«Знаете, какая я хитрая?» С какой радости Любовь Аркус готовит джентльменов киноудачи

Вот-вот взметнется качество нашего кино. Ему поможет застой. Так говорит Аркус — культовый киновед и так далее. В ее Школе преподают Имена, а слушает их нерафинированная молодежь. Все это заварилось ради массового зрителя. В пику мракобесию.

— Это вы тут готовите людей, ненужных телевизору? — игриво выкрикнул я, снимая ботинки еще в прихожей квартиры Любы Аркус.

— Такому телевидению — да, не нужны, — бодро поддержал голос Аркус.

К ней я заглянул в очередной раз по другому поводу, а Любовь нажала — давай поговорим о ее школе. Она умеет.

Ее мастерской «Сеанс» — год. По масштабу преподавателей, пожалуй, в России нет подобного. Перечисление имен уведет нас в колоссальную сумму их заслуг и завалит беседу, а в открытом доступе информации хватает. Но не тут-то мне было.

— А такому кино, как в кино — в кинотеатрах? — продолжил, присаживаясь за большущий стол, где сидели страшно подумать какие монстры литературы и искусства. И отказался от обязательного здесь приглашения поесть. Тут можно курить и ругаться. И, поверьте, досыта.

— Вы понимаете… Так мы на «ты» или «вы»? Ладно. Дело в том, что никто не знает, что будет завтра. Когда я, например, оканчивала ВГИК, у нас с моим мужем, диссидентом, было абсолютное ощущение, что мы никогда не будем работать в кино, — заговорила Аркус, сидя на глубоком диване, так что ее голова еле поднималась над столом.

Аркус — человек без прелюдий. Ей не надо разминаться в предварительных объяснениях, о чем это мы будем рассуждать. Она сама тебя заткнет.

— Это какой год?

— 1984 год. Мы считали, что у нас просто не будет профессии. И Олег уже примеривался к кочегарке, а я искала работу няни или домработницы.

— Не ощущаю такого в 1984-м. Почему 1984 год?

— А потому что 1984 год — это такой пик мракобесия, когда все было нельзя, когда был полный кошмар. В искусстве, я имею в виду.

— Вы считаете, что ровно сорок лет назад — это пик?

— Мракобесия — да. Дело в том, что Брежнев был очень вегетарианский человек. Ему совершенно было не в кайф кого-то там уничтожать или что-то запрещать, устраивать какие-то репрессии. Он хотел, чтобы и всем было хорошо, и ему чтобы было хорошо. Ордена, машины, охота, застолья, женщины; чтобы выпить, закусить, поохотиться. Мракобесие наступило, когда он умер.

— А сейчас?

— Нет. Сейчас не мракобесие. Сейчас ты как бы стоишь, а у тебя кругом тупик. Я не знаю, как это еще назвать.

— Мы же про телевидение?

— И телевидение. Сейчас ни один нормальный человек не включает телевизор.

— Люба, давай осторожней. Мы так договоримся до того, что есть условные полторы тысячи искусствоведов…

— А я не готовлю искусствоведов.

— А я о другом: полторы тысячи искусствоведов, а остальные в музеи ходят, потому что там коридоры длинные — есть где размять ноги.

— Нет, ты неправильно говоришь. Во-первых, у людей появился Интернет и огромное содержание этого Интернета. Во-вторых, появились платформы, и людям совершенно не нужно включать телевизор для того, чтобы посмотреть кино или сериал. У них огромный выбор. Я действительно считаю, что телевизор для пенсионеров сейчас, потому что то, что я вижу вокруг себя (а я довольно зоркий человек) — он никому не нужен. Уже не нужны и все либеральные СМИ. Кинотеатр — в Интернете. У нас есть около десятка платформ с отличным выбором.

— Что такое новое кино по Аркус?

— Новое кино — это огромное количество сериалов. И они становятся все более и более качественными. Они все более и более приближаются к мировым стандартам. Наши российские сериалы. То есть это не то, что было в 1990-х годах, и это не то, что было в нулевых. Это уже совсем другой уровень. Они умные ребята, эти продюсеры, шоураннеры и так далее. Они берут из кино все самое лучшее — хороших режиссеров, хороших сценаристов, хороших артистов. Они следят за качеством. Очень. Потому что у них настоящая конкуренция между собой. У этих платформ.

— И платформы зальются в телевизор?

— Нет. Уже все. Телевизор станет одной из форм кинопоказа.

