Новая жизнь никому не дается даром: Александринский театр выпустил «Воскресение» с Жизневским

Недавно назначенный на должность главного режиссера Александринского театра Никита Кобелев выпустил на Новой сцене «Воскресение» по роману Льва Толстого. В отличие от одноименного спектакля Театра им. Ленсовета, вышедшего в минувшем декабре, где рассказ ведется от лица героини, проститутки Катерины Масловой, Александринка предлагает мужскую версию событий.

Пока поклонники киногения Тихона Жизневского ждут нового эпизода супергеройской полицейской саги про майора Грома, на театральной сцене в исполнении этого же актера возник персонаж совершенно иного рода. Режиссер Никита Кобелев, размышляя о будущем спектакле, объяснял, что для него «воскресение» — это, прежде всего, «восстание из тела», пробуждение от жизни чисто телесной.

Спектакль начинается с монолога главного героя — мальчика-мажора Мити Нехлюдова — о том, что именно вытолкнуло его из «зоны комфорта». Никаким «героем действия» (в киношном смысле) персонаж Жизневского в этот момент не выглядит. Скорее, наоборот: молодой человек в сером костюме выходит на сцену медленно, точно во сне или ином измененном состоянии сознания, и принимается делиться с залом теми открытиями, которые повергли его в ступор, как только он согласился стать присяжным заседателем.

Остальные персонажи первой сцены появляются по ходу рассказа, словно бы в качестве иллюстративного пособия. Это запуганный подросток-подсудимый, укравший какие-то старые коврики, которого приводят и усаживают за большой стол слева (Иван Жуков), за тем же столом — вышколенный юркий секретарь (Валентин Захаров) и адвокат в идеально сидящем костюмчике (Андрей Матюков). По центру на отдельном стуле — прокурор (Игорь Волков), которому отменно подошло бы определение Толстого, данное одному из героев романа, сделавшему судейскую карьеру: «вульгарность чувств и самоуверенная ограниченность». А слева стремительно накидывают мантии, сплетничая о мужчинах, три Парки-судьи (Ольга Белинская, Александра Большакова и Алиса Шидловская).

Всё происходящее, включая и сам суд, выглядит как разыгрывание самого типичного на нашей почве сюжета «каратели и жертва», в которой каратели затаскали свои роли до оскомины, а у жертвы нет никакого выбора. При этом чувство, будоражащее Нехлюдова, вовсе не похоже на сочувствие парню, который и коврики вернул, и вину признал, и дружка-подельника потерял (он непонятно отчего умер во время следствия), а всё равно сел.

Митя Жизневского исповедует здоровый цинизм, и это нескрываемо. Покоя ему не дают бессмысленность и тупость всей ситуации. «Ведь ясно же, что парень стал таким, потому что таковы условия его жизни. И ясно, что надо уничтожить эти условия», — произносит Нехлюдов, демонстративно разрушая четвертую стену и назначая таким образом зрителей на роль свидетелей неизбывного абсурда (чтобы не говорили, что не в курсе).

Но это всего лишь пролог — вводные обстоятельства к большой игре по классическому роману более чем вековой давности, которую затевает режиссер Кобелев в соавторстве с драматургом Дмитрием Богославским и которая начинается с появлением следующей подсудимой — Катерины Масловой, ныне проститутки, осужденной по ложному обвинению в убийстве и воровстве, а некогда бедной девушки, выросшей в богатом доме и от нечего делать соблазненной Нехлюдовым. Роль эта досталась одной из самых сильных и самоотверженных российских актрис — Анне Блиновой, чей талант таков, что её героиням никакие дополнительные адвокаты не требуются, даже если она неистово кричит прямо в зал (тоже призывая его в свидетели), что гордится своей профессией, поскольку приносит пользу обществу, удовлетворяя мужчин, которые «думают только об одном».

Сюжет нового спектакля Кобелева — квест, в котором в роли «форта "Боярд"» выступает «система». Герою предстоит его пройти, чтобы абсурд отступил хотя бы в одном отдельно взятом случае — в Катином.

