«Отменяет всякую возможность диалога». Как русский язык изменился за год боевых действий и что это говорит о нас

После 24 февраля язык СМИ и бытовое общение пополнились новыми словами: релокация, спецоперация, денацификация. Но это лишь поверхностный взгляд на процесс.

Русский язык в течение уже долгого периода меняется, но можно ли сказать, что меняется он в определённом направлении? Есть ли в этих изменениях тенденция и стала ли она только ярче в последний год? Петербургский филолог, член Орфографической комиссии РАН и Комиссии по русскому языку при правительстве РФ Светлана Друговейко-Должанская рассказала «Фонтанке», могут ли «лица чувствительной категории» поставить в тупик, как Оруэлл проник в официальные источники информации и почему язык вражды не поможет нам понять друг друга.

Многие скажут, что после 24 февраля их жизнь сильно изменилась: кто-то уехал за границу, а кто-то остался, но считает, что живет уже в другой стране. Светлана Викторовна, можно ли говорить о каких-то существенных изменениях, произошедших в языке за последний год?

Когда говорят об изменениях, произошедших в языке за короткий промежуток времени (а для жизни языка год — это всего лишь мгновение), то чаще всего имеют в виду появление в нём новых слов. Подобные слова, бесспорно, отражают социальные, политические и культурные изменения в жизни общества. И о том, какие слова зазвучали чаще, можно судить, проводя, например, оценку запросов в поисковых системах «Яндекса» или Google. Но на вопрос о том, задержится ли в языке какая-то новинка, можно будет ответить лишь спустя годы.

Например, в минувшем году явно гораздо чаще, чем раньше, звучало заимствование вайб, которым называют некую атмосферу, сложившуюся вокруг чего-либо, настроение, создаваемое чем-либо или кем-либо: у этого клуба фантастический вайб, в песне для меня главное не текст, а вайб.

И всё-таки: можно ли выделить некие тенденции в языковых изменениях последнего года?

В нашем политическом и публицистическом языке происходит совершенно откровенная эвфемизация — попытка замены тех слов и выражений, которые давно в языке существуют, но при этом обладают яркой оценочностью, чаще всего негативной, на более нейтральные и мягкие, не выражающие откровенного, подчеркнутого, остро оценочного отношения к называемому. В лекциях на эту тему я нередко цитирую старую английскую эпиграмму: «Мятеж не может кончиться удачей — в противном случае его зовут иначе». Попросту говоря, называя некое историческое событие мятежом, говорящий невольно подчеркивает свое отрицательное отношение к произошедшему.

Процесс эвфемизации начался в российских СМИ не вчера: слово «взрыв» уже давно заменяется на «хлопок», говорят не об «аварии», а об «инциденте», не о «пожаре», а о «задымлении», не о «спаде», а об «отрицательном росте».

Но то, что в последний год этот процесс стал более заметным, — вещь очевидная. Всем известно, как называется сегодня то, что происходит между Россией и Украиной — специальная военная операция. А еще раньше нечто подобное именовали «операцией по принуждению к миру».

Вот свежий пример подобного рода: после 4 февраля этого года, когда произошёл обмен пленными между Россией и Украиной, новостные каналы https://www.fontanka.ru/2023/02/04/72032594/ сообщили, что среди тех, кого обменяли, оказались «лица чувствительной категории». О ком идет речь? Искушенный носитель языка, оценивая это сочетание вне контекста, предположил бы, вероятно, что подобным образом названы, допустим, люди с тонкой душевной организацией или такие люди, которые, увы, чаще всего становятся невинными жертвами военных действий, — например, дети, старики, беременные женщины…

Но, насколько я могу догадаться, «лицами чувствительной категории» наши СМИ поименовали тех, кому действительно больше всего пришлось бы пострадать, находясь в плену. По всей видимости, это именно те, кто в силу своего положения, в силу избранного рода деятельности несет наибольшую ответственность за СВО, — вероятно, лица, имеющие отношение к ФСБ, ФСО, ГРУ, военные высокого ранга. Может быть, именно поэтому обмен происходил не один к одному — на одно российское «лицо чувствительной категории» обменивали нескольких украинских пленных. Кажется, что «лицами чувствительной категории» эвфемистически названы в этом случае люди «привилегированные». Недаром сегодня так часто вспоминают Оруэлла — и описанный им «новояз», и, в особенности, фразу о том, что «все животные равны, но некоторые животные равнее прочих».

Поскольку то, что происходит сегодня, вызывает раскол в обществе, естественно обостряется то, что называют языком вражды: слова оценочные, причем оценочные негативно, звучат из уст представителей разных точек зрения.

Одни называют сторонников несимпатичной им общественной позиции «завойнистами» или «освободятлами», другие клеймят противников именованиями «укропы» или «нацпредатели». Едва появилось слово «мобики», вполне естественное для современного языка разговорное сокращение слова «мобилизованные», как его заменило уничижительное «чмобики». Давно существовало относительно нейтральное наименование «англосаксы» в отношении тех представителей западных стран, которые яростно выступают против России, — однако в последнее время их всё чаще именуют «наглосаксами». И это лишь несколько примеров идеологического противостояния, которое выражается в языке.

Язык вражды не способствует тому, чтобы разные группы людей начали понимать друг друга?

