«Выйдя из сундука, мамина жизнь туда не возвращается больше». В России впервые опубликовали рассказы дочери Цветаевой

В издательстве «Бослен» в преддверии 130-летия со дня рождения Марины Цветаевой, которое отмечается в октябре, вышла книга «Ариадна Эфрон. Рассказанная жизнь». Она содержит ранее нигде не публиковавшиеся рассказы дочери Цветаевой — о ее парижских годах, о ссылках, лагерях, о людях и событиях ее долгой и сложной жизни. Они были записаны исследовательницей творчества Цветаевой Еленой Коркиной и пролежали полвека в ее блокнотах. «Фонтанка» с ней поговорила.

Ариадна Эфрон родилась в 1912 году в браке Сергея Эфрона и Марины Цветаевой, с раннего детства писала стихи, вела литературные дневники. В 10 лет она вместе с матерью уехала за границу, до 24 лет жила с семьей в Париже, изучала искусство, занималась журналистикой и переводами. После возвращения в СССР ее арестовали в первый раз по обвинению в шпионаже, в лагерях она провела 8 лет, где узнала о смерти родителей. Второй раз ее приговорили к пожизненной ссылке, но после смерти Сталина Ариадна Эфрон была реабилитирована в 1955 году за отсутствием состава преступления. После этого жила в Москве и Тарусе, занималась архивом матери, готовила к печати ее сочинения, переводила.

Автор книги, исследовательница Елена Коркина познакомилась с Ариадной Эфрон в юности и провела в тесном общении с ней последние шесть лет жизни дочери знаменитой поэтессы. Их встреча оказала огромное влияние на жизнь Елены Коркиной — она стала исследовательницей творческого наследия Марины Цветаевой, кандидатом филологических наук, а сейчас является старшим научным сотрудником Дома-музея Марины Цветаевой. 24 рассказа, опубликованные в книге, были записаны Еленой Коркиной со слов Ариадны и являются уникальным документом, ведь, кроме коротких воспоминаний о матери и архива писем, Ариадна Эфрон не оставила литературного наследия.

— В самом начале своей книги вы описываете, как мечтали познакомиться с Ариадной Сергеевной и как, случайно узнав ее адрес, несколько раз приходили к ней домой, приносили цветы, кулич на Пасху. Из чего родился такой ваш трепет, тогда еще совсем молодой девушки, перед Ариадной Сергеевной?

— Из увлечения поэзией и личностью Марины Цветаевой. Из ее «Стихов к дочери», описаний маленькой Али (так ее называли в семье. — Прим. ред.) в прозе и из ее комментариев к «Избранным произведениям» Марины Цветаевой в Большой серии «Библиотеки поэта» 1965 года. Меня потрясло осознание, что вот это «Дочери моей Ариадне, венецианским ее глазам» и «Забудешь ты мой профиль горбоносый // И лоб в апофеозе папиросы» живет сейчас в Москве и это она издает то, без чего я уже не представляла своей жизни.

— Почему в рассказах, опубликованных в книге «Ариадна Эфрон. Рассказанная жизнь» почти не упоминается ни Марина Цветаева, ни брат Ариадны Сергеевны, ни ее муж?

— Потому что эта книжка построена на том материале, который у меня был. На том, что она рассказывала мне, цельными законченными рассказами.

Конечно, все упомянутые в вашем вопросе родные всегда присутствовали в ее сознании и она часто вспоминала их по разным поводам.

Кстати, и родители и брат присутствуют в первом эпизоде рассказа «Читатели газет», а память о матери и брате создает невидимый план в рассказе «Женщина с мальчиком» — имеющий уши да слышит.

Об очень близких людях как-то трудно, по-моему, выстраивать сюжетные рассказы, а вот вспоминать их к слову, к случаю, когда они в тебе вечно живые, естественно, и это часто бывало.

Помню, как-то я должна была идти к некоему официальному лицу по важному для меня делу и очень боялась этого визита. И вот Ариадна Сергеевна, исчерпав все рациональные доводы для моего ободрения, сказала: «Ну, может быть, тебе поможет совет моего мужа. Когда-то он меня научил, и мне всегда помогало. Он говорил: вот ты входишь в кабинет к важному начальнику, тебе неловко его отвлекать своим ничтожным делом и своей мелкой особой. От страха и смущения ты готова провалиться сквозь пол. А теперь посмотри на него прямо. Вот он стоит за столом, как он есть, галстук, пиджак… а ниже? А ниже загораживает стол. А представь, что он стоит босиком, не говорю уже без брюк… И весь страх твой пропадет, он такой же, как и все, а важность — это пиджак и галстук — форма, фиговый листок». Вот и весь фокус.

