Идёт народная реставрация. Как энтузиасты спасают памятники Русского Севера

В центре «Палата ремесел» открылась выставка живописи и графики художника Сергея Мяутова «Зензубель и северные туманы». Впрочем, саму выставку можно считать художественным отчетом благотворительного фонда «Вереница» о работе по восстановлению старинных деревянных зданий в Вологодской и Архангельской областях. Картины соседствуют с работами петербургского фотографа и видеоблогера Ильи Дровнина, традиционными плотницкими инструментами, фотографиями и рассказами волонтеров. «Фонтанка» поговорила с теми, кто сохраняет погибающее архитектурное наследие Русского Севера.

Сам Сергей Мяутов — волонтер благотворительного фонда «Вереница», который в один прекрасный момент увлекся темой и сам отправился в далекие от Петербурга края, а в перерывах трудового процесса рисовал то, что видел.

«Давайте расскажу такую личную историю, как я во всё это попал, как этим заинтересовался. Я родился в пригороде Петербурга, в Ломоносове — там у нас парк Ораниенбаум, там Петергоф, фонтаны, дальше Стрельна, все эти царские усадьбы, дворцово-парковые ансамбли, всё это меня окружало. Лет 10 назад я работал дизайнером в фирме, которая организовывала экскурсии по Петербургу, по его окрестностям, по соседним областям. Мне нужно было выбирать фотографии, готовить их для публикации в соцсетях, делать какую-то дизайнерскую продукцию. Я смотрел, что где находится, и ничто во мне особо не отзывалось. То есть, конечно же, Пушкин, Павловск, Гатчина, знакомый Петергоф, родной Ораниенбаум — в общем, всё это было мне знакомо… это всё красиво, естественно, есть на что посмотреть, но почему-то душа требовала чего-то другого. И среди экскурсий, которые проводила фирма, была одна, которая называлась „Обонежье и Посвирье“. Это была экскурсия в самый дальний край Ленобласти — в Подпорожье, Лодейное Поле, в те районы. Работая с фотографиями оттуда, я как-то понял, что вот туда я бы хотел, мне прямо там нравится. А это такой, можно сказать, „медвежий угол“, там мало очень людей, это как Сибирь по меркам Ленобласти. Там есть еще деревни, не переросшие в коттеджные поселки, там чувствуется какая-то жизнь, оставшаяся в прошлых формах», — рассказал Сергей.

Сказано — сделано, и художник вместе с друзьями, которые, как он выражается, «испытывали такую же эстетическую ориентацию», отправился на дальний восточный край региона. А в следующий раз — уже дальше, в Архангельскую область, где посетил Каргополь, какие-то заброшенные деревни, и это сильно отразилось на его мироощущении.

«И я видел, что вещи, безусловно, обладающие художественной ценностью, оставлены без присмотра — они просто гибнут. Какие-то из них можно спасти, причем очень простыми действиями — достаточно соорудить хотя бы временную крышу из баннера, прибить гвоздями, и уже оно будет сохраняться дальше. И эти постройки… на иной какой-нибудь сарай или амбар смотришь, и в нем какого-то чувства меры, чувства красоты гораздо больше, чем в современном спальном районе, меня окружающем. Конечно, хочется это как-то сохранить, сделать так, чтобыА это сохранялось. Исходя из этого чувства, уже дважды скатавшись, я начал думать, как мне к этому всему приобщиться, что я могу для этого сделать. И таким образом вышел на фонд „Вереница“», — добавил художник.

Дальше был первый объект, на который он отправился как волонтер, — объект, выбранный наобум. Это была старинная часовня, консервацией которой занимались добровольцы.

«То был очень большой, очень важный для меня опыт, когда я посмотрел на это, и я как-то переосмыслил, наверное, всю свою жизнь. То был 2018 год, и тогда у нас было очень развитое общество потребления. В последние годы по известным причинам оно немножко сузилось, а тогда это всё очень пышным цветом цвело, и я в этом тоже находился. А тут ты приезжаешь в место, где в магазине два типа мыла: одно — для рук, второе — для всего прочего, хозяйственное. И вроде бы по меркам человека из общества потребления это какой-то ужас. Но на самом деле ты понимаешь, насколько ты оказываешься свободен от наносных вещей, которые управляют людьми общественно-городского типа, насколько меняется представление о том, что правильно, что неправильно, что нужно, что не нужно. Сильно меняется», — отметил Сергей Мяутов.

