Женщина в тисках: в Театре им. Ленсовета сыграли премьеру «Воскресения»

Сюжет последнего романа Льва Толстого в спектакле режиссера из Татарстана Айдара Заббарова рассказывает невинно осужденная Катюша Маслова. Женская версия российского социального устройства выглядит гораздо жестче мужской. Но при этом в ней гораздо больше юмора и надежды. Потому что молодой режиссер, в отличие от завершавшего свой длинный земной путь писателя, придумал для финала нечто более перспективное, чем чтение на ночь Нагорной проповеди.

Спектакль имеет пролог. Высокий женский голосок тоскливо выводит «Хороша я, хороша, да плохо одета // Никто замуж не берет девушку за это». Вся сцена в этот момент словно покрыта алым платком с русскими фольклорными узорами: видеографика Игоря Домашкевича — один из приёмов, с помощью которого создатели спектакля будут коммуницировать с публикой, так же как и свет Ольги Окуловой. Детали декорации под узорами пока не разглядеть, видно лишь, что слева по лестнице спускается дородная дама — Ирина Ракшина, обнаруживает брошенный платок и вдруг прижимает его к груди, как младенца.

Подкидыш — это и есть Катюша Маслова, которая тут же выйдет к залу статной девушкой с огромными светлыми глазами, глядящими из-под прямой черной челки, и в том самом цветастом платке, который тетушка подняла с лестницы. Одна из красавиц ленсоветовской труппы, Римма Саркисян, впервые получила роль героини, причем сложносочиненную: от начала до конца действия ей приходится существовать в двух планах, совершенно по-брехтовски — проживая события судьбы Катюши в режиме реального времени и тут же, в пространстве памяти, осмысляя, обобщая и формулируя социальные диагнозы (эти её комментарии собраны из авторских отступлений Толстого в романе).

Стоит героине, обращаясь напрямую к публике, представить Нехлюдова в его «восторженном состоянии» человека, впервые самостоятельно осознающего радость и красоту жизни, как сказочный зачин перетекает в лихую театральную игру, этакое сценическое хулиганство, на которое режиссер Заббаров — мастер.

Один из самых значительных актеров среднего поколения Илья Дель словно бы изо всех сил сопротивляется внешнему взрослению, так что, когда он идет по залу в свободной ситцевой рубахе, светло-коричневых бриджах и канотье и со стопкой связанных книг, то в свои без малого 40 выглядит студентом-отличником, приехавшим к тетушке на каникулы. Барина встречает целый хоровод прекрасных нимф, чьи действия с граблями и простынями напоминают не тяжелый деревенский труд, а несложный танец (такими их, конечно, видит юноша Нехлюдов).

Идиллический пафос непрерывно сбивается иронией, которая не отменяет чистоты чувств, важных режиссеру для начала рассказа. Самая корпулентная из девушек является перед барином с двумя ведрами, прижатыми к грудям, но выглядит при этом не объектом соблазна, а богиней плодородия. В туннеле под мостом оживает пушистая шуба, которая лает и норовит схватить девушек за подолы, — это любимая тетушкина собака Полкан. Сначала Катя, а потом князь склоняются над ведром, держа в руках две наполненные водой пластиковые бутылки, повернутые рыжими крышечками вниз, по очереди их сжимают, и из отверстий в крышках тонкими струйками течет вода — это молодой дворянин под руководством Катюши осваивает процесс дойки. А потом вдруг выясняется, что Катя говорит по-французски, и этот язык, понятный для всех в светской гостиной, в деревне, среди дворни, становится только их языком (для зрителей существует «закадровый перевод»).

Так Айдар Заббаров реализует метафору «нашли общий язык», — и молодые герои, уже взявшись за руки, с хохотом убегают от осиного роя, вылетевшего из разоренного Нехлюдовым гнезда, под французский шансон: Франсуаза Арди поет про мальчиков и девочек, гуляющих вместе, рука в руке — и героиню, бродящую по улицам в одиночестве в ожидании любви. Эта песенка словно пытается перечеркнуть ту, первую, из пролога, заранее предрекшую страдания и боль, но чуда не случится.

Декорация художника Булата Ибрагимова совсем не соответствует идиллии. Угрюмая серая стена с круглым тоннелем в центре, перилами наверху и лестницей, спускающейся к залу, тянется от левого края авансцены к центру задника. Она больше рифмуется с серой Катиной телогрейкой, про которую просвещенные зрители сразу смекнут: тюремная, и с депрессивными пейзажами городских окраин. Внизу, у этой стены, и происходит большая часть событий. И только в первом лучезарном эпизоде верхняя часть двухуровневой сценографии доступна всем героям, независимо от социального положения. В остальных сценах на мосту возникают лишь люди из верхних слоев социального «пирога»: аристократы и чиновники. Остальным — крестьянам, проституткам, невинно и заслуженно осужденным обитателям острога — наверх (во всех смыслах) дороги нет.