— Я не понимаю, почему наше кино должно вспыхнуть качеством.

— Это уже произошло, потому что это уже произошло. Никто никого не спрашивал.

— А по телевизору будут показывать — извините за избитость примера — Тарковского?

— Пытались показывать — ничего не получилось. «Сталкер» Тарковского по определению не для телевизора, потому что телевизор — это для стадионов. А «Сталкер» — это филармоническое кино. Дело не в «Сталкере». Дело в том, что телевидение в эпоху застоя, поскольку ничего другого не было, создавало очень качественный продукт. Все было качественное. И многосерийные художественные фильмы — прообразы этих сериалов. И «Что? Где? Когда?», и раньше еще — «Кабачок „13 стульев“», и «Следствие ведут знатоки», а это довольно качественный продукт. Там замечательные актеры, очень хорошие сюжеты. И много-много-много другого. Понимаете?

— Стараюсь.

— Да, еще по заказу телевидения на каждой студии — «Ленфильм», «Мосфильм» — было так называемое телевизионное объединение, работавшее по заказу Гостелерадио. Таким образом были сделаны «Шерлок Холмс», «Принц Флоризель», «Опасный поворот». Более того, на телевидении тоже было свое кинопроизводство. Не было ничего другого, и талантливые люди шли в телевизор, чтобы там самовыражаться. У них, конечно, были границы. Им, конечно, говорили, что вы должны быть массовыми, вы должны быть еще какими-то. Но они научились делать. Прекрасный режиссер Басов, кто сначала делал просто кино, а потом ушел в телевизор. Так вот он там вел первую, например, многокамерную съемку.

— Как в «Гладиаторе» при схватке в Колизее?

— Да! И Басов это сделал в 1971 году! Они хорошо следили, за нами много копировали. У них хорошо получалось. Содержание было в телевизоре, а сейчас оно в Интернете.

Не буду вставлять пояснение к каждому упомянутому Аркус имени или фильму. Притянет — сами легко раскроете, даже пересмотрите. А вот терминами, в отличие от критиков-критиков, она не кормит.

— Какой возраст ваших учеников?

— От 22 до 45, в среднем около 30.

— И тогда в какие часы занятия?

— Они все работают. Больше того, у нас даже два парня в бизнесе. Один из них собирается оплатить грант первокурснику. Пять раз в неделю по две пары в день. Семинар, лекция, лекция, семинар. Плюс домашние задания — минимум 6 фильмов в неделю, много книг, статей, доклады к семинарам, маленькие письменные задания. В первый год — это история не только кино, но и изучение ХХ века во всех его ипостасях — литература, театр, философия, история быта, история стилей, история российская и отдельно — мировая. Второй год — специализация, когда они делятся на три группы, и последний модуль — продюсирование. Трудно выдержать.

— Муштра. Аркус сказала: «Надо!» — молодость ответила: «Есть!»?

— С нынешним уровнем инфантилизации — они дети. И тем не менее наши студенты не про нахлебничество. Они рабочие лошадки, по большей части сами себя содержат, очень много вкалывают, а теперь еще и много учатся.

— Так это вы тут готовите младореформаторов кино? — произнес я с той же интонацией, с которой входил в дом.

— Я вообще никого не готовлю с политической точки зрения. Я говорю, что я думаю. А они вольны думать то, что они думают. Я не навязываю им свою точку зрения. Они первый год получают гуманитарное образование. Это дает глубину человеку. И он начинает понимать историю кино. А без этого всего он не понимает. Он не может понять немецкий экспрессионизм, если он не понимает, что такое был Версальский мир. И что такое была Германия. Это унижение, это страх, это тревога, это ужас. Как это понять иначе? Никак не понять. Поэтому у наших студентов один из важных предметов — мировая история.

— Как это поможет новой эстетике?

— Женя, я не знаю, как это поможет, но одним из самых продуктивных педагогов был Михаил Ильич Ромм. Он считал, что режиссуре нельзя научить. И он абсолютно прав. Он был огромным интеллектуалом и ставил ученикам мозги. Он как бы ставил им картину мира. Он не навязывал свою, а делал так, что человек чувствовал в ней необходимость и так или иначе ее обретал. Получив знания, опыт интеллектуальной дискуссии, опыт того, опыт сего, он как бы строил им вот эту оградку, которая ставила им мозги.

— Что подразумевает ваша цель? Отвечайте максимально односложно.

— Моя цель подразумевает то, что сейчас очень мало образования.

— Наконец-то. Уверена?

