«Чистки», расстрелы и неожиданные обретения: что происходило с коллекциями петербургских музеев в XX веке

«Век-волкодав» был жесток и к людям, и к музейным собраниям Петербурга. Некоторые из них перестали существовать, другие, напротив, именно тогда сформировали коллекции. «Фонтанка» узнала у музейщиков, чего они лишились и что обрели в прошлом столетии.

Музей Академии художеств — один из старейших в России, его собрание до Октябрьской революции было вторым в Петербурге после эрмитажного. А вот после 1917 года музей дважды расформировывали — ведь Академия была тесно связана с царским режимом, даже находилась в ведении Министерства императорского двора (которое, само собой, упразднили). В новой системе — ни в государственной, ни в эстетической — поначалу не было места для Академии художеств. И для музея тоже.

«В 1918 году указом Совнаркома Академия художеств была упразднена, так как считалось, что классическое искусство неактуально и нужна новая форма художественного образования, — рассказывает научный сотрудник, хранитель фонда живописи Музея Академии художеств Вероника Богдан. — Тогда же, в 1918 году, поначалу спокойно и даже вяло, началось расформирование музея. Это было связано с тем, что часть экспонатов эвакуировали в Москву из-за Первой мировой войны. Когда в 1922 году их вернули, расформирование началось с новой силой. Западноевропейское искусство (рисунок и живопись) уходило в Эрмитаж, русское искусство — в Русский музей. Предметы, которые считались не очень значимыми, должны были стать украшениями разных учреждений Петрограда/Ленинграда».

По словам хранителя, зачастую до оформления интерьеров дело не доходило — картины просто исчезали, и потом их было невозможно найти. Музей Академии считался ненужным и даже вредным, и до 1925 года его расформирование шло полным ходом. Именно тогда музей лишился Кушелевской галереи — более 450 картин и 29 скульптур, которые Музей Академии получил по завещанию Николая Кушелева-Безбородко в 1862 году. Сегодня ее почти полностью можно увидеть в Главном штабе.

«Как только в 1922 году предметы привезли из эвакуации в ящиках, они даже не побывали на территории Академии, их сразу забрал Эрмитаж, — говорит хранитель. — У нас осталось от нее лишь десять-двенадцать произведений малоизвестных художников. Некоторые работы из Кушелевской галереи и других собраний, бывших частью Музея Академии, советское правительство продавало за границу».

В 1925 году ректором Академии стал Эдуард Эссен (1879 — 1931) — человек из старого дворянского рода, который при этом был убежденным коммунистом.

«Эссен добился того, что Эрмитаж и Русский музей начали возвращать предметы, полученные из Музея Академии, которые они не использовали на постоянной экспозиции, — продолжает хранитель. — Кроме того, ректор смог получить разрешение брать экспонаты из государственного музейного фонда, где были собраны в том числе национализированные собрания. Что-то в Музей Академии передавали и потомки художников и Госиздат. Так музей постепенно обновлялся, и его вновь открыли к 10-летию Октябрьской революции в 1927 году. Но просуществовал он, к сожалению, недолго: в 1928 году идеологическая борьба обострилась и музей снова признали вредным, было вынесено постановление о его закрытии».

Музей, как считалось, занимал «полезную территорию» — ведь тогда в главном здании Академии жили иногородние студенты, нужно было место под общежитие. Второе расформирование стало для музея катастрофическим.

«В 1928 году Эссена уволили, следующим ректором стал Федор Маслов, и его имя стало нарицательным: он практически полностью уничтожил музей, — рассказывает Вероника Богдан. — С 1928 по 1932 год в разные музеи передали примерно 16,5 тысячи единиц хранения. Сколько было раньше, то есть до 1917 года, сказать сложно, ведь была коллекция музея и методический фонд Академии, то есть коллекция классов — они учитывались по-разному. Ясно одно: до революции Музей Академии по богатству и качеству собрания в Петербурге был вторым после Эрмитажа».

