Ушёл в ВЕЧность…

У Владимира Евгеньевича Чурова было много прозвищ. Иногда ироничных, но всегда добрых. В Смольном его называли Дедом Морозом, и вообще, его борода привлекала отдельное внимание. В Центральной избирательной комиссии (ЦИК) он был ВЕЧ (позднее — Вечный). Своих прозвищ он не только не стеснялся, но даже их обыгрывал: свои не менее знаменитые очки «пририсовывал» легендарному в 2015 году приморскому козлу по кличке Тимур… На открытках, которые дарил.

Мы познакомились в середине 90-х. Петербург не реже раза в неделю принимал высокие иностранные делегации. Владимир Евгеньевич обратил на меня внимание потому, что я переводил с английского и китайского языков. Чуров, по должности принимавший зарубежных гостей, стал меня расспрашивать о настрое переводчика при работе со столь непохожими языками. Расспрашивал подробно и по существу. Поначалу мне показалось, что он сам филолог.

Я благодарен Владимиру Евгеньевичу за профессиональную поддержку в те времена. Дело в том, что к участию в серьёзных переговорах, например в сфере судостроения, переводчику надо готовиться заранее, вникать в существо дела и только после этого уточнять филологию. Но высокие судостроительные начальники иногда этого не учитывали: «В прошлый раз справился. И завтра получится». Без помощи Чурова было не обойтись. Понятно, через кого директор, например, «Адмиралтейских верфей» получал сигнал: «Примите переводчика и оставайтесь с ним, пока он во всём не разберётся». Предварительная работа на тех самых «Верфях» однажды затянулась до полуночи.

Вообще, к переводчикам Владимир Евгеньевич питал слабость. Интересовался историей родного мне Военного института иностранных языков. Выступал (непременно в форме посла) перед курсантами. Кстати, одно из последних его публичных появлений было связано с открытием мемориальной доски «родоначальнику» института — генералу Алексею Игнатьеву. Уже будучи председателем ЦИК, он перед выездом за рубеж обращался за консультациями именно к переводчикам, с азов знающим страну, в которую предстоял выезд. Хотя мог обратиться в любой академический институт. Конечно же, это нас сблизило.

Второй особенностью нашего общения стало «военное дело». Мне кажется, он, сын многоопытного военного моряка-гидрографа, жалел, что не стал профессиональным военным. В этом меня убеждало его особое увлечение военной геральдикой, особенно имеющей историческую привязку. Ну а его близкие отношения с генералом Александром Валентиновичем Кирилиным, признанным коллекционером и знатоком военной атрибутики, бесспорно, «приблизили» его к авторскому жанру — «отечествоведению», во-первых, через «отчествоведение» (судьбы родственников), во-вторых, через историческую символику.

И ещё важная особенность. Такой домашней библиотеки, как в питерской квартире Чурова на улице Тухачевского, я не видел, пожалуй, нигде. За прогнувшимися от книг полками стен не было видно.

Именно интересность общения с человеком, решительно не ограничившим себя рабочей текучкой, тем более далёкого от чванства, нас подвела к обмену и обсуждению книг, нами порознь изданных. Я написал рецензии на пять его книг. Жаль, не успел с шестой. Лишь одну из моих рецензий он принял на все сто.

Пусть литературоведы и историки оценят значение им написанного. О генералах царской разведки и о своём деде — генерале-артиллеристе Великой Отечественной. О командировке отца в Марокко — в проекции на визиты в эту страну государственных деятелей СССР Анастаса Микояна и Леонида Брежнева. Об истории российского флота — с массой иллюстрирующих документов. Его перу (клавиатуре) принадлежат ещё и записки посла по особым поручениям (дипломатическая хроника, главным образом XIX века), и очерки истории времён императора Александра I. Даже театральные увлечения ленинградца-семидесятника, проиллюстрированные сотнями (!) программок, стали основой целого сборника. Сколько собственных ассоциаций они вызвали!

Чем ещё интересны книги Владимира Евгеньевича? Дело в том, что академические фолианты вряд ли заинтересуют рядового читателя. Но того же читателя наверняка привлечёт имя автора, которое на слуху уже несколько десятилетий: с подачи публичного лица читатель скорее расширит представления о прошлом страны. Ибо истории в обыденном смысле — в отличие от Истории как науки — более доходчивы.

Заметим ещё одну грань Чурова-летописца: его творческий замах, энциклопедичность знаний, эмоциональная неутомимость служат весьма востребованной и своевременной оценкой интеллектуального (да и культурного) потенциала нынешнего политического класса, часто воспринимаемого как безликое (если не хуже) чиновничество. Кем-кем, а классическим кабинетным чиновником он не был. В отличие от своих книг, был подчёркнуто откровенен. Для меня он до конца оставался ленинградцем-питерцем, совмещающим в себе интеллигентность со скромностью: известностью не козырял. На провокационное известие об освобождении с поста председателя ЦИК (задолго до его настоящей замены) отреагировал внешне спокойно. А провоцировали его не раз.

Он многое успел. Имел прямое отношение к возвращению с Украины в Петербург памятника Александру II — на Суворовском проспекте. Как частность, сделал многое для присвоения Петрозаводску звания «Город воинской славы» — формально потому, что в Карелии служил его дед. О его политической деятельности лучше скажут другие.

17 марта этого года я поздравил его с 70-летием. Он уже лежал в больнице. Но оптимистичным голосом заверил: «Худшего, кажется, избежал…»

Не удалось…

Борис Подопригора,