— Ты что-то отстал, Женечка. Сейчас самая популярная вещь — это образовательные ресурсы. Лом идет. Никогда такого не было, чтобы образование было не нужно. Этого не бывает.

— Внутри «садовых колец» крупных городов.

— Значит, так: у нас один мальчик, Сережа Горохов, живет в городе Зеленогорске Красноярского края — это маленький промышленный закрытый городок в Сибири; два человека из Ярославля; одна девушка из Владикавказа; одна девушка из Воронежа; вот человек из Красноярска прямо перед вами сидит (подтверждаю — сидел. — Прим. авт.). У нас Новосибирск, Екатеринбург. И так далее. С Садового кольца у нас, боюсь, несколько человек.

— Люба, а я не унываю.

— Это факт исторический. Например, вчера мы собеседовали девушку, живет в Лондоне, популярная блогерша. Сказала, что ей очень нужна школа, потому что она чувствует вакуум в образовании, хочет системно учиться. Хочет более качественно вести свой блог.

— Русская?

— Русская. Мы ее не взяли.

— Вот так вот?

— А взяли мальчика из-под Новороссийска. Он вообще еще ничего не умеет. Но он написал такое мотивационное письмо, что у меня не было сомнений.

— Интуиция заменяет информацию?

— Сколько у вас будет времени на учебу? Потому что мы возьмем человека, а он не будет учиться, а на его месте мог быть кто-нибудь другой. Школа — это моя социальная ответственность.

— Перед кем?

— Перед собой.

— Чем будет зарабатывать на жизнь ваша гвардия энциклопедистов?

— Знаете, какая я хитрая? Они получают очень практические навыки. Их главные кураторы во время специализации — Борис Хлебников, Наталья Мещанинова и Бакур Бакурадзе. У кинокритиков — я и Василий Степанов. И поверьте, если студенты будут хорошо учиться и проявят способности, мастера их и заберут. Вот я, например, из своей мастерской уже забрала четырех в редакцию «Сеанса», с зарплатой.

— Сами-то будущие мастера что хотят?

— Об этом я прошу их писать откровенно, безжалостно и трезво и постараться смотреть на себя трезво, а не нарциссически. Так вот, те из студентов, кто уже умеет самый важный навык — разговаривать с собой без посредничества психологов, умеют видеть себя со стороны, умеют объяснить драматургию своей жизни, вот именно эти ребята и будут учиться на сценарном. Но кто не понимает сам себя и ищет бесконечные отговорки, почерпнутые в кабинетах психологов или чтении популярных психологических журналов, обязательно напишут, что меня в детстве неправильно высаживали на горшок, во всем виноваты мои родители, и вот я теперь такой страшно травмированный.

— Мне не хватает ваших прогнозов, что будет с ними через пару лет, здесь и сейчас.

— Люди, которые сейчас дают четкие прогнозы, сумасшедшие или аферисты.

— Увы.

— Мы обучаем жить их в разные времена. Например, важные уроки в профессии дают 70-е годы, когда были великие сценаристы, режиссеры и критики, и они умели так упаковать свои вещи, что комар и носа не подточит. Да и властям они не мешали. Я говорю, конечно, не про всех, всегда в любом времени находятся абсолютно бескомпромиссные люди, но я точно не буду их этому учить. Я буду учить искусству выражать себя и свои мысли честно, но находя для этого форму.

— Подтекст важнее текста?

— Подтекст всегда важнее текста. Если в тексте нет подтекста, то это и не текст. Потому-то у нас и было такое слабое кино после перестройки, что все радостно научились говорить прямо. Для искусства в любые времена — это неплодотворное занятие. Можно ли подозревать в прямом тексте Феллини или Хуциева, Фассбиндера или Германа? В искусстве же ведь всегда очень сложная форма, даже если это «Бриллиантовая рука» Гайдая.

— Для кого они будут делать свое новое кино?

— Откуда я знаю? Я только вижу, что они хотят быть понятыми. Не только тремя человеками в зале. Это не значит, что кто-то из них может и этим удовольствоваться, для этих немногих очень важно высказаться, а обо всем другом они подумают завтра.

— Для кого они будут работать? Масштаб?

— Они хотят на миллионы. Хотят быть понятыми не в узком кругу. Они хотят не то чтобы популярности, а они хотят, чтобы их мысли дошли до как можно большего количества людей. Но при этом они не хотят делать мусор. Условно, Коппола у них главный такой ориентир. Жанр, но с добавлением авторского.

