Монтаж аттракционов над непроглядной тьмой. Каким получился роман Яхиной об Эйзенштейне

В марте в продажу поступил четвертый роман Гузели Яхиной — автора исторических романов, которые мгновенно становятся бестселлерами. Область интересов Яхиной — Советский Союз, причем далеко не светлые моменты его истории в целом и судьбы простых людей в темные времена в частности. В новом романе она немного изменила своему методу: отошла от незаметных героев из народа и взялась за биографию ослепительной кометы раннего советского кино — Сергея Эйзенштейна.

Яхиной повезло, как очень мало кому везет, — три престижные премии разом за дебютный роман «Зулейха открывает глаза». Экранизация. Вал переводов на другие языки. Огромные тиражи. Еще одна немаленькая премия за второй роман (третий приз на «Большой книге»). Устойчивая известность.

И обратная сторона той же медали — обвинения в русофобии, бездарности, плагиате. Тут достаточно много сходства с героем ее четвертого романа, классиком советского кино Сергеем Эйзенштейном: в плагиате его обвинял обычно режиссер Дзига Вертов, в бездарности — все, кому не лень (в те моменты, когда уставали носить на руках). Тем более что по большому счету и у писательницы, и у ее героя одна творческая сверхзадача: показать народу понятную Историю.

Художественное осмысление исторического материала на первый взгляд — вид особо жестокого самоубийства, потому что обязательно находится ревнитель истины, готовый искать мелкие и крупные огрехи в работе, к тому же всегда есть риск, что готовый результат может не понравиться власть имущим и будет запрещен.

Зато в случае успеха весь мир будет повторять твою версию событий, потому что сюжеты ярче и устойчивее фактов, а за выпукло и характерно показанной исторической личностью люди тянутся, даже если в этом образе строго научной достоверности вовсе нет.

Выигрывают цельные образы, даже неважно, темные или светлые, главное — художественно сбалансированные, отшлифованные до той грани, где личность уже превращается в типаж. В том числе поэтому эйзенштейнов «Александр Невский» вызвал такие мощные и продолжительные восторги, а «Иван Грозный» провалился: эталонный святой вождь против живого человека, искушаемого властью? Конечно же, победит вождь. Символы устойчивее людей.

И вот прошло больше ста лет со дня рождения великого режиссера. Кино за это время стало куда более совершенным технически, освоило множество новых трюков и даже ушло из кинотеатров на экраны домашних компьютеров и смартфонов. Пленку теснит цифровая съемка. Все изменилось, Эйзенштейн остался. Причем, на удивление, не только как теоретик, но и как режиссер. Правда, теперь его фильмы изучают скорее как сложное искусство, работу мастера, наполненную приемами, опередившими свое время, и сценами невероятной эмоциональной силы, снятыми с помощью очень скудных, на наш современный взгляд, средств.

Он придумал монтаж и отдельно ввел такой сугубо авторский термин для эмоциональных качелей: «монтаж аттракционов». Его задачей было оглушить зрителя валом самых острых чувств. Через век его аттракционы встали и больше не катают, зато по ним водят хорошие экскурсии, так что у посетителей по-прежнему много эмоций, просто по другому поводу. Недавно режиссер Андреасян (еще до своего выступления в колледже) высказался пренебрежительно, мол, кому нужно кино столетней давности, кто вообще помнит этих стариков из эпохи ч/б. И промахнулся, потому что Эйзенштейна, безусловно, забыли как человека, но помнят как классика. Он стал иконой, а икона без жития не существует.

Яхина для такой канонизации подходит как нельзя лучше. Во-первых, она родом из кино — долго работала сценаристкой, прежде чем взялась за взорвавшую литературный мир «Зулейху». Во-вторых, у нее плакатная манера письма: ясно, броско, соблазнительно.

В своем узнаваемом стиле, тщательно собрав все необходимые иконографические детали и нащупав в биографии контрольные повороты, Яхина тщательно выстроила образ настоящего чудовища. Нарцисс, истерик, наркоман, плотно подсевший на восторги публики, — вот едва ли не самое ласковое, что можно сказать о яхинском Эйзене. Однако парадоксальным образом она удерживается от демонизации своего героя.

Что же так мощно уравновешивает образ, в котором настолько густо лежит черная краска? Талант? Нет, не просто талант. Автор тщательно расставляет и аккуратно подсвечивает условия (чаще всего невыносимые), в которых герой вырос таким переломанным. К тому же, даже мультяшные злодеи бывают чертовски харизматичны, а Эйзен Яхиной — далеко не мультяшка. Он хорошо вписывается в образный ряд собственных фильмов — где-то между мартышкой, жадно глушащей водку, и злополучным царем Иваном. В этом книжном Эйзенштейне плотно и гармонично сплавлены комическое и трагическое, так что уже и не совсем понятно, где хохотать до слез, а где рыдать уже не от смеха.