Вновь сотрудники Эрмитажа и Русского музея приходили и отбирали вещи для своих собраний, а то, что не забрали они, распределили, согласно советской практике, по музеям других городов. Предметы из Музея Академии отправились во Львов, Харьков, Днепропетровск, Феодосию, Псков, Новгород. Вероника Богдан уточняет, что Маслов буквально спешил «раздать» музейные предметы как можно скорее, а что-то вовсе уничтожить: «Дошло до того, что по указу Маслова разбили уникальные формы для отливки копий античных скульптур, которые в Академию привез еще Иван Шувалов (инициатор создания и первый президент Академии художеств. — Прим. ред.) в XVIII веке. Сегодня многие знают об уникальном собрании слепков Музея Академии — их отливали, используя формы, снятые в XVIII столетии с оригинальных античных памятников. Ивану Шувалову удалось этого добиться, чтобы получить ценнейший методический материал для студентов Академии, хотя такая практика существовала недолго, вскоре снимать формы с античных оригиналов перестали. А в Академии хранились эти формы, и среди прочего „благодаря“ Маслову мы их лишились».

Еще одна утрата того периода — холсты с росписями для Казанского вокзала в Москве, выполненные в мастерской Николая Рериха по его эскизам.

«Они хранились в Академии, и их разрезали на части и раздавали студентам, чтобы у них был материал для работы, — говорит хранитель. — Конечно, тогда была полная разруха, но тем не менее это было плохое решение».

В газетах появились статьи о том, что творит Маслов, действиями ректора заинтересовалась прокуратура, возбудили уголовное дело. Но музею уже нанесли непоправимый вред. Одновременно у руководства страны стал вновь востребован реализм, следовательно, нужно было возрождать и классическую систему художественного образования. После того как руководителем Всероссийской академии художеств (так тогда назывался вуз) стал ученик Ильи Репина Исаак Бродский, музей начал очень постепенно и тяжело восстанавливаться.

«Было постановление правительства СССР о том, что все крупные музеи должны вернуть в Академию работы, ранее полученные из нашего музея, но этого не произошло, — продолжает хранитель. — Эрмитаж поначалу передавал лишь копии работ, затем — произведения, которые раньше украшали пригородные дворцы (в основном Гатчинский) и не имели отношения к собранию Музея Академии. Передавали вещи, которые были в плохом состоянии. Русский музей до конца Второй мировой не передавал никаких произведений, взятых из музея. Первые акты возврата датированы 1946 годом, хотя, конечно, самые знаковые работы остались в Русском музее. Музею Академии не удалось вернуть свою коллекцию, поэтому постоянная экспозиция была посвящена русской и советской художественной школе».

Во второй половине XX века Музей Академии стал прирастать филиалами: по завещанию Ильи Репина, к Академии отошли «Пенаты» с поздней живописью и рисунками художника, семья Исаака Бродского передала его богатую коллекцию, ближе к 1980-м филиалами музея стали Музей-квартира Архипа Куинджи и Дом-музей Павла Чистякова. Восстанавливать постоянную экспозицию в главном здании Академии в том формате, как она была до 1917 года, то есть включая западноевропейскую живопись, музей начал только в 2000-е.

Музей обороны и блокады Ленинграда не работал для зрителей с 1949 по 1989 год и не существовал в принципе больше трех десятилетий. Историю его создания, разгрома и возрождения «Фонтанке» рассказала Юлия Буянова — начальник научно-просветительского отдела музея:

«Выставку, посвященную обороне и блокаде Ленинграда, которая стала основой для первого музея, организовывали в очень сжатые сроки, по сути за несколько месяцев. Задумали ее в конце 1943 года, открытие наметили на 29 февраля 1944, но по факту открыли 30 апреля. За четыре месяца удалось собрать семь тысяч экспонатов. Помогли усилия всего музейного сообщества Ленинграда: много предметов передал Музей Революции (ныне — Музей политической истории России. — Прим. ред.), сотрудники которого собирали материалы непосредственно в период блокады, ряд экспонатов пришел из Музея артиллерии, инженерных войск и войск связи».