Причем выясняется, что любые связи из прошлого перестают работать, стоит только человеку посягнуть на устоявшийся общественный порядок, сколь угодно убогий. Артисту Жизневскому былой опыт супергеройских ролей — тоже мимо: от актера здесь требуется подробное, неброское, без эффектных мизансцен и спецэффектов существование на крупных планах, фиксирующее внутренние метаморфозы. И тут Тихон совершает настоящий прорыв.

Правда, помощь драматурга и режиссера трудно переоценить: на обоих полюсах внутренних терзаний у Мити — блестящие партнерши. Свидания с Катей благодаря отчаянной искренности и остроте, с которой живет в роли Анна Блинова, превращаются в маленькие сражения с подлинными ранами, которые герою требуется залечивать. И тут на помощь приходит тень матери, умершей три года назад, — вполне осязаемое и совсем не без шарма создание Ольги Белинской в черном бархатном жакете и на каблуках, умеющее изящно курить и пить коньяк из стаканов с массивным дном. В ответ на душевные терзания «своего ребенка» (как она называет Нехлюдова) она предлагает ему умыться душистым мылом над мраморной раковиной и снова стать мужчиной, о котором мечтают все светские дамы. Но надо отдать должное Мите, соблазны на него не действуют. Иногда он выглядит роботом, который запрограммировал сам себя на бескорыстную помощь ближнему, — но важно, что это именно сознательный выбор.

Художник Нана Абдрашитова придумала, как всегда, функциональную и концептуальную сценографию, которая словно бы подтверждает правильность решения героя. В центре сцены — вагон поезда в продольном разрезе. В первой сцене он выглядит как стена с кушетками, какие бывают расставлены в коридоре суда. Но в стенах этого «коридора» — прямоугольные окна со скругленными верхними углами и характерными для пассажирских вагонов шторами. Довольно быстро выясняется, что стоит вагону повернуться на поворотном круге на 180 градусов, и мы окажемся в женской тюрьме с серыми стенами, тусклыми лампами и нарами. Миры эти — параллельные, но разделяет их всего лишь раздвижная (как в купе) дверь, которая чем дальше, тем чаще будет открываться, напоминая, что реальность за решеткой для каждого может стать единственной, стоит рулетке судьбы неудачно повернуться.

О том же свидетельствуют и роли. У каждого из актеров, кроме Жизневского и Блиновой, их — несколько. И все они, как кажется поначалу, подобраны по типажам. Скажем, Игорь Волков, кроме прокурора, играет такого же чванливого пошляка с солдафонским юмором — генерала Корчагина, отца невесты Нехлюдова, а затем и еще одного генерала, начальника тюрьмы в Сибири. Но вдруг — словно случается какой-то сбой программы — тот же Волков оказывается сумасшедшим, героем не самого известного, сохранившегося в виде отрывка произведения Толстого, который однажды отправился покупать по дешевке дом у дурака-крестьянина, но, остановившись на полпути в гостинице Арзамаса, пережил мистический страх от осознания, что его благополучие будет основано на нищете и горе ближнего. Для гостиничного эпизода часть вагона выезжает вперед, и, стоя на квадратном пятачке, отделенном от остального мира темно-красными бархатными гардинами, Волков на дрожащих ногах играет эти немыслимые психологические кульбиты — переход от разумного существования к умопомрачению, а от него уже к светлому безумию, с каким герой произносит: «И я раздал на паперти все деньги людям и пошел говорить с народом». Тут стоит добавить, что история эта автобиографическая: осенью 1869 года Толстой, по его словам, «пережил ужас за всю свою погибающую жизнь» и всю жизнь называл этот опыт «арзамасским ужасом», который, однако, позволил ему ощутить «братство со всеми людьми».