— А среди родных фамилий?

— Я с нашей новой книгой про детективы открыла для себя каких-то совершенно волшебных режиссеров. Например, у нас был, оказывается, такой прекрасный режиссер Георгий Калатозишвили, который сделал фильм «Я следователь» с Кикабидзе, как это ни странно, и «Смерть филателиста». Один из лучших детективов. Грузинский детектив. Леонид Агранович — хороший режиссер. У него замечательный, выдающийся фильм «Случаи из следственной практики». Он далеко выходит за уровень жанра.

— А что мы по детективам-то пошли? Взяли самый популярный жанр. Нечестно.

— Хорошо, хорошо. Давайте я возьму комедию. Гайдай. Великий. «Осенний марафон» — фильм не для трех человек. Хотя он про интеллигентов, но в этой ситуации буквально каждый второй зритель, поэтому все понимают. «Джентльмены удачи» — прекрасный образец жанра. С авторским таким уклоном. Ну, это вообще победитель, лидер проката, оставивший всех там, я не знаю, на сколько раз.

— Уходим с полок, с междусобойных фестивалей? Джентльмены, удачи!

— Да. И идем по пути к «Джентльменам удачи». Наши ученики не хотят быть на маленьких фестивалях. Нет. У них сегодня был мастер-класс с самым классным режиссером сегодня, Борей Хлебниковым. И вот он сегодня как раз рассказывал, как он пришел к тому, что ему стал интересен жанр. И сегодня они об этом говорили Хлебникову.

— Тяжко?

— Я смогу. Точно смогу. Я все брошу и буду заниматься только этим. У меня было в жизни два больших проекта, не считая фильмов и книг. И они оба существуют: один 35 лет — журнал «Сеанс», другой 12 лет — Фонд «Антон тут рядом». Оба создавались и выжили на сверхусилии. На каторжном труде: моем и соратников. Сейчас таким третьим проектом является Школа.

— Я все-таки не понимаю, откуда ваш оптимизм, что именно это поколение будет прорывным в искусстве.

— Сценаристы и режиссеры появляются тогда, когда на них есть запрос. Сначала общества, а потом уже индустрии. Такая последовательность. Вот у меня ощущение, что на них не было запроса. Здоровый кинопроцесс состоит из трех частей: категория Б, так называемое мусорное кино, сверху — гении и средний слой. Так вот, в здоровой кинематографии этот средний слой должен быть семьдесят процентов, пять процентов должен быть верхний слой, а остальное — это навоз. А у нас этого среднего слоя никогда не было.

— Проблема со средним классом?

— Да. Вот я вам хочу сказать, что я, например, ставлю себе цель именно создать средний слой для того, чтобы кто-то из них, возможно, вышел в первачи. Я говорю «первачи» — и это значит и Тарковский, и Гайдай.

— Ух ты.

— Я не могу сделать Тарковских. Обещать это было бы глупо и безответственно. И Гайдая тоже не могу сделать — это как кого Бог поцелует. Но в среднем слое нет ничего плохого. Там были глубоко уважаемые и мною, и зрителями люди. Он, во-первых, необходим кинематографии. Но здоровой кинематографии. Во-вторых, если они будут делать качественное кино, они сами будут удовлетворены. И в-третьих, как раз вот из них кто-то один выйдет в высокое авторское кино. Я очень плохо отношусь к вузам, которые по факту — фабрики безработных. Где студентов не учат профессии, дают поверхностное образование. И они часто погибают от безработицы, от кризиса, от депрессии, от алкоголя, от наркотиков. Просто потому, что ничего не умеют, а не потому, что ни к чему не способны. Я вот не думаю, что, например, режиссер фильма «Возвращение святого Луки» был как-то особенно Богом поцелован. Нет. Но он сделал очень качественное кино. Очень хорошее. Его смотрели миллионы. Что еще вам сказать?

— Хватит, мне еще расшифровать запись, убрать многое — ну куда мы ваше богатство и учителя — сумасшедше прекрасного и сложного Виктора Шкловского денем? Такое не вставляется в нормальный разговор.

— Ты можешь и меня не печатать — будто анонимно поговорил. Главное — про Школу. Я хочу, чтобы о ней тысячи знали. Там будущее.

— То есть как бы я побеседовал с Любой А.?

— Да хоть вообще анонимно.

— Люба, а вот это уже будет настолько смешно, что гениально.

Евгений Вышенков, «Фонтанка.ру»