Командующий Ленинградским фронтом Леонид Говоров отдал приказ о том, чтобы по всем войскам собирали разные вооружения и обязательно записывали истории, связанные с тем или иным оружием, — так на выставку попадали экспонаты с подробным описанием того, что происходило вокруг них.

«Например, были обезвреженные бомбы, и о каждой было известно, кто именно ее обезвредил, к экспонату приходили люди, которые были рядом в тот момент, — продолжает Юлия. — Частью музейного собрания были и более компактные, личные предметы: солдатские письма, продовольственные карточки».

Музей в Соляном городке просуществовал почти десять лет, в его коллекции было порядка тридцати семи тысяч экспонатов. В конце 1949 года музей закрыли для посетителей, в 1951 году его начали вытеснять из помещений, которые он занимал. В 1952-м появилась ликвидационная комиссия, а в 1953 году музей официально ликвидировали.

«Эти процессы были связаны с „Ленинградским делом“ и репрессиями из-за того, что музей якобы придавал особое значение ленинградцам и их роли в освобождении города, — объясняет Юлия Буянова. — Часть экспонатов оказалась в других музеях, часть уничтожили. Самолеты и орудия передали в военные части, трофейные орудия отправили на переплавку. Тогда так делали повсеместно, — очевидно, подобные артефакты не считались ценными. Уничтожили много диорам, то есть масштабных экспонатов, которые сложно было представить где-то, кроме музейных залов. Видимо, именно диорамы горели в кострах, о которых сотрудники первого музея пишут в воспоминаниях».

Порядка шестнадцати тысяч экспонатов, в том числе дневник Тани Савичевой, передали в Музей истории города, семьдесят экспонатов — в Музей Революции, среди них был аппарат Бодо, которым пользовалось руководство Ленинграда в период блокады.

«Заново музей открыли лишь в 1989 году на основе экспонатов, которые приносили ленинградцы: в Соляном переулке стояла очередь людей, которые приносили дневники, какие-то предметы, которые бытовали в их семьях, — продолжает Юлия. — Музей, открывшийся в 1989 году, — новый и по-настоящему народный».

«Чистки» проходили не только в старых музеях, которые считали оплотами «неправильной» идеологии, но и во вновь созданных, необходимых новой власти. Музей Революции изначально располагался в Зимнем дворце (который переименовали в Дворец революции) и должен был стать одним в целой сети подобных институций. Кроме того, музей должен был рассказывать о революционных движениях всего мира. Но со временем музей мировой революции превратился в музей одной партии.

«Наш музей на протяжении прошлого века пережил несколько „чисток“ по политическим причинам, ведь у нас было много документов, связанных с героями революции, которых объявляли врагами народа, — рассказывает ведущий научный сотрудник Музея политической истории России Александр Смирнов. — В 1930-е годы уничтожали всё связанное с Троцким, Бухариным, Каменевым, Зиновьевым, в послевоенное время в рамках „Ленинградского дела“ — всё связанное с руководством Ленинграда блокадного периода, в первую очередь с Алексеем Кузнецовым. Кроме того, в 1945 году мы потеряли нашу площадку — Зимний дворец, и этим, конечно, воспользовались другие музеи. Эрмитаж с забрал себе коллекцию агитационного фарфора и собрание предметов, связанных с Великой французской революцией, Музею артиллерии отошли пушки, из которых расстреливали восстание декабристов».

Точно установить, сколько предметов потерял музей, невозможно, но счет, уточняет Александр Смирнов, идет на десятки тысяч. Сохранились описи, их которых ясно, что уничтожали документы по Троцкому и материалы, собранные в период блокады. В музее не было секретных документов, как не было и выдающихся произведений искусства, которые можно было бы продать за границу. Но именно из-за зачистки информации о конкретных лицах документы, которые хранились в музее, со временем стали большой редкостью.

«В наших фондах сохранились документы, связанные, например, с созданием Советского Союза в 1922 году, и некоторые имена там вычеркнуты — мы можем только догадываться, кто ставил подписи под рядом документов, — продолжает Смирнов. — Есть фото с IX съезда РКП(б), на котором в составе президиума зачеркнуто пять лиц, и мы можем только догадываться, кто это был».

