Романтизм и котики. Каспар Давид Фридрих в Эрмитаже

Выставка к 250-летию мастера немецкого романтизма в Аванзале и Николаевском зале Зимнего дворца похожа на попурри из недавних успешных музейных проектов. От «Романтизма в России и Германии» в Новой Третьяковке в 2021 году до фламандского натюрморта здесь же, в Эрмитаже, несколькими месяцами ранее (от фламандцев, например, драпировки в витринах). «Ландшафт души» предлагает сугубо эрмитажный взгляд и на Фридриха, и на романтизм, который в этом случае со всех сторон удачен.

Проекты, связанные с романтизмом (те же «Мечты о свободе» в ГТГ) или художниками-романтическими героями (сверхуспешные выставки Михаила Врубеля в Москве и Петербурге), как правило, транслируют преклонение перед явлением, будто мы всё ещё живём в эпоху романтизма. Это объяснимо, ведь русская культура укоренена в XIX — романтическом — столетии. Любование собственной парадоксальностью и исключительностью, страсти, поножовщина, нерационализированные эмоции — всё это романтизм (вспомним, какое важное место в российской школьной программе занимает литература XIX века). Восхищение романтическими героями — всё ещё часть российского культурного и социального мейнстрима. Наверняка не в последнюю очередь потому, что романтизм — это идея, а не эстетика, не конкретные пластические решения. Мы тут, как известно, любители идей. Романтизм — это, среди прочего, национализм, военные и политические последствия которого и сегодня цветут пышным цветом. Не случайно Михаил Пиотровский на открытии «Ландшафта души» в своей манере напомнил, что Каспар Давид Фридрих был «любимым художником не только Николая I, но и Гитлера».

Впрочем, Эрмитаж не пытается охватить явление во всей полноте или даже максимально полно презентовать личность Фридриха. Кураторы заземляют романтизм в конкретном месте и времени, фокусируясь на моде при дворе Николая I. И оказывается, что романтизм — придворный каприз, место встречи неоготики и неомавританского стиля на правах явлений равно экзотических по отношению к ампиру. Не опасная идея, не бомба замедленного действия, а нечто открыточно уютное. Как дворец «Коттедж» в парке Александрия в Петергофе, где и жил Николай Павлович с семьёй.

Дополняя пространство идеи мебелью и фарфором, музей не уходит в «рюшечки». В Аванзале зрителя встречает колоннада, отсылающая, конечно, к Главному штабу и ампиру. Тут зритель понимает, что уютная неоготика с «Коттеджем» была частным семейным стилем, а никак не фасадным имперским. В Николаевском зале на выставочных щитах цветов то ли Балтийского моря, то ли гор в дымке к работам Фридриха ведут рельефные «ступени», что усиливает задумку самого художника. Пейзажи Фридриха традиционно «расслаиваются» на первый план, который «здесь», и туманные дали с будто не здешними горами и небом (посмотрите на «Утро в горах», не позднее 1823 г.). Дизайн щитов ненавязчиво подыгрывает художнику, избавляя зрителя от «интерьерной» развески (как на изображениях покоев членов императорской семьи в Зимнем дворце). Архитектор проекта — Максим Атаянц.

Сделав акцент на работах Фридриха в центре зала, кураторы погружают их в контекст, начав с Василия Андреевича Жуковского. Поэт познакомился с мастером в 1821 году в Германии и стал главным популяризатором Фридриха в России — после той поездки Жуковский и сам «сделался художником» (на выставке много его работ). Кроме того, поэт был наставником цесаревича Александра Николаевича, и по субботам в его казённой квартире на Миллионной улице собирались литераторы и деятели искусства: Александр Пушкин и Николай Гоголь, Иван Крылов, Михаил Глинка и многие другие. Справа от входа в Николаевский зал вы найдёте «воскресший» интерьер той самой квартиры.

«Именно в этой квартире висели картины Фридриха, — пояснила „Фонтанке“ куратор выставки научный сотрудник отдела западноевропейского изобразительного искусства Александра Коншакова. — Там их видели писатели, поэты, композиторы, которые приходили к Жуковскому. Конторку по рекомендации Жуковского изготовили специально для учебной комнаты цесаревича, у неё в ящике есть карандашная надпись: „Наследника“. За конторкой нужно было писать стоя — тогда считалось, что это гораздо здоровее, а Жуковский заботился и о ментальном, и о физическом здоровье своего воспитанника».

Напротив «квартиры Жуковского» — фрагменты интерьера, похожего на тот, что был в покоях императрицы Александры Фёдоровны. Неоготическая ширма, кресла. «Поскольку мебель из „Коттеджа“ не сохранилась, это предметы из Марьино, усадьбы Строгановых-Голицыных, — уточняет куратор. — Её оформлял Пётр Садовников, который работал и над „Коттеджем“».

Александра Фёдоровна в интерьере «Коттеджа», каминные часы в виде готического собора, тарелки из «Готического» сервиза — всё это уменьшает (буквально) масштаб стиля. Декоративную «готику» на уровне идеи так же сложно соотнести с готикой оригинальной, как «замки» вроде поместья Вальтера Скотта или Воронцовского дворца в Алупке. Эрмитаж снова, как и в «Романе со Средневековьем», напоминает, что романтизм — это фэнтези, на данном историческом отрезке к тому же частного аристократического характера.

