Почему русская культура — это не про предотвращение конфликтов?

Могла ли многовековая русская культура, о которой так много говорят, предотвратить жестокий международный конфликт, что день за днем уносит жизни прямо сейчас? Этим вопросом задаются уже не только россияне. О миротворческой миссии Достоевского, Толстого, а с ними и русского балета и даже русского рока, известного своим пацифизмом, рассуждают культурологи в крупнейших западных СМИ. И как правило, ответа не находят. «Фонтанка» задала непростой вопрос, взятый в название публикации, Якову Гордину, главному редактору журнала «Звезда».

«Не сегодня поставлен роковой вопрос — может ли влиять высокая культура, литература в частности, на бытовое поведение индивидуума и общества в целом? И мы стараемся убедить себя, что это несомненно, и поражаемся, когда реальность демонстрирует обратное.

В своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский сказал: «Я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего».

При всем почтении к нобелевскому лауреату, позволю себе усомниться.

Во время Крымской войны в сражении под Инкерманом читатели гуманиста Диккенса, популярнейшего в то время писателя Англии, властителя умов, хладнокровно и успешно расстреливали из скорострельных и дальнобойных ружей русских солдат, чье вооружение находилось на уровне наполеоновских войн. Они выполняли свой долг.

При объективном взгляде на реальность выясняется: самая что ни на есть развитая культура находится в парадоксальной и противоречивой связи с жизненной практикой ее носителей.

Обратимся к нашему российскому историческому опыту.

Михаил Александрович Бакунин, родовитый дворянин, высокообразованный, читавший Гегеля на немецком... И что? Все это не помешало ему превратиться в революционера-разрушителя, отрицавшего все моральные нормы и возлагавшего надежды на «лихой разбойничий мир».

Алексей Петрович Ермолов, европейски образованный, в молодости переписывавшийся с друзьями-офицерами на итальянском, высоко ценивший Пушкина и Лермонтова, будучи «проконсулом Кавказа», мог без колебаний отдать приказ об уничтожении горского аула с сотнями женщин и детей, считая это стратегически целесообразным.

Кстати о Лермонтове. Русский поэт Лермонтов был носителем самой что ни на есть гуманистической культуры.

Русский офицер Лермонтов был военным-профессионалом, крови не боящимся, командовавшим сотней «охотников», спецназом, выполнявшим отнюдь не бескровные задания. Кажется, что автор гуманного и мудрого «Валерика» и участник этого сражения, писавший своему другу, что он «вошел во вкус войны», и гордо называвший число убитых горцев, — разные люди.

Пушкин, которого мудрый Георгий Федотов назвал «певцом империи и свободы» — казалось бы, взаимоисключающие вещи, — ярчайший пример той парадоксальной связи высокой культуры и политической практики.

Да, Пушкин был человеком с имперским сознанием, написавшим «Клеветникам России» и в частном письме после восхищения храбростью мятежных поляков твердо сказавшим: «Их надо задавить...» Но, подводя жизненный итог, он определил свои ведущие идеи совсем по-иному: «...чувства добрые я лирой пробуждал… в мой жестокий век прославил я свободу и милость к падшим призывал».

Ситуация Пушкина принципиально характерна для русской литературы как особого явления. В ней боролись две мощные тенденции — суровая имперская и прекраснодушная гуманистическая. Первая тенденция была вполне органична для культуры военной империи, построенной Петром. Но имперская жесткость у людей культуры вызывала не только понимание, но и отторжение. Иногда радикальное, как у позднего Пушкина. Тем не менее в некотором смысле мы по сию пору живем в петровском государстве.

Поражающими примерами этой парадоксальной двойственности были два гиганта нашей культуры — Достоевский и Толстой.

Один пример. В «Дневнике писателя за 1876 год» Федор Михайлович писал: «Да, Золотой Рог и Константинополь — все это будет наше, но не для захвата и не для насилия, отвечу я <...>. Это случится само собой, именно потому, что время пришло <...>. Это выход естественный, это так сказать слово самой природы».

Поздний Достоевский — империалист: Константинополь должен быть русским. Но он и гуманист — никакого захвата, никакого насилия. Как он себе это представлял?

Поздний Толстой — воинствующий гуманист. Он создает свою религию, основанную на одном только постулате — любви к человеку. Но он и неукротимый радикал — он призывает к тотальному разрушению государства, что неизбежно чревато большой кровью.

Сейчас принято вспоминать о преступлениях европейских колонизаторов. Не возразишь — что было, то было.

Но за плечами тех, кто совершал подчас чудовищные преступления в Африке, в Азии, — англичан, испанцев, французов — стояли великие культуры. Причем христианские культуры.

Истово верующий Кромвель доносил богобоязненному английскому парламенту о деяниях его армии в Ирландии: «Я приказал своим солдатам убивать их всех. В самой церкви было перебито около тысячи человек. Я полагаю, что всем монахам, кроме двух, были разбиты головы». Это были католические монахи.

Увы, такова была общемировая практика. Восточные завоеватели и усмирители не отличались от европейских.

В ХVIII веке, когда просвещенные европейцы совершали свои «подвиги» в разных концах света, Российская империя строилась отнюдь не в белых перчатках и не по евангельским заветам.

Например, существует большая научная литература, основанная на фундаментальных источниках, посвященная башкирским восстаниям и их свирепому подавлению в 1730–1770-х годах. Башкиры сопротивлялись изъятию у них исконных земель и самодурству чиновников. Русские и советские историки отнюдь не склонны были к «очернению» отечественной истории. Они просто честно делали свое дело. По их данным, только с 1735 по 1740 год было убито и отправлено на каторгу от 40 до 60 тысяч повстанцев. Дело доходило до столь чудовищных по жестокости эксцессов, что ужасалось высшее командование.

Повторю — исторический опыт показывает, что величие культуры и жизненная практика народов находятся в сложнейшей, отнюдь не прямой связи.

В этом отношении великая — воистину великая! — русская культура не является исключением. В лучших своих образцах она была резко антикрепостнической, что не мешало русским дворянам (христианам!) до середины ХIX века торговать русскими крестьянами (христианами!).

Великая русская литература не предотвратила катастрофу 1917 года и не смягчила ее жестокость.

И не будем строить иллюзий относительно степени воздействия культуры, какой бы мощно гуманистической она ни была, на политическую практику народов и государств.

Роль культуры велика и благотворна, но — не определяюща. Тем более если учесть неизбежную двойственность, заложенную в каждой из мировых культур.

Значит ли это, что титанический труд, свершенный людьми русской культуры на протяжении всей ее истории — за много веков, — был бесполезен для определения общей судьбы? Ни в коем случае. Культура неспособна была предотвратить катастрофы, но оказывалась необходима в процессе выздоровления и духовного возрождения.

Сама двойственность нашей культуры — литературы прежде всего — предлагала возможность выбора. А там, где есть право выбора, — есть надежда».