Зачищали не только коллекцию музея, но и коллектив: ведь среди создателей музея были меньшевики, эсеры, анархисты. Их увольняли, а после могли арестовать.

«Сложно обвинять тех, кто по-прежнему работал в музее, в том, что они не сохраняли документы о „врагах народа“ ценой своей жизни, — рассуждает Александр Смирнов. — И конечно, истории о том, что можно было спрятать изображение „врага“, подменив этикетку, — это фантастика, потому что люди, которые занимались „чистками“, разбирались в вопросе. Называть бюст Троцкого как-то иначе, чтобы его сохранить, не имело смысла. В итоге людям, которые ценой огромных усилий сохранили коллекцию музея в период блокады, пришлось ее уничтожать в послевоенное время».

Музей истории города тоже пережил «чистки» коллектива и выселение. Об этом «Фонтанке» рассказала заместитель директора по просветительской деятельности музея Ирина Карпенко. Предтечей Музея истории города можно считать Музей Старого Петербурга, который появился в 1907 году стараниями Павла Сюзора и других видных архитекторов города. Тот музей был связан с градозащитой: вопросы застройки и изменения облика города волновали петербургскую общественность уже тогда.

«Музей Старого Петербурга располагался на Кадетской линии, 21: там показывали чертежи, гравюры с видами города — то, что сегодня нам кажется очевидным, ведь подобные выставки и разделы есть во многих музеях, — рассказывает Ирина Карпенко. — Тогда для публики это был новый, необычный материал. В 1911-м с большим успехом прошла выставка видов Петербурга в Академии художеств».

После Октябрьской революции встал вопрос о сохранении петербургских особняков, покинутых владельцами, и в октябре 1918 года по указу наркома просвещения в Петрограде создали Музей истории Города (именно так — с большой буквы). Первым директором музея стал Лев Ильин. Музей разместился в Аничковом дворце, причем самый большой интерес у публики вызывали сохранившиеся покои Александра III и Марии Федоровны. А из-за уникальной коллекции фарфора дворец называли «сервизный музей».

«В 1928 году начался конфликт между дирекцией музея и советской властью, — продолжает Карпенко. — Не с городским руководством, а именно с центром. Коллекции царских предметов государство хотело продать, чтобы получить валюту, — как вы знаете, тогда продавали и предметы из собраний других музеев. Ильин был против этого — в Аничковом дворце сохранялся уникальный комплекс памятников, дающий представление о быте царской семьи, директор полагал, что его необходимо сохранить. Сначала заместителем Ильина сделали старого большевика, а затем директора уволили. Подняв анкетные данные, уволили и порядка тридцати сотрудников, которые происходили из „бывших“ — дворянских или купеческих семей, музей сочли „гнездом врагов советской власти“. Краеведа Петра Вейнера, который заведовал в музее подразделением с коллекцией Музея Старого Петербурга, арестовали еще в 1925 году и в 1931 году расстреляли».

В 1930-е годы музей был посвящен социалистической реконструкции города. После 1935 года, когда Аничков дворец передали Всесоюзной организации пионеров, музей на какое-то время остался вовсе без адреса, пока в 1938 году не переехал в Особняк Румянцева.

«При выселении из Аничкова дворца часть ценностей из нашего музея попала в разные музеи, даже в Третьяковскую галерею и в Государственный исторический музей, — описывает масштабы происходившего Ирина. — В 1941 году в Особняке Румянцева должна была открыться новая экспозиция, но началась война. Коллекции были отправлены в эвакуацию тем же эшелоном, что и коллекции пригородных музеев-заповедников. Порядка шестидесяти тысяч экспонатов увезли в город Сарапул, который находится в Удмуртии. Директор музея Михаил Легздайн ушел добровольцем на фронт в июне 1941 года, был тяжело ранен на Лужском рубеже. Его комиссовали в 1942 году и отправили в Сарапул, где он в военное время был хранителем коллекций пригородных музеев».