Один раз Нехлюдов, заехавший к тете на пару дней перед отправкой на русско-турецкую войну и больше похожий на гопника, чем на аристократа, затащит Катю на мост, грубо уложит лицом вниз и изнасилует в полутьме, заранее придумав и проговорив для всех, кто вздумает его упрекнуть: «Мы рискуем жизнью на войне, и потому такая веселая жизнь — она нам простительна». Толстой на нескольких страницах выписывал борьбу в своем герое света и тьмы перед сценой насилия. Айдар Заббаров всё искреннее и чистое из этих описаний перенес в первую сцену, а в этой оставил только скотство, включая и тупую убежденность друга Нехлюдова Шенбока — Антона Падерина, что расплатиться с Катей сторублевкой — это «правильно и хорошо».

Планшет сцены от начала и до конца действия покрыт чем-то черным, хрустящим под ногами, похожим на пепел. В Казани, в главном национальном театре Татарстана — Театре им. Галиаскара Камала — идет спектакль Айдара Заббаров «Көл» («Пепел») по «Академии смеха» Коки Митани, трагикомедии о цензуре. Там в процессе действия сцену заполняет измельченная бумага из шредера — образ пепла необратимо уничтоженных цензурой татарских книг, зачастую вместе с их авторами: об этом рассказывают документальные эпизоды, которые прослаивают художественные, и воздействуют сильнее них. В «Воскресении» пепел — образ более оптимистичный, ибо связан он с памятью героини, с которой можно работать, пока жив человек.

Одна из сильных и изумительно точных метафор спектакля — сцена развращения Кати: героиня стоит на авансцене и произносит текст Толстого про то, как она, беременная, была изгнана тетушкой, как после рождения и смерти ребенка устраивалась горничной в разные дома, хозяева которых, мужчины всех возрастов и сословий, не сильно с ней церемонились. А в это время становой, лесничий, два гимназиста (артисты в этом спектакле играют по несколько ролей, и жаль, что в программке обозначена только одна, самая объемная), появляющиеся около Кати по очереди, стаскивают с неё цветастый платок и длинное девичье платье, и обряжают в корсет с рюшами и сапоги на шпильках, а харизматичный писатель — Олег Федоров, явившийся с предложением переехать в отдельную квартиру, распускает её косу, наливает шампанское и сам красит губы девушки яркой помадой.

Тело актрисы живет при этом отдельной жизнью — вздрагивает от грубых, липких прикосновений, съеживается, пытается сопротивляться, но в конце концов словно бы само, повинуясь животному инстинкту самосохранения, делает выбор между «тайными, временными прелюбодеяниями и узаконенным, хорошо оплачиваемым прелюбодеянием постоянным», которое «заканчивается для девяти женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью». Это говорит уже Катя-рассказчица, закапывая в пепел свой девичий наряд и одновременно вынося приговор обществу, не только прежнему, поддерживающему существование публичных домов, но и нынешнему, в котором отсутствует закон о домашнем насилии. Секрет безусловной победы актрисы в роли — как раз в этом строго выверенном сочетании телесного (тут актрисе сильно помогает её хореографический опыт) и интеллектуального существования одновременно.

За без малого четыре часа действия исчерпывающих образов, придуманных и воплощенных с болью и даже яростью, что не отменяет замечательно остроумных сатирических эпизодов и типов, набирается достаточно, чтобы перевести Айдара Заббарова из молодых постановщиков в зрелые режиссеры. Этот 32-летний парень обращается с романной формой, как фокусник, эффектно преобразуя многословный нарратив в монтаж театральных аттракционов, попадающих в яблочко. Этот опыт он приобрел и обкатал, ставя на больших сценах Татарстана возвращенную татарскую прозу, где, кстати, женской теме уделялось немало места.

Вот толпа мужчин в отутюженных фраках и сюртуках и в белых масках животных, скрывающих лица — свиней, козлов, котов, кроликов — танцуют в пьяном угаре в борделе под главную тему Джастина Гурвица из «Вавилона» Дэмьена Шазелла (эта эксцентричная ритмичная музыка, прошивающая спектакль, словно бы хохочет над людскими слабостями, одновременно подгоняя действие), а вот они же, только сняв маски, уже рассаживаются на лестнице слева, чтобы с важными лицами исполнить роль присяжных в суде, но при этом забыть добавить в заключение ключевую деталь (что Катя не имела умысла убить) и обречь героиню на четыре года каторжных работ.

Коронная роль в этой сцене принадлежит артисту — корифею здешней труппы — Александру Новикову, играющему председателя суда. Фирменная скороговорка судей, превращающая их речи в нечленораздельную абракадабру, ни для кого не новость, и ощущение она стабильно оставляет тягостно-безнадежное. Новиков превращает эту скороговорку в роскошный трюк, демонстрирующий, помимо прочего, безграничные возможности речевого аппарата актера, причем после оглушительного хохота и аплодисментов зала, Новиков заходит на второй круг, усложняя себе задачу чтением каждой новой фразы на тон выше. Вряд ли история театра знала настолько выдающееся воплощение фразеологизма «тараторит на одной ноте». И то, что эта сцена монтируется с Катюшиными комментариями о том, как удивляло ее, что судят ее мужчины, которых, в том числе и председателя, она привыкла видеть «в другом месте и в другом положении» и которые «столько раз смотрели на неё совсем другими глазами», добавляет объемную оптику, позволяет увидеть ситуацию как недопустимую системную ошибку.