Дальше он старался каждое лето выбирать какой-то новый объект, чтобы не повторяться: ему хотелось, чтобы опыт был разный, из разных мест, и постепенно он начал рисовать после работ на объектах.

Необычно в этой теме всё, начиная с самого названия экспозиции. Что такое зензубель? Оказывается, это вполне реальный деревообрабатывающий инструмент, который проще было бы называть подвидом рубанка; в русском языке его называют обычно отборником, и предназначен он для чистовой обработки прямоугольных срезов древесины. Само это орудие труда представлено на выставке вместе с картинками и фотографиями, повествующими о трудном и небыстром процессе спасения и воссоздания исторических храмов и других зданий. В работе этому инструменту находится вполне определенное место, потому что исторические строения необходимо реставрировать и воссоздавать по исторической же технологии.

«Инструменты в основном XIX века, они все рабочие. Скобель, фуганок, самые большие, для выстругивания грубой поверхности, и зензубель — для того, чтобы делать канавки и пазы. Потому что эта реставрация тоже делается по определенной технологии — чтобы она была аутентичной, и используются такие инструменты. Не скажу, что мы не применяем бензопилы — это было бы лукавством, но бензопила для нас — вспомогательный инструмент, потому что финал — это все равно обработка топором либо скобелем, стамеской. Эти инструменты вроде бы такие неказистые, архаичные, брутальные на вид, но в чем заключается самый главный нюанс? У Василия Белова (советский и российский писатель-„деревенщик». — Прим. ред.) написано, что сто лет назад каждый мужик в деревне был плотником. Он мог быть хорошим плотником, плохим, но он им всё равно был; на Севере 200 лет назад не было глагола «строить» — был глагол «рубить», и это как раз о нашей постройке. Все эти инструменты — живые, не магазинные. Это то, что человек сам для себя, под себя сделал, как мог, и был для них и создателем, и пользователем. У нас мастера берут историческую доску, смотрят на следы исторических топоров, видят, каким было лезвие, — и заказывают себе такое же у кузнецов», — пояснил плотник-реставратор Михаил Бахман, участник реставрационных экспедиций «Вереницы».

О том, в каком плачевном состоянии находится сейчас архитектурное наследие Русского Севера (в первую очередь — деревянное), известно вроде бы всем, и известно давно. Но для среднего жителя мегаполиса это представляется неким печальным, но неизбежным явлением (к тому же существующим где-то далеко). Можно вспомнить, как еще в 80-е годы популярная хеви-металлическая группа «Черный кофе» создала песню «Владимирская Русь», в которой есть строчки «Деревянные церкви Руси // Перекошены древние стены…» Намного меньше широкая общественность осведомлена о том, что спасением и восстановлением старинных зданий давно и усердно занимаются не только государственные структуры, но и простые неравнодушные люди.

Член попечительского совета благотворительного фонда «Вереница. Спасение культурного наследия Русского Севера» Екатерина Козлова рассказала, что история эта тянется еще от архитектора Петра Барановского, который начал работу по организации общественной помощи реставрации в разгар антирелигиозного движения в СССР. В 1964 году появился молодежный клуб «Родина», в 1965 году — Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры (ныне — ВООПИК). В 90-х годах оно начало собирать волонтеров для работ по спасению архитектурных строений в разных городах, и эта деятельность пользовалась вниманием (в частности, в «Московском комсомольце» публиковались объявления о привлечении волонтеров на эти работы). Нынешний директор фонда «Вереница» Маргарита Баева участвовала в этой деятельности, тогда еще в рамках добровольческого объединения «Рождественка» — в частности, выезжала на Север спасать деревянный тройник храмов в Калье.

«Затем, со временем — уже в 2000-х годах — пришло понимание неотложности спасения разрушающихся храмов Русского Севера, поскольку к тому моменту произошло много изменений, многие здания были утрачены, и это вопрос встал очень остро. Со временем организовался наш фонд „Вереница“, который взял под опеку уже около 20 памятников на Русском Севере, в Архангельской и Вологодской областях. Основная, материально зримая часть нашей работы — спасение шедевров деревянной архитектуры Севера: церквей, часовен и гражданских строений», — поясняет Екатерина Георгиевна.