Когда в 1944 году городские власти начали обсуждать возвращение музеев из эвакуации, главный архитектор Ленинграда Николай Баранов ратовал именно за скорейшее возвращение коллекции Музея истории и развития города. Именно в этом собрании было много материалов, необходимых для послевоенного восстановления Ленинграда: чертежи, обмеры, фотофиксация рядовой застройки.

Ну а вторая половина XX века в жизни музея связана с именем Людмилы Беловой. «В 1954 году директором стала молодая и энергичная Людмила Белова, которой предложили взяться за восстановление достопримечательностей Петропавловской крепости: тюрьмы Трубецкого бастиона и Петропавловского собора, — рассказывает Ирина Карпенко. — До 1954 года в крепости была военная часть: жилые дома, склады, гаражи, мастерские. Беловой удалось привести территорию в порядок, и тогда в городе сложилось что-то вроде традиции: когда нужно было что-то сделать с проблемным памятником, его передавали Музею истории Ленинграда. Поэтому сейчас у нас порядка 1,3 млн единиц хранения (в то время как в эвакуацию уезжали 60 тысяч). Белова создала принципиально новые коллекции экспонатов: архитектурные детали, городской костюм, коллекцию плаката и многое другое».

Государственный музей истории религии появился в 1931 году (для публики экспозиция открылась в 1932-м) и в XX веке выдержал непростую конкуренцию с Центральным антирелигиозным музеем в Москве. А еще музей с 1990-х работает с религиозными организациями и, по словам директора музея Екатерины Терюковой, всегда приходит к компромиссу. В разговоре с «Фонтанкой» директор также подчеркнула, что большую часть истории музей был именно Музеем истории религии, а не атеизма, как многие считают. А знаменитую экспозицию, посвященную инквизиции (посетители до сих пор о ней спрашивают), разобрали еще в 1980 году.

«На момент открытия собрание музея насчитывало чуть больше 870 единиц. По сути это были предметы, которые выставляли на Антирелигиозной выставке, которая с 1930 года проходила в бывших покоях Александра III в Зимнем дворце, — рассказывает Екатерина Терюкова. — Экспозицией занималась группа петербургских антропологов, они рассматривали религию как универсальный культурный феномен. В 1930-е годы решать научные задачи исследователи могли только под антирелигиозным „соусом“, поэтому выставку организовали под эгидой Союза воинствующих безбожников. Показывали предметы из Кунсткамеры, Русского музея и других институций. Выставка вызвала большой интерес, и на ее основе в рамках Академии наук решили создать музей. Благодаря выставке в нашем собрании оказались, например, два листа знаменитой „Петербургской Муракки“ — это альбом миниатюр, выполненных иранскими мастерами XVI–XVII веков, который теперь охраняет ЮНЕСКО. Основная часть памятника находится в Институте восточных рукописей РАН, а два листа, которые были на выставке в Зимнем дворце, остались в нашем собрании. Всего же сейчас у нас почти двести тысяч единиц хранения, и это только основной фонд, а кроме него у музея есть большой научно-вспомогательный фонд, предметы из которого мы постепенно переводим в основной».

Новый музей пополнялся из государственного музейного фонда: оттуда поступали картины на религиозные сюжеты, которые для художественных музеев стали «непрофильными». Именно так ГМИР собрал хорошую коллекцию западноевропейской живописи. Были и поступления даров: Даниил Хармс передал музею собрание отца, мыслителя Ивана Ювачёва — это коллекция ярких индийских хромолитографий.

«Были поступления и из Пушкинского музея в Москве, хотя, конечно, музей старался передавать вещи второго ряда и не в лучшем состоянии, — продолжает директор. — Так мы получили памятник, который уникален не только для нашего музея, но и для российских собраний в целом — это знаменитый крест-распятие школы Джотто, который датируется концом XIV — началом XV века. Мы получили его в плохом состоянии, наши реставраторы двадцать лет приводили его в порядок. Предмет происходит из собрания дипломата и коллекционера Михаила Щекина: его коллекция попала в распоряжение ГМИИ, затем музей передал крест нам, вероятно, не вполне представляя, что это за памятник».