Искусно играя разными оптиками, то погружаясь в социум, то держа его на вытянутой руке, как прозрачный кристалл, который еще и поворачивается разными гранями, Заббаров попутно складывает очень внятную «человеческую комедию» — историю Нехлюдова, решившего исправить не только свою ошибку, ставшую роковой для одной прекрасной девушки, но и общество в целом. Проживая этот путь своего героя, Илья Дель играет, пожалуй, лучшую роль в своей актерской карьере, хотя усилий на это артисту приходится затратить не меньше, чем китайским монахам на прохождение шаолиньского коридора смерти, с той разницей, что вместо убийственных механизмов на каждом сюжетном повороте на героя выскакивают монстры из светских салонов или чиновничьих кабинетов, которые выглядят абсолютно по-гоголевски. Тут и истеричная отвергнутая Нехлюдовым после встречи в суде с Катюшей невеста Мисси — Ася Прохорова, и её фальшивая насквозь манерная мамаша — Евгения Евстигнеева, и глава губернии Масленников, имеющий в прямом и переносном смысле всё, что можно поиметь — Виталий Куликов, и превратившийся в совершенного Ноздрева приятель юности Нехлюдова Шенбок — Антон Падерин, на посту обер-прокурора окончательно убедившийся, что продается и покупается всё.

Вообще из людей состоятельных и занимающих определённое положение в обществе приличными можно назвать лишь сестру Нехлюдова Наталью — Алену Баркову, которая неудачно вышла замуж (шарж на её самодовольного, ограниченного супруга — еще одна роскошная роль Александра Новикова), но сохранила в себе девочку с идеалами и готова поддержать брата во всех его безумствах — от раздачи земли крестьянам (по Спенсеру) до намерения во искупление собственной вины жениться на проститутке; и адвокат-дэцэпэшник Владислава Ставропольцева, проклинающего чиновников, не способных даже установить пандусы, но сохраняющий холодную голову в профессиональной работе и предостерегающий Нехлюдова от ненужных вопросов, вроде того, как это возможно — сажать людей просто за чтение Библии?

Гораздо больше достойных людей среди осужденных в каторгу. Про старуху Кораблеву Ирины Балай — тюремную Арину Родионовну, с самого начала не сомневаешься, что мужа топором она зарубила в порядке самообороны, а вот про Федосью Виктории Волоховой, которая выглядит, как Аленушка с советской шоколадки, долго гадаешь, что же привело её в острог, пока простодушный Тарас, с большой симпатией к персонажу сыгранный еще одним ленсоветовцем-корифеем Евгением Филатовым, не расскажет, что жена его хотела его отравить, а когда он вызволил её из острога до суда, простила и полюбила неистово, точно по национальному канону «от любви до ненависти».

Соединяет эти два мира, на которые раскололась жизнь Нехлюдова, уморительная Аграфена Петровна Галины Субботиной, одержимая идеей женить князя на Мисси и врываясь только что не в его мысли со всем необходимым для свадьбы, вплоть до белых голубок. Когда же она понимает, что свадьбе не бывать, то в безотчетном порыве разочарования сжимает шеи несчастным птичкам и переворачивает их вверх лапками.

Все эти персонажи — со знаком плюс и со знаком минус — так хороши и самодостаточны, что каждая сцена грозит превратиться в выходную арию, а действие — распасться на репризы, так что не мешало бы его слегка подтянуть. Но это, пожалуй, единственная претензия к спектаклю, все темы которого, включая и пронзительную лирическую, органично сходятся в выверенной, тихой, очень печальной, но и не без веры в лучшее будущее, финальной сцене.

Путь Кати и Нехлюдова станет общим в чисто духовном смысле, но лишь на короткое время. Катя раскопает цветастый платок и прикроет им арестантский «ёжик» волос, и герои, глядя в глаза друг другу, снова заговорят по-французски. Но хэппи-энда, как и у Толстого, не будет. Илья Дель в финальной сцене «Воскресения» выглядит стариком, по-собачьи усаживающимся у ног совсем новой Кати, которая кладет его голову к себе на колени и гладит с такой нежностью, что сомнений в её оживших чувствах быть не может. Но перед ней уже забрезжил новый путь, а его сковывает смертельная усталость души.

Эта преждевременная старость — расплата не столько даже за грехи юности, сколько за рыцарскую попытку героя побороть заведенный издревле в этой стране порядок, по которому «суд есть только административное орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного высшему сословию», и поэтому он «казнит как тех, которые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его, так называемые преступные типы».

Что до политических, то они в спектакле не появятся вовсе. И не только потому, что театру не за чем лишний раз подставляться в нынешние неспокойные времена. А потому что весь облик Кати в финале — спокойный, ясный, высветленный изнутри четким пониманием всех социальных диагнозов и сознанием дальнейшего пути, и ее фраза: «Таких прекрасных людей, как политические заключенные, я никогда не видела» — не требуют дополнений и комментариев.

Жанна Зарецкая, специально для «Фонтанки.ру»