Историк пишет стихи: «Мемуар» Леонида Юзефовича

В самом конце 2024 года в Редакции Елены Шубиной вышла новая книга трижды лауреата премии «Большая книга» Леонида Юзефовича «Мемуар». И это первый за всё время литературной деятельности Юзефовича сборник стихов. Звезда исторических романов — и вдруг поэт? Нет, не вдруг. У «Мемуара» есть подзаголовок — «стихи и переводы 1963 — 2023». Это некий промежуточный итог, оглядка на пережитое.

Кто не писал стихов в шестнадцать? Да все брались, у кого получалось срифмовать «любовь» и «кровь». Не стесняться сказать «я пишу стихи» в двадцать пять — уже другая история. Обычно люди издают свои возвышенные строки лет в восемнадцать-двадцать, а уже года через три начинают смущённо молчать об этом опыте. Что до Леонида Абрамовича Юзефовича, — кажется, он не стеснялся никогда. Возможно, потому, что у него с самого начала хорошо получалось. В семнадцать он печатался без гонораров в газете завода, на котором работал, да и позже предлагал свои стихи в самые разные журналы, так что въедливому ценителю может быть знаком Юзефович-поэт. Но как его примет широкий читатель? Как устроена эта поэзия?

Книга состоит из пяти частей: «Ландшафты», «Лица», «Голоса», «Переводы» и, наконец, «Автопортрет на фоне ямбов и хореев». Всё тщательно продумано, выстроено и подобрано. Возникает ощущение, что в сборник попали лучшие не то что из десятков, а из сотен текстов. Ранние стихотворения тщательно доработаны. Такое чувство, что автору дороже ясность и полнота лирического высказывания, чем отслеживание собственного взросления как мастера. А ещё эта тщательная выстроенность старых текстов даёт ощущение, что лирический герой как бы раздваивается. Рядом с семнадцатилетним фрезеровщиком стоит семидесятисемилетний писатель, лауреат премий, и молчит. Может быть, только иногда тихо улыбается. Но от самого его присутствия стихи начинают выглядеть совсем по-другому. Семнадцатилетний Леонид пишет:

…Там, позади, людской поток течёт,

И полы у плащей взметает ветер,

А здесь уже мы все наперечёт

И, может быть, одни на целом свете…

Сегодняшний Леонид Абрамович наверняка понимает эти слова немного по-другому. Но правил ли он эту строфу с точки зрения себя взрослого или просто ещё раз перечёл перед отправкой редактору, мы, скорее всего, никогда не узнаем. Да и не нужно. Достаточно того, что автор дал нам волшебный прибор для двойного зрения.

Но давайте разберём «Мемуар» по частям. Первая — «Ландшафты». Там впечатления от мест, которые сделали автора тем, кто он есть: завод в Перми, на котором работал его отчим и он сам; бурятская река Селенга, на берегу которой он служил; катакомбы Псково-Печерского монастыря, куда его пустил архимандрит-земляк. Но в «Ландшафтах» не только впечатления от мест: ещё есть, например, баллада о тихо и бесславно угасающем хане Зундуе:

…А врагов твоих дотемна считать,

До зари потом и до звёзд опять,

И ещё останется сто врагов,

Чтоб прогнать тебя по семи кругам,

А сто первой — та, что глядит в огонь

Твоего последнего очага.

Чья ладонь дрожит на твоей щеке,

Да душа лежит — не в твоей руке.

Это уже сказка, стилизация. На каких правах она в разделе «Ландшафты»? Кажется, она здесь, чтобы превратить будничные воспоминания в артбук вроде тех, которые делают по мотивам работ режиссёров-визионеров. Они ещё называются «Волшебные миры Хаяо Миядзаки», «Вселенная Дэвида Линча», «Кабинет редкостей Гильермо Дель Торо» и так далее. Юзефович из своего «Мемуара» делает примерно то же самое: показывает не только откуда сам такой взялся, но и откуда пошли его белогвардейцы и восточные духи, тщательно собирает альбом впечатлений, не все кадры и мелкие сувениры в котором с этой планеты.