Увы, но, как кажется, спокойный, взвешенный диалог, одна из задач которого — понять другого, «инакомыслящего», оказывается сегодня маловозможным. Цель говорящих состоит в прямо противоположном— выразить своё (отчетливо сформированное и непререкаемое) отношение. Если кто-то называет идеологических противников «укропами» или «рашистами», понятно, что негативная оценочность, содержащаяся в этих словах, уже отменяет всякую возможность диалога.

По моим наблюдениям, ещё выросла популярность аббревиатур.

Аббревиатуры никуда не исчезали, просто некоторые из них столь громко зазвучали в ежедневной повестке, что от них мгновенно стали образовываться новые слова: чевэкашники, свошники. Способность аббревиатуры образовывать однокоренные слова — это свидетельство того, что она стала привычной, стала фактом языка.

Слово чевэкашник может войти в словарь?

Оно уже вошло в академический орфографический словарь. Но ведь задача орфографического словаря состоит лишь в том, чтобы диктовать пишущему верное написание этого слова, а вовсе не узаконить его употребление. При переиздании словаря (допустим, через несколько десятилетий) то или иное слово может оттуда уйти, так как станет неактуальным.

Можно ли говорить о некоей группе понятий, которые заменяются эвфемизмами, например, в военной сфере?

Это не тематическая группа понятий — это слова, которые имеют яркую негативную окраску. Публицистическому языку, вообще говоря, экспрессивность, оценочность как раз свойственна, поскольку тексты СМИ не просто передают информацию — они стремятся сформировать у читателя или слушателя отношение к этой информации. Однако сегодняшние СМИ, напротив, пытаются эту оценочность всячески затушевать. Так, называя какое-либо происшествие «катастрофой», автор текста невольно внушает читателю представление о том, что случившееся ужасно, непоправимо, имеет трагические последствия, — называя то же самое событие «инцидентом», говорящий пытается отмежеваться от оценки. Кстати, та же идея «квазиобъективности» породила и ставшее мемом выражение «не все так однозначно».

Это как слово «отработать» в значении нанести удары.

Бесспорно. Кроме того, глагол «отработать» подчеркивает идею о том, что «военные всего лишь выполняют свою работу», то есть не совершают ничего дурного, а просто делают то, что им предписано уставом и присягой.

Институт русского языка имени Пушкина назвал «наследие» словом 2022 года. Вы согласны с таким выбором?

Техническая подоплека этого выбора мне неизвестна: какой массив данных был проанализирован, на чем именно основывалась оценка. Представители ГИРЯП заявляли, что решили не учитывать слова, связанные с актуальной повесткой. Но как слово года может быть не связано с тем, что происходит в обществе?

А какое слово стало победителем в конкурсе «Слово года»?

Словом года эксперты конкурса назвали существительное «война», что вовсе не удивительно, на втором месте оказалось слово «мобилизация», на третьем — «релокация». Выражения года: «специальная военная операция»; «нет войне» и «где вы были 8 лет».

В категории «антиязык», то есть язык пропаганды и агрессии, победили слова денацификация, дискредитация и иностранный агент.

В жюри этого конкурса входит около двух десятков гуманитариев (филологи, философы, социологи, журналисты, писатели). Выбор происходит следующим образом: на протяжении года идёт наблюдение за тем, что происходит в языке, и формируется список наиболее актуальных для этого периода слов и выражений. После чего проводится статистический анализ — в том числе и по запросам «Яндекса» или Google. В ноябре происходит голосование: каждый из членов экспертного сообщества выставляет этим словам и выражениям свой рейтинг, и путем суммирования оценок определяется победитель.

Госдума приняла закон о защите русского языка от «чрезмерных иностранных заимствований». Он предполагает недопустимость использования иностранных слов, за исключением не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке. Такие методы могут формировать язык?

В этой новости нет, простите за тавтологию, ничего нового. Закон о русском языке как государственном был принят в 2005 году, а в феврале 2023-го в него были всего лишь внесены поправки. Уже в 2005-м филологи говорили, что этот закон пока что не может реально работать. Потому что любой закон должен быть обеспечен подзаконными актами, способными подкрепить его декларативные положения, обеспечить (назовем это по-чиновничьи) механизм действия закона по отношению к конкретным ситуациям.

В частности, в поправках к этому закону сказано, что нормы современного русского языка при использовании его в качестве государственного должны быть зафиксированы в нормативных словарях, справочниках и грамматиках. И по сути это совершенно верно. Однако список таких нормативных источников должен быть ясно определён. Но подобного списка пока что не существует, и более того — он не может быть создан ни завтра, ни в течение ближайшего времени.

Категорий словарей, которые могут диктовать норму, немного: орфографический, орфоэпический, толковый и грамматический. Такие словари делаются даже не годами, а десятилетиями, в особенности толковые. Тогда на чем мы основываемся, когда говорим, что у того или иного слова есть только такое значение и никаких других?

Возможно ли по тем тенденциям в языковых изменениях, которые вы назвали, как-то охарактеризовать сегодняшнюю ситуацию в обществе?

Увы, но можно. Судите сами: официальный, цензурированный, выхолощенный язык СМИ, который всячески стремится избежать яркой оценочности, и свободная речь говорящих по-русски, которая, напротив, такую оценочность последовательно демонстрирует, — это ведь, простите за банальность, две стороны одной медали. И то, насколько контрастируют изображения на этих сторонах, не может не настораживать.

Беседовала Лена Ваганова, «Фонтанка.ру»