Важная веха в истории музея — закрытие Центрального антирелигиозного музея в Москве. Он, в отличие от ленинградского музея, работал под эгидой Союза воинствующих безбожников, а за время войны отношения власти и церкви изменились. Уже в 1942 году московский музей передали под патронаж Академии наук, у которой таким образом оказалось в ведении два очень похожих музея.

«Началась борьба: какой музей закрыть? Был велик риск того, что закроют именно наш музей, и коллектив приложил большие усилия для его сохранения, — рассказывает Екатерина Терюкова. — Какое-то время оба музея возглавлял соратник Владимира Ленина Владимир Бонч-Бруевич, который хотел спасти московский музей за счет нашего. Но в Москве встал ребром жилищный вопрос: здание музея на Каляевской улице приглянулось „Союзмультфильму“, и власть решила, что позитивные, яркие образы из кино и мультфильмов стране нужнее. „Союзмультфильм“ постепенно вытеснил музей, и в 1947 году его коллекция приехала к нам. Это было очень значительное пополнение, коллекция Центрального антирелигиозного музея была грандиозная, ведь туда поступали предметы из закрывающихся храмов и монастырей по всей стране, из национализированных собраний. Также в ЦАМе была крупнейшая коллекция буддийского искусства».

При этом в ГМИРе, по словам директора, не было ничего, похожего на «чистки», которые проходили в других музеях, а истории «убытия» связаны уже с постсоветским временем.

«Тогда в нашей стране в очередной раз изменились отношения власти и церкви, — продолжает директор. — Деятельность религиозных организаций восстанавливалась, приходов становилось больше, и оказалось, что у религиозных организаций нет в нужном объеме литургических предметов — они обращались к нам. Речь не только про православную церковь, но и про другие религии и конфессии, всего мы тогда передали религиозным организациям порядка двух тысяч предметов, их сняли с музейного учета. Но это были вещи из вспомогательного фонда, а предметы из основного фонда по-прежнему остаются на нашем балансе, то есть мы несем ответственность за их сохранность. Эти предметы находятся в разных частях Петербурга, Ленинградской области, а одна крупная скульптура Будды Шакьямуни из нашего фонда находится в Улан-Удэ».

По словам директора, иногда звучат мнения, будто всё, некогда изъятое из храмов, хранится в ГМИРе, но это совсем не так.

«Возможно, было бы лучше, если бы как можно больше предметов попало к нам, ведь музей всегда выступал гарантом сохранности культурного наследия, — говорит Екатерина Терюкова. — Именно благодаря музею сохранилась, например, часть большого пятиярусного иконостаса верхнего храма Феодоровского собора. После революции храмовый комплекс превратился в молочный завод, иконостас разобрали, и к нам попала половина икон. Когда к 400-летию дома Романовых собрали специальный совет по реставрации этого комплекса, настоятель собора обратился к нам, чтобы выяснить судьбу иконостаса, и мы смогли ответить только касательно той части, которая хранится у нас. Что произошло с другой половиной, к сожалению, неизвестно».

Что касается названия, то Музеем истории религии и атеизма ГМИР назывался с 1954 по 1991 год, а до этого был просто Музеем истории религии. В 1991-м старое название вернулось. Да и экспозиция, посвященная атеизму, появилась только в 1979–1980-м. Тогда же у музея появились амбициозные планы, которые не сбылись из-за смены власти.

«В 1980-е музей получил в управление католическую базилику Святой Екатерины на Невском проспекте, там были наши дополнительные помещения, — продолжает директор. — Был амбициозный план представить православную конфессию в стенах православного Казанского собора, а экспозицию, посвященную католичеству — в католической базилике. Кроме того, музей претендовал на Дацан Гунзэчойнэй, который пустовал с 1930-х годов, чтобы сделать там экспозицию, посвященную буддизму. Это позволяло бы нам представлять нашу коллекцию в родном культурно-историческом ландшафте. Но этим планам было не суждено сбыться: уже в 1991 году Казанский собор передали религиозной организации, для музея стали искать новое здание».

Анастасия Семенович, специально для «Фонтанки.ру»