А ещё примечательно то, что в «Ландшафтах» из двадцати стихотворений только два верлибра и ничего, написанного белым стихом. Большинство изящно, ясно и легко уложено в ритм и зарифмовано. Кажется, устроители одной из выставок Пикассо в Эрмитаже сделали нечто подобное: прямо у входа повесили те работы, где видно, насколько он может быть академично, правильно красивым. Такая усталая отмашка, ответ на надоевшую претензию: «Да умел он, умел рисовать, успокойтесь, невежды: все эти кубики и изломы не благодаря неграмотности появились».

Да, Юзефович начинал печататься в те времена, когда верлибры считали распущенностью и декадентством и не принимали к публикации.

Тем удивительнее вторая часть — «Лица». Там исключительно верлибры, хотя, как признаётся лирический герой чуть выше,

…верлибр запоминается плохо.

Не утешит, если окажешься на войне,

в тюрьме, в больнице,

на необитаемом острове, —

и не будет ни телефона, ни книг.

Это важно — что запоминается плохо. Благодаря этой особенности ярче проступают отдельные черты. Через полчаса после прочтения мы действительно не сможем вспомнить сам текст, но зато прекрасно вспомним вызванные им чувства, и ещё — случайные мелкие детали. Ссыльный Сперанский кланяется нищему, который швырнул ему копейку. Отец сочиняет детям сказку, где они все — три отважные мыши, готовые к приключениям, но скоро убедится, как близко мышиная республика к границе царства теней. Статуэтка Боддхисатвы просвещения с отломленным мечом, спрятанная во время разорения монастыря под оградой, попадает на полку к рассказчику, чтобы напоминать о конце времён.

Стихи в «Лицах» — самые поздние, датированные либо двадцать первым, либо двадцать третьим годом. Они очень хороши. Свободная форма не перетягивает на себя внимание, служит благородной дымкой, на фоне которой любое лицо — красивое, любая деталь — изящная. Примерно так же работает память, окрашенная любовью к невозвратимому: всё то, что осталось на свету, не забылось, — невыразимо прекрасно.

И ещё: в «Ландшафтах» иногда попадались стихи сюжетные, но чаще это была ловля сложных настроений, такая созерцательная лирика. За похожие вещи ещё Бунина в своё время обвиняли в излишней описательности и бессюжетности. В противоположность «Ландшафтам» «Лица» строго сюжетны. Все стихи из этого раздела при желании можно развернуть в рассказ или даже в повесть. Завершённые, замкнутые маленькие планеты, которые можно перебирать, как чётки.

Что до «Голосов», они нам давно знакомы. Это стихотворные вставки из прозаических произведений Юзефовича. Оторванные от контекста, для которого создавались, они вполне самостоятельно живут. Интересно следить за датами: иногда стихотворение появляется намного раньше прозаического текста, в котором будет служить вставкой. Это, получается, у стихотворения не первая «работа». Так было и с монгольской песней из «Похода на Бар-Хото»: судя по дате — двухтысячные — оно появилось как минимум на полтора десятка лет раньше, чем сама повесть.

По сравнению с «Лицами» и «Ландшафтами» «Голосов» совсем мало. Сначала кажется, что они в сборнике — случайные гости, отрывки откуда угодно, лишь бы добить объём. Но нет. Если на минуту вернуться к монгольской песне, которая завершает раздел, мы увидим, как красиво подхвачена раскрытая в «Лицах» главная тема сборника — возможности памяти или даже способность памяти противостоять надвигающейся тьме:

…Когда всё вокруг покрывает тьма,

и нет ничего,

что напоминало бы о тебе, —

я вспоминаю тебя.