И второй парадокс — образ получился цельный, но не застывший. Он развивается, доказывая, что не шарж и не карикатура. Сначала Яхина приписывает тогда еще не великому Эйзену, а маленькому Рорику (такое вот неочевидное домашнее имя) потребность горько рыдать наедине с собой после каждой удачной шалости или меткой карикатуры. Это не покаяние, это подвижная психика качается маятником из крайности в крайность.

Взрослый Эйзен, порой слепнущий от непомерного напряжения (только ли тщеславие подстегивает его не выходить из монтажной неделями?), собирает альбом хвалебных рецензий на себя и довольно скоро выучивает их все наизусть. Эйзен разбитый и стареющий, работая над «Иваном Грозным», отслеживает прогресс по сердечной боли, возникающей каждый раз, когда он вымарывает из материалов к фильму все, что не пройдет цензуру. Оставаясь собой, он все же ощутимо меняется за работой и без работы: то тиран всей съемочной площадки, беспощадный, впрочем, к себе так же, как и к прочим, то умелый управленец, многозадачный и гибкий, ищущий к каждому свой подход. Это истерика на ножках, петарда-шутиха в образе человека, персонаж, которому автор от души отвалил килотонну харизмы, а для разгадывания его комплексов и истерик положил на видном месте внушительный фрейдистский ключ, дав читателю волю применять его или оставить в покое.

Впрочем, харизма в книге досталась не только главному герою. Вся неразлучная тройка друзей-коллег Эйзенштейн — Александров — Тиссэ, или, как они сами друг друга называли по моде, подхваченной в мастерской Мейерхольда, Эйзен, Григ и Тис, — наделены в книге немалым обаянием. Тип обаяния соответствует их творческому методу. Безупречно стильный Тиссэ, наивный идеалист Гриша Александров и злой клоун Эйзен вышли эдакими тремя мушкетерами раннего советского кинематографа. Такие разные, не без проблем внутри группы, однако всегда вместе и все трое романтизированы достаточно, чтобы юные киноведы начали вешать их портреты в спальнях.

Книга не зря называется «роман-буфф» и не зря смонтирована как коллаж из ярких моментов, кричащих заголовков и изрядно проперченных анекдотов. Огромным клоунским молотком по голове достается всем: и главному герою (чаще прочих), и всем киношным начальникам разом, и советской власти как таковой, и даже душкам-обаяшкам Тиссэ и Александрову. Их истории в тот момент, когда со сцены сходит Эйзен, досказываются недоброй скороговоркой из тех, за которые комедиантов обычно носит на руках бунтующая толпа, но сильно не любят власти. Мол, веселый парень Александров нехорошо постарел аккурат вместе с Союзом, превратился в глухой косматый пень, да так и помер колода колодой, а умница Тиссэ завел себе волшебные очки, которые делали реальность чуть более переносимой, и уж до конца жизни их не снимал. В общем, в беспросветно темных тонах в романе щеголяет все, что не касается Эйзена, например, актуальная политика.

Зато, как бы в противовес общей политической тьме и заодно патологической эйзенштейновой нелюбви к женщинам, в романе потрясающая галерея женских персонажей. Матушка гения, Юлия Ивановна, тоже, как и сынок, стопроцентное чудовище, в некоторые моменты сильно пугает, а в некоторые — восхищает и даже вызывает устойчивое сочувствие. От чудес самоотверженности, которые творит Пера Аташева, периодически вызывает желание встряхнуть Эйзена и проорать ему в ухо что-нибудь вроде «а ну быстро оценил старания, чучело!». Почти вульгарная в начале, в конце своей истории Телешева трогает до слез. Даже эпизодические Эсфирь Шуб или жена Мейерхольда выписаны с огромным вниманием.

А в целом книга полностью оправдывает свое название. Это действительно буффонада, причем составленная из самых броских кусков хвалы, хулы, лозунгов, анекдотов и передовиц. Такие представления, в зависимости от везения, либо гремят оглушительно и бесконечно собирают аншлаг, либо захлебываются в первую неделю. Впрочем, видно, что режиссер сделал все, что мог и как умел, а дальше уж воля фортуны и госпожи публики.

Елена Нещерет, специально для «Фонтанки.ру»