводным, армия меня уже не отдаст. Я по-быстрому, как старый опытный разведчик, проник в палатку, схватил одежонку и маханул на заднее сиденье армейского «козлика». Старлей, сидевший за рулём, спросил:

— Тебя никто не видел?

— Нет, в палатке никого не было. Все на работах.

— Ну, с Богом! Через час начнут искать, а мы с тобой уже в дивизии. Полковнику-замполиту я доложил про тебя. Он доволен. Поначалу предстоит расписать трибуну на плацу, она у нас неприлично «голая». Поселишься в дивизионном клубе, там имеются две комнатки на втором этаже. В одной будешь жить, в другой работать — готовить роспись.

— Хорошо всё это, — говорю я ему, — но мне бы на работу в театр позвонить, сообщить, что я живой. Меня ведь ночью с легавым забрали, а дома никого не было. Жена с сыном на Волгу укатили к родителям. Дирекция театра на ушах стоит, по городу меня ищет. Завтра хозяин БДТ, Товстоногов, главный режиссёр, с сессии Верховного Совета приезжает, а главного художника театра нет, и след его простыл.

Старлей признался: кроме полевого телефона, он ничем не владеет.

— Позвонить тебе можно будет только завтра утром из штаба. Сегодня воскресенье, никого там нет. Давай сегодня устроимся, фронт работы изучим, а завтра сообщим в твою дирекцию, что ты находишься на сборах, помогаешь родной армии, в клубе работаешь, всё тип-топ.

«Ладно, — думаю, — терпением Россия славилась, день переживём, а завтра Господь поможет!»

В клубе дивизионного городка лейтенант познакомил меня с местным начальником, начинающим седеть майором, шустрым, малого роста человечком армянского происхождения. Тот несказанно обрадовался мне — художнику. Потирая свои волосатые ручонки, спросил лейтенанта, на какой срок меня забрали на сборы. узнав, что на два месяца — июнь-июль, — от удовольствия даже подпрыгнул, воскликнув радостно:

— Ну наконец мы с ним заткнём все дырки по наглядной агитации в дивизии. Спасибо, спасибо, лейтенант, как здорово! Такого кадра раздобыл!

«Да... — снова думаю, — совсем не снилось мне собою затыкать дырки наглядной агитации. Теперь мне, «кадру», необходимо срочно сообщить в театр, где я нахожусь, не то действительно майор днём и ночью начнёт затыкать мною агитационные скважины».

Подкатив на «козлике»-газике к дивизионному клубу, солидному двухэтажному зданию с колоннами и фронтоном, построенному ещё во время Иосифа Виссарионовича, я понял, что ждёт меня в этом казённом доме. Майор забрал мои гражданские шмотки к себе в кабинет, сказав, что так будет сохраннее, и отвёл на второй этаж в рабочие комнаты. В одной из них в нише стоял диван.

— Вот здесь ты будешь жить, ночевать и работать. Условия, по-моему, классные для художника. Никто тебе мешать не будет. Изобразительный материал в нашей библиотеке есть. А она вон, с другой стороны лестницы, на этом же этаже, с завтрашнего дня можешь ею пользоваться вдоль и поперёк. А теперь устраивайся, туалет в конце коридора — направо. Питаться станешь в офицерской столовой. Мы сейчас с лейтенантом договоримся о тебе. Через двадцать минут встретимся внизу у входа, пойдём обедать, после обеда покажем тебе первую твою работу — трибуну дивизионного плаца.

После обеда майор и старлей отвезли меня на плац и похвастались новой трибуной. Она оказалась довольно обширной и, неожиданно для меня, отлитой полностью из бетона. Внешняя сторона трибуны по периметру окантована была подобием тяжёлой рамы. Вот внутри бетонной рамы я и должен был нарисовать какое-то панно, причём в ближайшие десять дней, так как через две недели дивизия будет праздновать свой юбилей и на него приедут крутые московские начальники из Министерства обороны.

Дивизия первой в конце финской зимней войны совершила марш-бросок на лыжах из Восточной Карелии и, перейдя финскую границу, оказалась под Хельсинки. Вот эту монументальную тему начальство дивизии и хотело видеть изображённой на своей дивизионной трибуне. Да, не думал и не гадал я о такой катавасии. Я театральный художник, а не монументалист и не уличный халтурщик, чтобы за десять дней изготовить этот живописно-лыжный бросок. Надо срочно рвать когти, иначе загнусь здесь, как цуцик, поцик и клёцик вместе взятые.

— Товарищ художник, а почему вы молчите? — обратился ко мне майор. — Тема ведь хорошая. Мы вам завтра покажем фотографии того замечательного подвига наших военных лыжников, проникших вглубь Финляндии, под их столицу. У нас даже сохранились негативы тех событий.