— Детей Цветаевой (как и ее саму) окружают слухи и домыслы: например, о том, что Ариадну превратили в прислугу при Муре (так называли ее брата, Георгия Сергеевича), что она не могла посещать свои занятия из-за того, что должна была ухаживать за младшим братом, что в семье была тирания. Как все обстояло на самом деле? Что чаще всего вспоминала Ариадна Сергеевна о матери и семье?

— «Остались пересуды, а нас на свете нет». До наших дней это дошло от парижских компатриотов (соотечественников. — Прим. ред.), соседей, знакомых семьи и растиражировано интернетом. В письмах Цветаевой тоже встречаются жалобы на трудные домашние условия.

По-моему, это вполне понятные вещи. Пока Мур был маленький, Аля помогала, сидела с ним, гуляла, занималась. Но лет с 17–18 у нее, понятно, появились свои интересы, знакомые, друзья, подруги, занятия, увлечения. И Цветаева с пятилетним Муром осталась без всякой помощи. Растить ребенка на одних руках очень трудно, и ее сетования на дочь понятны.

Ариадна Сергеевна никогда об этом не говорила, и я об этих шероховатостях, неизбежных в каждой семье, узнала, как и все, из опубликованных писем Цветаевой.

— Тяготила ли Ариадну Сергеевну слава «дочери Цветаевой»? Повлиял ли этот статус на ее жизнь и характер?

— Никакой «славы» в смысле публичной известности и не было в силу уединенности ее жизни. В Тарусе ее порой утомляли неожиданные визиты поклонников поэзии Цветаевой, из соседнего дома отдыха иногда к ней наведывались целыми экскурсиями. Потом наезды цветаеведов, «вооруженных» опросными листами, отнимали много времени и сил, которых вообще было мало.

А на жизнь и характер, сколько я могу судить, повлияла не слава, а ответственность хранительницы материнского архива. Вот это поистине был крест. Главная ее забота и тревога, как она говорила: «C ним ни жить, ни помереть спокойно нельзя».

— В интернете разошлась фраза из дневников Льва Левицкого про Ариадну Эфрон: «Несмотря на все ужасы, выпавшие на её долю по возвращении на родину, она не только никогда не жалела о сделанном выборе, но, вопреки пережитому и испытанному ею, охотно платила дань верноподданническому конформизму». Так ли было на самом деле?

— Это типичное суждение окололитературной диссидентствующей публики. Которую Ариадна Сергеевна не любила и избегала, и эта нелюбовь была взаимной. Понять ее они не могли, не хотели и не пытались. И тихо ненавидели ее за то, что к архиву Цветаевой она никого не подпускала и не скрывала, что передаст его на государственное хранение в ЦГАЛИ и закроет к нему доступ на 25 лет.

— Как вы считаете, почему Ариадна Эфрон не написала книгу? Литературовед и писатель Дмитрий Быков (признан СМИ-иноагентом, внесен в реестр Минюстом РФ 29 июля 2022 года) считает, что главное, что оставила она после себя, — ее лагерные письма. Вы с этим согласны?

— Письма не литература. Что касается книги, полагаю, что к концу своей туруханской ссылки, обогащенная богатейшим опытом прошедших шестнадцати лет — и географическим, и человеческим многообразием встреч, и душевным ростом,— она была заряжена и стремилась к этой цели, прямо как стрела. И была остановлена непреодолимым препятствием, если угодно роком.

Вот две цитаты из писем одному и тому же человеку, ее подруге с первых московских дней, Лиде Бать. Между этими письмами — два месяца. Первое написано в Туруханске, второе в Москве.

«9 мая 1955 г. Ты спрашиваешь, что бы я хотела больше всего делать? Конечно, писать, и только писать. Всякое там рисование — это только подсобное, как иллюстрация к книге».

«30 июня 1955 г. Я всё время брожу по прокуратурам — за папу и за Аду хлопочу. А главное — разбираю мамины рукописи. Поскольку могу установить — сохранилось большинство, но кое-чего явно нет. <…>

Из этого сундука, окованного железом, как из ящика Пандоры, встает вся та жизнь, которую я в себе держала, тоже как в ящике, и не давала ей ходу.