Артист Андрей Матюков, кроме двух исключительно алчных героев — патологически гибких (в том числе и физически) адвоката Фанарина и члена правления банка Колосова, — вдруг является еще и отцом Сергием (героем, как и Нехлюдов, и сам Толстой, пережившим переход от самоублажения к самосовершенствованию) — декорация тут тоже «фокусничает», и это стоит увидеть.

Еще один александринский корифей, Иван Трус, бóльшую часть спектакля играющий заместителя начальника над исправительными учреждениями Масленникова и даже чем-то (да, пожалуй, многим: брутальностью, цепкостью, хитростью) напоминающий в этой роли штабс-капитана Овечкина в исполнении Джигарханяна, ближе к финалу выходит свихнувшимся Позднышевым из «Крейцеровой сонаты», разыгрывающим убийство жены в жанре эксцентричного трагифарса, без тени раскаяния, так что его освобождение выглядит как раз непозволительной, но не удивительной халатностью суда.

Чудеса психологической эквилибристики демонстрирует Елена Немзер, возникая то в светском салоне (кстати, стол в этом салоне — тот же казенный стол, что и в сцене суда) манерной блондинкой, матерью невесты Нехлюдова Мисси, то в женской камере старухой Кораблёвой, зарубившей топором мужа, пристававшего к дочери, мощной, нутряной, почти бесполой старостихой, первой среди равных.

Точна и разнообразна (совершенно без грима) Анна Селедец: её светская кошка Мисси, у которой недостает ни ума, ни таланта, чтобы стать львицей и заполучить в мужья Нехлюдова, вовсе не похожа на чувствительную Федосью, сокамерницу Кати, которая сначала чуть не отравила своего возрастного мужа крысиным ядом, а потом всей душой полюбила за любовь к ней.

И между женой Масленникова Александры Большаковой, «пушистым хорьком», норовящим укусить собственного мужа за любую провинность, и её же униженной и оскорбленной Рыжей из камеры, сыгранной совсем по-достоевски, с надрывом, — тоже пропасть. Психологическая. Но одни и те же лица, встречающиеся по ту и эту сторону вагона, снова и снова напоминают про взаимопроникаемость параллельных вроде бы миров, про «от сумы и от тюрьмы» — и от этого не лобового, но такого внятного послания становится не по себе.

Выходит, что именно суды — и это, пожалуй, одна из причин популярности романа Толстого, написанного более 100 лет назад, — становятся сегодня энциклопедией российского общества, давая его практически полный срез. Причем невинно осужденных оказывается так много, что Нехлюдов в конце концов вынужден воскликнуть в изумлении: «А есть тут те, кто сидят за дело?» И уж совсем уместно звучит почти в финале знаменитый приговор классика отечественной пенитенциарной системе, которая организована «так жестоко, нелепо и бессмысленно, что вообще непонятно, как душевно здоровые люди могут всерьез этим заниматься».

Но одно чудо в спектакле всё же случается. Это помилование Кати. Воспринимается оно именно как чудо — очень уж правильной кажется цитата из Бонапарта адвоката Фанарина, примиряющая его с российской действительностью: «Не ищите злой умысел там, где все можно объяснить глупостью», а глупость, как известно, непрошибаема.

Но всё же важнее, значимее этого чуда оказывается закономерность, которая приводит друг к другу этих одиноких людей, выруливших каждый на свою дорогу, которую кто-то называет Путем, кто-то — духовной практикой, а мятежный граф Лев Николаевич определил как «сыновность Богу». Мизансцена, где Митя и Катя сидят на скамейке, куда она сначала так по-детски забралась с ногами, целомудренно натянув подол платья на коленки, а потом доверчиво положила голову Мите на плечо, — замечательно пронзительна, и даже сентиментальность тут допустима. Потому что дальше каждый пойдет своим Путем. И вовсе не потому, что политический заключенный Симонсон (Иван Жуков), которого выбрала Катя, настолько прекрасен, что она «даже не подозревала, что такие люди существуют на свете». А потому, что Золушки выходят замуж за принцев только в адаптированных для детей сказках.

Жанна Зарецкая, специально для «Фонтанки.ру»