В основном реставраторы работают в Архангельской области, вдоль трассы М8, но есть значимые объекты и в Вологодской области. Со временем у фонда появился опыт, пул «своих» профессионалов — архитекторов и плотников, и не просто плотников, а плотников-реставраторов. Но становой хребет деятельности — народные усилия: и финансовые, и трудовые.

«Средства собираются всем миром — собираем пожертвования всеми возможными способами, сувениры продаем — то есть реставрация народная. Крупных спонсоров у нас нет. Мы привлекаем большое количество волонтеров, что значительно удешевляет работу. Добровольцы ездят на Север с большим удовольствием, поскольку там очень красиво, прекрасная природа, замечательные люди, с которыми очень приятно общаться. Также участвует и местное население. Это для нас очень важный момент, поскольку мы работаем в первую очередь там, где мы видим необходимость тех объектов, которые мы восстанавливаем, для местного населения. И они нам здорово помогают в наших работах», — говорит Козлова. В свою очередь, волонтеры занимаются с деревенскими детьми, вывозят на экскурсии, пополняют местные библиотеки, поддерживают народных мастеров.

Эти волонтеры — люди самые разные, от студентов до пенсионеров, но все они любят природу, любят Русский Север и знают важность работы по спасению его достояния. И у всех есть свои истории — как они попали в реставрационные экспедиции, что там увидели, как это на них повлияло.

«Я волонтер „Вереницы“. В силу своего характера я оказалась слишком активным волонтером, и вокруг меня собралась компания других волонтеров, которые готовы заниматься спасением старинных зданий. В Москве очень много всяких разных мероприятий проходит, а у нас в Петербурге и город большой, и вроде есть люди, которые приезжают на Север, но ничего не происходит, кроме поездок. В прошлом году мы попробовали привлечь добровольцев — провели показ фильма „Стены Русского Севера“ режиссера Юлии Невской и провели встречу для всех пришедших. А в этом году решили попробовать организовать выставку — и всё сложилось. У меня самой достаточно интересный опыт. Я с детства очень люблю русского, советского писателя Юрия Коваля. Читала его детям, им тоже понравилось, и когда-то в соцсетях я увидела объявление о том, что в Москве, в книжном магазине „Гиперион“, будет проходить квест по его произведениям. Мы решили туда поехать. Там как раз Екатерина [Козлова] выступала и рассказывала про то, что храм в деревне Чистый Дор, про который Коваль писал, разрушается, что там была запланирована консервационная работа, и для этого ищут волонтеров. Я позвонила Кате, спросила, когда ехать, спросила, возьмут ли меня. И, собрав троих детей, отправилась в путь — сначала на поезде до Вологды, потом на автобусе до поворота на Чистый Дор, а затем 4 километра по лесной дороге… с рюкзаками и в резиновых сапогах», — рассказала волонтер Лидия Калинникова.

Это было в 2021 году, когда как раз начиналась работа по реставрации Никольской церкви (год постройки 1767) в селе Чистый Дор Кирилловского района Вологодской области. Для «Вереницы» этот объект — один из флагманских. Работы велись три года — от закрытия течей через реставрацию венцов основания купола и до установки восстановленного шпиля на колокольне. В 2025 году они продолжатся.

«Тогда мы работали неделю. В отряде были люди опытные, то есть с опытом этнографических экспедиций, волонтерства в реставрации — и те, кто приехал так же, как и я, просто заинтересовавшись. И вот с 2021 года мы дружим, общаемся, ездим друг к другу в гости. И когда работы в Чистом Доре планируются, обычно у нас спрашивают: „Ребята, вы когда приедете, когда вам удобно?“ Не „приедете ли“, а именно „когда приедете“», — добавляет Лидия.

Естественный вопрос — зачем это делать? Отрываться от работы и семьи, тратить отпуск, ехать за сотни километров, жить в палатке, кормить своей кровью злых лесных комаров и трудиться до седьмого пота? Лидия Калинникова отвечает на это так:

«Ну, во-первых, это же храм XVIII века, который на протяжении десятилетий стоял. Местные ходили туда, плакали, но сделать ничего не могли. А тут появились мы, и они сначала с большой осторожностью к нам относились: не верили в то, что вообще что-то получится. Когда мы сказали, что мы приедем на следующее лето, они такие: „Ну да, вряд ли — знаем, слышали“. Но когда мы вернулись и начали делать то, что обещали сделать, они стали относиться к нам по-другому. Сейчас идёшь по деревне, люди спрашивают: „Ну, как у вас там? Получается?“ — „Получается“. — „А крышу-то начали?“ — „Крышу начали“. — „А с колокольней что?“ — „Да вот, кран ждем“. Теперь уже кто-то помогает денежкой, кто-то яиц принесет, кто-то молока, кто-то просто добрым словом. То есть очень теплые отношения сложились, и сама деревня тоже уникальна, потому что таких деревень, где сохранность старинных строений настолько высока, осталось не так много. А здесь новодела — только один дом всего на всю деревню в 80 домов».

По понятным причинам в добровольцы особенно ждут людей, которые обладают навыками плотников или столяров, а уж тем более — имеют свои машины и инструменты, а также навык высотных работ и допуск к ним. Обычный волонтер, разумеется, не может заниматься реставрацией в силу отсутствия соответствующей квалификации. В первую очередь добровольцы — это рабочие руки, которые выносят строительный мусор, копают дренажные канавки, таскают бревна, складывают строительные отходы. Но для тех, кто хочет глубже погрузиться в тему, в Москве есть плотницкая мастерская, где изготавливают деревянные детали для реставрируемых церквей, — и там готовы принимать в обучение всех желающих всерьез осваивать это мастерство. Народной помощи слишком много не бывает, а команда всё время пополняется и всегда рада новым людям.

«Мы вырастили в этой мастерской своих мастеров, они у нас дипломированные — есть дружественный колледж „26 кадр“ в Москве, который сертифицирует специалистов. Сейчас у нас учатся реставраторы. У нас, например, есть девушка, которая уже работает как мастер — она полностью сделала рамы и наличник для церкви в Чистом Доре. Сама изготовила в мастерской специальный калёвочник — такой инструмент, который используется для профилирования доски», — объясняет Екатерина Козлова.

Сейчас в работе у фонда уже много памятников XVII–XVIII веков. В основном, конечно, начинали с консервационных работ, чтобы строения дождались полноценной реставрации, но сейчас замахнулись и на большее.

«Уже частично делаем реставрационные работы. В частности, у нас есть церковь в Волосово под Каргополем, где уже составлен проект — полностью реставрировать ее и воссоздать деревянный ряжевый шатёр (ряжевый шатёр, он же шатёр, рубленый „в реж“, — высокое пирамидальное завершение кровли, грани которого выполнены из горизонтально уложенных брёвен. — Прим. ред.), который был утрачен, и даже в книгах было написано, что эта церковь уже давно утрачена. Всего у нас порядка 20 объектов — не одновременно, конечно. Что-то законсервировано и ждет следующего этапа работ, что-то ожидает реставрации — может быть, когда-нибудь уже и государственной, поскольку у нас есть очень ценные памятники XVII и XVIII веков. Сейчас, например, подходят к концу пятилетние работы в Зачачье (Холмогорский район Архангельской области. — Прим. ред.), где огромный храм. Мы очень надеемся, что после наших таких серьезных работ все-таки будет когда-то реставрация», — говорит Екатерина Козлова.

Двадцать объектов — это, конечно, совсем не капля в море, но недостаточно для того, чтобы повернуть плачевную ситуацию с сохранением исторического наследия.

«Масштабы огромны, к сожалению. Памятники утрачиваются. У государства есть планы реставрации, консервации, но, увы, памятники гибнут в большом количестве. Выступают архитекторы — вот у нас сейчас на сайте публикуются круглые столы основных наших мэтров-„деревянщиков». Все выражают большую озабоченность и грусть по этому поводу», — поясняет Козлова.

При этом многие памятники, которые пострадали дважды — сначала от не слишком бережной «конвертации» в склады и сельские клубы при советской власти, затем от полной заброшенности в 90-е годы и далее, — можно было бы спасти довольно простыми средствами. Самое важное — закрыть крышу, устранить течи: это как минимум сильно замедлит разрушение от неблагоприятных погодных условий.