Выйдя из сундука, мамина жизнь туда не возвращается больше, над этим не закроешь крышку. Всё это сильнее меня — и живее меня, живущей. <…>

Вот мы и встретились с нею вновь. И я, живая, нема в этой встрече — говорит только она».

И эта встреча определила последние двадцать лет ее жизни, посвященные архиву и публикации литературного наследия Цветаевой.

— В книге вы приводите фразу Ариадны Сергеевны: «Я всё время осознаю несоразмерность того, о чем пишу, своему собственному явлению». О чем это?

— Это было сказано в период работы над книгой воспоминаний «Страницы былого», которую Ариадна Сергеевна успела довести до 1925 года — рождения брата и переезда семьи в Париж.

А первые главы там, как вы помните, — «Моя мать. Ее семья», «Мой отец. Его семья». То есть речь шла обо всей череде великих или выдающихся людей, героев или подвижников: Марина Цветаева, Иван Владимирович Цветаев, Мария Александровна Цветаева, Александр Данилович Мейн, Елизавета Петровна Дурново-Эфрон, Сергей Эфрон. И сознание своей несоразмерности — по таланту, дарованиям, образованию, душевной силе, жизненным свершениям — с этими людьми мне кажется очень понятным. Есть письмо Ариадны Сергеевны к Анастасии Ивановне Цветаевой (младшей сестре Марины Цветаевой. — Прим. ред.), в 1946 году, из лагеря, в ответ на отождествление Анастасии Ивановны себя с сестрой. Там она перечисляет качества, которые ставят Цветаеву на недосягаемую высоту: талант плюс трудоспособность, упорство и целеустремленность, и продолжает: «А мы? Талантливы, без сомнения. И в какие только земли мы не закапывали свои таланты! Целеустремленны? Да, но к скольким целям стремились! Трудоспособны? О да, но…»

— Помните ли вы, какой из рассказов Ариадны Эфрон произвел на вас особенное впечатление?

— Прекрасно помню. Это рассказ «Василий Жохов, первый вор Севера». Кроме экзотичности для меня тогда всех персонажей, я, как драматург (а я тогда была драматургом), восхищалась сюжетом и видела, что это готовая пьеса с яркими героями, прибавить только несколько боковых линий из других рассказов — «Два раввина», «Монашка», «Случай на этапе». И как герой «Театрального романа» Булгакова, я в своем воображении тоже устроила сценическую коробочку, в которой неустанно разыгрывала эту пьесу.

— Рассказы Ариадны Сергеевны записаны вами с ее слов по памяти. Означает ли это, что все-таки настоящий автор или хотя бы соавтор этих рассказов — вы, Елена Коркина?

— Ну… В смысле как Эккерман (автор «Разговоров с Гёте...», его друг, писатель. — Прим. ред.) или Лас-Каз (автор воспоминаний о Наполеоне, работавший с ним секретарем. — Прим. ред.). Да, без нас всё бы кануло в Лету. «Вещи и дела, аще не записаны бывают, тьмою забвения покрываются», — как начинает Бунин «Жизнь Арсеньева».

— Как повлияло на вас — ваш характер, вашу судьбу — знакомство с Ариадной Эфрон?

— Встреча и годы, проведенные с Ариадной Сергеевной, определили род моих занятий, то есть мне пришлось связать свою жизнь с архивом (ЦГАЛИ) и с архивом Цветаевой, хотя у меня были совсем другие планы — «но об этом уж нечего», как сказано в одном из последних стихотворений Твардовского.

Что касается характера — ну кто же может сказать что-то верное о своем характере?! Хотя Ариадна Сергеевна считала характер самым главным и определяющим и говорила не раз, что жизнь одолеть ей помог именно ее характер. Но с годами я стала замечать в себе много общего с Ариадной Сергеевной. Она говорила, что ее любимым занятием всю жизнь было просто «глазеть по сторонам», изящнее сказать — созерцание. Равнодушие к перипетиям собственной жизни. Больший интерес к людям и их обстоятельствам, чем к себе и своим собственным. Вот такое. Возможно, это от нее.

Беседовала Мария Лащева, специально для «Фонтанки.ру»