Переводов тоже мало, зато они хорошо завершают стихотворную часть сборника: собирают воедино нитки ассоциаций, тянутся к цитатам из классиков, которые попадались выше, среди лиц и ландшафтов. Лирический герой Юзефовича встречается с дорогими его автору тенями великих людей в одном пространстве и на равных правах, найдя наконец тех, кто одержим той же тоской по чудесам. Кто же все эти люди, с которыми приятно и говорить, и соперничать?

Это Честертон, Йейтс и Грейвз — классики модерна. Кроме стихов, Честертон придумал блестящего детектива отца Брауна, Грейвз — автор культовой книги «Я, Клавдий», а Йейтс замечательно романтизировал фейри и прочих ирландских сказочных существ. Кстати, по общему настроению и сборника, и конкретно раздела переводов можно было предположить, что Юзефович у Йейтса возьмётся за «Похищенного»: гимн эскапизму и тоске по несбыточному волшебству, уже переведённый не раз. В переводе Кружкова рефрен из этого стихотворения звучит так:

…О дитя, иди скорей
В край озёр и камышей
За прекрасной феей вслед,
Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет.

Но Юзефовичу нужен не «Похищенный», а кое-что ещё более грустное — «Духи облаков». Там пастух наблюдает, как эти самые духи уводят с собой его невесту. И всё потому, что он неосторожно подумал о ней как о самом дорогом, что у него есть. Получается такая ловушка: память, бережно хранящая для нас всё самое ценное, может быть причиной потери, может предать. Собственно, всегда предаёт:

…Застыл О’Дрисколл не дыша,

Шепча: «Господь, прости!

Видать, лежит моя душа

У дьявола в горсти.

Ведь это духи облаков.

Они ль оделись в плоть?

Я ль потерял её? Каков

Мой грех, скажи, Господь!»

И тут одна звезда над ним

Сорвалась вниз и вдруг

Вступила сквозь закатный дым

Его невестой в круг…

Потеря произошла ровно в тот момент, когда герой её осознал, и осознание было причиной потери. Парадокс, коварный круг, совсем как колдовские круги облачных духов.

Юзефович и в прозе очень чуток к частному, к личному, к мелким незаметным деталям, которые ничто на фоне большой истории, но бесценны для конкретного человека. И в «Мемуаре» это особенно видно. С нежностью описывая случайно подхваченные мелкие детали, автор исследует память, и особенно внимательно — в тех точках, где память превращается в тоску по несбыточному или в стремление к недостижимому.

Работа любого историка начинается с внезапной страсти к предмету исследования, на очень живом и интимном чувстве внезапной связи с предметом этой страсти. Это она гонит его в архивы, заставляя неделями не видеть солнца, корчась над выписками в попытках найти следы невозвратимого. Если спросить историка, что ему эти давние покойники с уже полустёршимися приметами, он, скорее всего, не найдётся с ответом. Юзефович пытается эту страсть историка изложить с помощью инструментов лирики. Объяснить, как внезапно сущий пустяк — пряжка, короткая записка, случайный взгляд с истёршейся фотографии — заставляет переворачивать горы. Учёный никогда не встретится с объектом своего исследования, увы, зато поэт может, особенно хороший. Да, при лунном свете и при странных обстоятельствах, да, всего на миг, но и это утешительно.

Последний раздел книги называется «Автопортрет на фоне ямбов и хореев», и это просто биографическая справка, подготовленная самим Юзефовичем. Она очень тепло, как-то обнадёживающе написана и нужна для того, чтобы дать читателю побольше ключей для всего, что он уже видел в стихотворениях. Очень удачным решением, на самом деле, было поставить её в конце, а не в начале. Не формировать ожидания, не пытаться ничего предписать и не задавать рамки восприятия текстов, но дать ключи тем, кто захочет вернуться и расшифровать некоторые детали, — вот её цель. Она хорошо служит этой цели.

А «Мемуар» полностью говорит о силе памяти и любви, любви и памяти — в любом порядке и во всех смыслах. Мы не сможем забыть то, что любим, поэтому главное — не переставать любить.