Поэтому не стоит удивляться, что некоторые картины выглядят как кадры из «Властелина Колец». «Пейзаж с замком» (1842/43) Андреаса Леонарда Роллера, который автор подарил Николаю Павловичу, — готовый Ривенделл, а небольшие «Ворота кладбища» Фридриха напоминают сразу о множестве фильмов (и о готах на Смоленском лютеранском кладбище). Есть в этом лоре и ключевой для русской культуры романтический герой — Михаил Лермонтов. Эрмитаж показывает живопись поэта из Пушкинского дома — чуть более солнечные, чем можно ожидать от Лермонтова, виды Кавказа. В них нет фридриховского мистического созерцания, а горы хоть и в облаках, но осязаемы.

Продолжая линию монаршего небезразличия к Фридриху, кураторы подробно рассказывают о том, как в последние годы немецкий художник жил на российскую пенсию. «В 1835 году художника разбил инсульт, — рассказывает куратор выставки, заведующий отделом западноевропейского изобразительного искусства Эрмитажа Михаил Дединкин. — Он не смог восстановиться и с этого момента больше не работал масляными красками, занимался только графикой. Тогда же произошла одна из последних встреч Жуковского с Фридрихом. Поэт путешествовал с цесаревичем по Европе, и Жуковский, видя состояние Фридриха, обратился к Александру Николаевичу. Он напомнил, что Николай I когда-то обещал не бросать художника в трудную минуту, и императорская семья купила у Фридриха серию сепий за тысячу рублей серебром. На эту сумму можно было жить несколько лет, в том числе лечиться — художнику это очень помогло. Сам Жуковский тоже купил несколько работ в свою коллекцию. В последний раз Жуковский встретился с Фридрихом в 1840 году, за два месяца до его смерти, и описал встречу коротко: Фридрих плакал как ребёнок, он пережил себя, он развалина».

Куратор напоминает, что интерес к Фридриху был крайне неравномерен. Признания он добился в 1810-е (в 1820 году в его студии побывал Николай Павлович), однако мода быстро прошла. «„Фридрих пережил себя“ — это не просто слова, — продолжает Михаил Дединкин. — Уже в 1830-е его воспринимали как старого чудака, который работает для немногих». В 1820-е росла популярность назарейцев — немецких художников, которые ориентировались на Рафаэля и мастеров кватроченто, а не на суровую северную природу и sehnsucht сумрачной немецкой души. Новый всплеск интереса к Фридриху случился после 1905 года — романтик попал в мистические настроения символистов. «Такого же великого романтика с нордическими корнями, который любит северную землю, во Фридрихе видел и Гитлер, который был страстным поклонником художника», — говорит Михаил Дединкин. — Из-за притянутости к нацистской идеологии после Второй мировой войны искусство Фридриха оставалось в опале до 1960-х. Каждый новый виток романтического фэнтези осложняет ситуацию — возможно, лучше остановиться на «интерьерном» романтизме.

Фридрих видел человека небольшой, иногда не сразу заметной фигурой на фоне захватывающего пейзажа, таинственного неба, загадочных руин («Мечтатель (Руины монастыря Ойбин)», после 1835). «Интерьерная» готика, напротив, умалялась до масштаба человека, умиляла; готический собор — это не про комфорт, а «Коттедж» — да. Словом, ничего удивительного, что мода на Фридриха при дворе быстро прошла. Появились более «комфортные» романтики — посмотрите на «Лежащую кошку» (1838) Герхардта фон Рейтерна. Или его же «Поклонение Богоматери младенцу Христу» (1858) — чрезвычайно сладкое итальянизированное зрелище.

Рейтерн, мастер бидермайера — сентиментально-предметного извода романтизма, — стал тестем Жуковского, поэт женился на его дочери Елизавете. И тут Эрмитаж намекает, что романтизм — дело молодое, ведь невозможно всегда жить в «исключительном» состоянии на пике эмоций. Кураторский текст сообщает, что на рубеже 1840-х Жуковскому нравились уже более жизнеутверждающие вещи: Рейтерн обучал его живописи, а последние годы жизни, оставив службу при дворе, поэт провёл в Германии. И там его окружало уже совсем другое искусство — коллекция Фридриха осталась забытой в Петербурге. В описях эрмитажного собрания, составленных в 1859/61 годах (Александры Фёдоровны не стало в 1860-м), к работам Фридриха отнеслись без щепетильности — шесть из девяти картин утратили авторство. Некогда модный художник стал «неизвестным».

По потолку Николаевского зала плывут ярко-синие облака. Лучше всего на созерцание настраивает, возможно, не живопись Фридриха, а те самые сепии — лаконичные, созданные экономной и на удивление твёрдой рукой. Наверное, должна настраивать и музыка Густава Малера — ещё одного романтического героя; на экспозиции есть QR-коды, перейдя по ним можно насладиться исполнением оркестра musicAeterna под управлением Теодора Курентзиса.

Предметный контекст романтизма, привязка к переменчивому вкусу двора, вещи, разрушающие магию романтического порыва (как работы Герхардта фон Рейтерна), создают дистанцию между романтическим взглядом на мир и тем, что музей предлагает зрителю. Глядя на романтизм со стороны, музей относится к нему с уважением и без экзальтации.

Выставка «Ландшафт души. Каспар Давид Фридрих и Россия» продлится до 13 апреля 2025 года.

Анастасия Семенович, специально для «Фонтанки.ру»