«Господи, чтоб я их не видел! Они не понимают, что такую работу не сделать в жутко короткий срок одному человеку, да и объяснить им это невозможно. Что делать? Что делать?» Майор, говоря про все важные необходимости работы, потирал свои волосатые ручонки, как людоед, получивший жертву на заклание. В экстремальных условиях в четырёх углах с испугу всегда можно найти пятый угол. Голова моя вдруг совершила такое. Я прямо перед генеральской трибуной заявил служилым офицерам-начальникам, что понял их труднейшую задачу, но чтобы выполнить её, необходимо приобрести профессиональный художественный реквизит, то есть краски, кисти, разбавители, холст, мел, клей для грунта, палитру, этюдник на ножках — работать-то придётся стоя. Причём купить всё это необходимо завтра, времени нет, иначе всем придётся «стоять на волосах».

— Да, дело серьёзное и понятное, товарищ художник. Таких красок и кистей у нас нет, добыть их можно только в городе. Товарищ старший лейтенант, доложите замполиту дивизии о завтрашней командировке в город вас с художником за материалами для панно, а я тем временем добуду денег, возьму из кинопроката.

Утром действительно армянский майор вручил моему лейтенанту деньги на краски, кисти и прочие необходимости, и мы двинулись в Ленинград на всё том же военном «козлике», только теперь им управлял разбитной сержант по имени, естественно, Василий. По дороге, проезжая через штаб, с помощью лейтенанта-помполита мне удалось дозвониться до замдиректора театра Самуила Ароновича Таксы, который всегда в 8:45 приходил на работу. Он поначалу страшно удивился моему исчезновению, но быстро всё сообразил, а моему приезду в город обрадовался, сказав, что Товстоногов будет у себя в 11:30. Лейтенанта я убедил начать командировку с театра, так как там мы кое-что добудем бесплатно. К одиннадцати сорока наш «козлик» причалил на Фонтанке, 65, к воротам БДТ. Охрана театра зырила на меня своими зенками, как на экспонат музея блокады Ленинграда, но всё-таки пропустила наш газик во двор театра без задержки.

Во дворе стоял мерседес шефа. «Всё должно получиться», — подумал я, и мне вдруг стало жалко старлея — несолоно хлебнёт он из-за меня перед своими начальниками. Всё-таки необходимо что-то сочинить для них. Выйдя из машины и оправив свою солдатскую гимнастёрку, я предложил старлею подняться со мной на второй этаж в кабинет моего командира — народного артиста СССР, главного режиссёра БДТ Товстоногова Георгия Александровича. Мне необходимо доложить, что я живой и не беглый, меня же вывезли из города ночью, и никто не ведает, куда я исчез. Он незнамо почему, может быть из любопытства, да и слава богу, согласился со мной пойти к Товстоногову. И вот мы с ним открыли дверь предбанника кабинета великого режиссёра, где против двери восседала за своим столом его знаменитая секретарша Елена Даниловна. Та, узрев в проёме двери меня в солдатской форме, удивлённая, поднялась со стула со словами:

— Что за маскарад, Эдуард, отчего вы так неожиданно обрядились? — Она не предполагала, что меня могут «забрить в партизаны».

— Елена Даниловна, дорогая, меня четыре дня назад, ночью, мобилизовали на сборы в армию.

— О бог ты мой, как так, у вас же выпуск спектакля! Я сейчас сообщу шефу, кто к нам притопал в кирзовых сапогах, — и исчезла за дверью начальственного кабинета.

Через малое время дверь открылась и в ней появился Товстоногов с вопросом: — Эдуард, как вам удалось оказаться в армии в такое рабочее время?

— Ночной военкоматовский захват с милицией, пришлось сдаться государству, Георгий Александрович! Извините, не представил вам моего армейского начальника — замполита дивизии, старшего лейтенанта, с которым нас командировали в город за красками.

— Товарищ старший лейтенант, проходите, пожалуйста, в кабинет, садитесь, начнём соображать, что нам делать далее. Эдуард, вы сейчас необходимы театру! Без вас невозможно выпустить спектакль! В Москве на сессии Верховного Совета я познакомился с очень симпатичным генералом армии, начальником Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота Алексеем Алексеевичем Епишевым и буквально вчера имел с ним интересную беседу об участии театров страны в просвещении нашей армии.

При фамилии Епишев старлей неожиданно вскочил со своего стула и вытянулся по стойке смирно.

— Вы отчего встали, молодой человек? Я ещё не всё сказал. Алексей Алексеевич дал мне свой прямой личный телефон и просил звонить ему по возникшим идеям, вопросам и необходимостям. Не думал я, что мне так скоро потребуется воспользоваться его любезностью. Елена Даниловна, пожалуйста, принесите визитку генерала Епишева. Помните, я по приходе в театр дал вам три визитки, одна из них генеральская? А вы, молодой человек, всё-таки сядьте, пожалуйста, вы же не в армии, а в театре, а я не генерал, а всего лишь рядовой запаса, и то — бывший. Елена Даниловна, наберите, пожалуйста, телефон генерала, у вас рука лёгкая!