«Про очень многие памятники можно сказать, что если бы элементарно положили в советское время несколько листов рубероида, то они были бы живы. Например, дом с росписями мастеров Петровских — есть такой в Вельском районе, „Алёшкин дом“, откуда в Русский музей вывезли много росписи, просто шедевров. Там просто нужно было кинуть рубероид на крышу — и мы бы тогда сейчас его имели в лучшем состоянии. Мы с „Вереницей“ туда ездили, пытались что-то сделать. Может, еще вернемся, но вот так всё обстоит. Ну и, конечно, нижние венцы гниют у всех этих строений. Сейчас появился процесс лифтинга — где-то можно поднять здание, поменять венцы. Ведь дерево требует ухода — так же, как в любом деревянном доме, за которым надо постоянно следить и что-то подправлять. А когда памятник брошен, то, конечно, проблем много», — говорит специалист фонда.

Государственной помощи в этой деятельности волонтеры не получают и с государственными структурами практически не взаимодействуют: те занимаются своими объектами. Работы хватает на всех.

В реставрации деревянного объекта нет ничего простого. Подбор древесины (в строительстве на Русском Севере, разумеется, использовались в первую очередь местные хвойные породы), подбор инструмента, техника работы.

«Иногда мастера делают „вычинки“ — удаляют и профессионально восполняют гнилые фрагменты, чтобы сохранить какую-то деревянную деталь. Но тут еще дело в том, что технологии, которые использовались при строительстве этих строений, уникальны — и они утрачены. И когда наши мастера начинают работу, они видят почерк мастера — может быть, на храме два плотника работали, и у каждого своя рука, свой топор. Мы стараемся и старинные инструменты как-то повторять — вы видели на выставке, с чем мы работаем. Но это очень важно — именно то, как эти здания были построены. Поэтому, конечно, мы либо повторяем эти детали, либо вычиняем. Стараемся не использовать современные технологии. Восстанавливаем обшивку. Важно, чтобы сруб под ней проветривался», — говорит Козлова.

Разумеется, для работы с официально признанными и учтенными памятниками архитектуры нужен разработанный и согласованный проект (на консервацию или реставрацию), утвержденный в инспекции охраны памятников. Без него добровольцы работать не имеют права, а после выполнения работ необходимо отчитываться. Там же, где церковь или дом не являются памятником, официального проекта не нужно, но «Вереница» все равно приглашает архитекторов, чтобы они разработали документацию.

«Не обязательно это такие тома, не обязательно есть историческая справка — хотя мы все равно это делаем. В Чистом Доре, например, у нас были рабочие чертежи для работ на колокольне, поскольку эта церковь официально не является памятником. Но все равно в конце мы всё сведем в проект — для последующих, так сказать, спасателей», — отмечает Екатерина Козлова.

Возникает, разумеется, философский вопрос: если здание старинной церкви или часовни в значительной мере восстановлено современными мастерами, а утраченные — банально сгнившие — части заменены на сделанные заново в мастерской, будет ли это по-прежнему исторический памятник? Нужно ли вообще этим заниматься? Наша собеседница уверена, что ответ на оба вопроса — да:

«Мы же не могли оставить гнилую главку! Мы сделали новый лемех точно по тому, как было. И если брать нашу первую церковь, в Гридинской, то там я лично была наверху и сама выравнивала краску на новом лемехе рядом с оставшимся старым городчатым лемехом, изначальным — не знаю, может быть, его меняли, но он в любом случае старинный, исторический. Выше уже мастера в XIX веке сделали не городчатый лемех, а попроще, но мы его тоже вынуждены были поменять. Но мы стараемся, как можем, сохранять историческое. Иногда не получается. Если приходится выбирать, то, конечно, главное — сохранять облик и технологию. Есть такой пример — храм в Зачачье. Это огромный храм-„свечка», который мы пять лет укрепляли для того, чтобы он когда-то дождался реставрации. Его в свое время сначала перевезли из другого места в XVII веке, потом поменяли там завершение — эти работы были выполнены еще в XVII–XVIII веках. А потом он пришел в негодность, и в начале XX века, во многом тщанием настоятеля и прихожан, была проделана большая работа по спасению храма, хотя проще было построить новый. По согласованию с Императорской археологической комиссией архитектор, гражданский инженер Каретников, собственно, практически заново воссоздал этот храм. Все спорят, говорят, что теперь это не XVII век, это копия — но тогда, до революции, сделали абсолютно точную копию. Просто один в один пропускали каждое бревно через кольцо — как будто цилиндровали, но тесали топором. Есть минимальные изменения, но в целом облик церкви был воссоздан с использованием исконных технологий».