Елена Даниловна набрала номер телефона Епишева, на «алло, слушаю» передала трубку Товстоногову.

— Здравствуйте, дорогой Алексей Алексеевич, извините за неожиданное беспокойство! Это говорит ваш вчерашний собеседник, Товстоногов. Чрезвычайное происшествие вынудило меня обратиться к вашей помощи сразу по приезде в Ленинград. Дело в том, что моего главного художника театра, заслуженного деятеля искусств России Кочергина Эдуарда Степановича, три дня назад ночью забрали на сборы. А у нас в театре в моей постановке в конце июня должен выйти спектакль по пьесе замечательного сибирского драматурга Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Художником этого спектакля является Кочергин. Пока мы с вами были на сессии Верховного Совета, его ночью забрала армия, и он, естественно, не смог смонтировать декорации, и весь театр во главе со мною «повис в воздухе». Я должен буду отменить выпуск, а это скандал с министерством культуры, невыполнение плана за сезон и прочие огромные неприятности. Помогите нам, ради бога, отдайте его обратно! Где он? Он сейчас с сопровождающим его старшим лейтенантом у меня в кабинете. Они приехали по надобности за красками для нужд дивизии. Вот такие нечаянные события произошли у нас в театре.

Через некоторую паузу мы услышали продолжение разговора:

— Вы говорите, что это не проблема? Спасибо вам от меня лично и от всей нашей труппы! Что-что?.. Лейтенанта к телефону? Сейчас! Товарищ лейтенант, пожалуйста, назовите Алексею Алексеевичу номер части, в которую забрали нашего художника! Вот вам трубка.

Лейтенант с испугу побледнел, взял трясущейся рукою трубку телефона и довольно громко, но заикаясь, представился товарищу генералу армии старшим лейтенантом, назвал номер части, где прописаны взятые на сборы «партизаны». Передавая телефонную трубку назад Товстоногову, старлей объявил, что генерал армии приказал срочно возвратиться в часть, оформить все документы и вернуть художника в город живым и здоровым!

— А теперь, Елена Даниловна, по такому великолепному финалу необходимо с нашими двумя лейтенантами выпить по чашке лучшего грузинского чая! — заявил мой довольный случившимся шеф.

Пока Елена Даниловна накрывала на круглый белый стол чай с конфетами и печеньем, я позвонил нашему театральному фотографу Борису Стукалову с просьбой узнать, где в Питере можно напечатать хорошего качества большие фотографии со старых негативов времён войны, чтобы изготовить фотографическое панно для большой дивизионной трибуны. Пока мы пили чай, Борис Николаевич уговорил своего старого учителя, фотографа-фронтовика Илью Наровлянского, изготовить фотомонтаж заданного размера в своей мастерской на 4-й линии Васильевского острова за пять-шесть дней после получения негативов. Товстоногов, слышавший мой разговор с фотографом, пообещал старлею, что театр оплатит изготовление фотопанно. Живописное панно качественно за неделю не сделать, а большая фотография, вкомпонованная в нишу трибуны, будет смотреться очень эффектно, современно и достоверно. Старший лейтенант обрадовался такой идее и обещал негативы привезти к фотографу уже завтра и собственноручно.

Итак, спустившись во двор к своему «козлику», мы, не заезжая ни в какие красочные магазины, поспешно двинулись «на Васе» на наш Карельский перешеек, в дивизию, как я понял, за моими гражданскими одежонками. Василий, понукаемый старлеем, мчался как угорелый, не соблюдая никакие скоростные ограничения. И точно, через два часа мы оказались у штаба дивизии. Лейтенант, перепрыгивая ступени лестницы, исчез за дверью штаба. Через пять минут на бетонном крыльце он появился вместе с полковником и майором. Полковник, увидев меня, остановился и спросил:

— Майор, где находится гражданская одежда лейтенанта Кочергина?

— В моём кабинете, товарищ полковник! — ответил завклубом.

— Так вот, вещи его должны быть здесь, товарищ майор, одна нога здесь, другая там, понял? Бегом марш! Сам Епишев, сам Епишев, генерал армии, звонил по поводу вас! Вы понимаете, а? Сам генерал армии — Епишев! Вот это да! — как чокнутый, повторял высоченный полковник эти слова, а маленький майор бежал по диагонали через огромный плац в свой клуб за моим сидором.

Через два с половиной часа я на том же «козлике», с тем же Василием прибыл на Фонтанку, 65. Но сопровождающим моим уже был не старший лейтенант, а майор, завклубом, который всю дорогу повторял слова полковника: «Сам Епишев, сам Епишев, генерал армии, звонил нам в дивизию!»